Сила удара была соль велика, что лапы серых пробили мост и когда они вырвали когти из тела, вверх под напором устремились фонтанчики красной пены. В следующее мгновение Орест уже покинул мост.
Рамиды хотели было разорвать тело на части, однако подоспевший к ним Болтун раздраженно завопил о преследовании.
–– Нельзя дать им уйти!
Повторного приглашения никто не потребовал. Серые понеслись через мост вслед поднимавшейся за милиционерами пыли.
Пока красная милиция принимала на себя первый удар заявившихся на планету серых, за сотни километров от моста через Квас шестой легион рыцарей Вечной Империи справлял «Отходы». В этот день ветераны, после двух сотен лет службы выходящие на заслуженную пенсию, получали документы на владение землей и с ярким чествованием уходили в отставку. Молодые оруженосцы, набранные всего месяц назад, выстроились на поле, раскинувшемся в двух километрах от деревушки Ти?ка. Поле лежало за лагерем легионеров, возведенных ими же. Под шум игравшего в знаменах ветра, отчего казалось, что знамена аплодируют их седым головам, ветераны прошли между рядами молодняка, а также отслуживших четверть срока «полтинников» и пол срока «сотникам», остановившись перед возвышавшемся на помосте командованием. Калпарис светил ярко, но не подпекал, в меру сухой ветер нес рвущиеся облака над головами собравшихся.
–– Рыцари! –– Воскликнул генерал-магистр легиона Укаризо Муз, кудрявый черноволосый трехсотлетний старик с морщинистым лицом и седеющими бровями. –– Мои ребята!.. Мои дети! Сегодня мы чествуем вашу отставку. Сегодня вы не просто идете туда, где вас никогда не было, а именно – домой. Сегодня вы покидаете списки действующего состава. Сегодня... –– Он на секунду запнулся, глядя в лица своих поседевших "парней", которых помнил их еще с вербовки. Так совпало, что на завтра была назначена его собственная отставка, подстроенная в результате грязной интриги. Однако если ветеранов после выхода на пенсию ждали документы на землю и процедура омоложения, дарующая им еще сто лет спокойной жизни, то его – сироту, подобранного легионом на одной выжженной планете и взращенного уже отошедшими на небо рыцарями, посветившего все триста лет жизни только войне не ждали никто и ничего. Помимо земли либо, на выбор, пенсии, Музу было отказано в омолаживании. Все это магистр принял стоически. Он протестовал по форме, протест успехом не увенчался. Но это его не сильно заботило. Как не заботило и то, что это случилось с ним не заслужено. Куда хуже Укаризо чувствовал себя от понимания, что на списание его отправляют еще способного держать меч, опытного вояку. Он мог бы уйти в преподавательский состав и передавать свой опыт. «–– Преподаватели не нужны. Да и рыцарям у вас учиться нечему» –– Таков был ответ. И в этом ответе Музу читалась вся отпущенная ему судьба. Бездельно проживать остатки жизни в своем углу, пока наконец он не загнется, скорее всего сведя счеты с жизнью. ––... сегодня вы выходите в заслуженную отставку. Прошу вас, проведите время, выделенное вам, с пользой. Знаю, сотня лет мира может показаться вам бесконечно длинной, но... Разве не два таких срока мы вместе служили? Разве не два столетия лет мы прославляли наш легион, проводя их в трудах и походах? Мы бились на Уксе. На Шака-Рики. Мы штурмовали подземные города системы Грагот. Теряли братьев.
Ветераны, погрустневшие на последних словах, легонько кивали. Головы некоторых медленно легли под наклоном на то или другое плечо.
–– Разве успели вы их заметить? Сарек! Ведь только шестьдесят лет назад ты купил эту броню.
Один из ветеранов энергично закивал.
–– Уберт! Я ведь помню тебя еще вот таким. –– Муз махнул куда-то в сторону молодых легионеров. Тот, кого звали Убертом утвердительно моргнул и медленно провел по волосам. –– Гредо!
Немой ветеран стукнул себя по груди.
–– Заведите семью... Не забывайте вашего легиона. Селитесь... ближе друг к другу. Будьте дружны между собой. Будьте...
Муз говорил еще полчаса. Как мог, он расписывал ветеранам их хорошее будущее, удачно шутил, однако когда он закончил и в порыве чувства обнял нескольких ближайших к нему ветеранов, у каждого из них сложилось чувство, что сегодня свой единственный дом они покидают. Когда же после речей вся тысяча человек получила документы на землю, те самые желанные документы на ту самую желанную землю, ради которой практически все здесь завербовались в легионеры, о которой мечтали во сне на биваках и в окопах, укрываюсь шквалом свинца за неимением одеял, многие из ветеранов, нервно сглатывая слюну, утирали бумагой глаза. Их войны кончились.
Последний день сезона длинных лучей, знаменовавший благое и ясное состоянье погоды с ее чистым, почти безоблачным небом, жарким, подчас раскаленным Калпарисом, загоняющим в тень и никуда не опаздывающих крестьянских детишек, и вечно спешащих урвать у судьбы кусок покрупнее мужчин в рассвете лет, и стариков, остатками жизни плетущимися в одну сторону – к кладбищу, и диких зверей, ведущих себя также, как люди, теплым воздухом ночи, приносящим и смешивающим аромат дворовых клумб и украдкой цветущих вдоль дороги кустарников, миновал тринадцать часов назад. Теперь же, во время завязки позднего завтрака, как в среде состоятельных выходцев из "вен старой крови" называются эти предобеденные часы, за столом из липы, стоявшем у окон по центру залы на втором этаже отеля «КумКур», располагавшемся на извиве третьей спирали примыкавшего к Ратуше квартала «Жасмин» три человека дожидались опаздывавших. Людьми, занимавшими три из шести роскошных стульев, с украшенными дивной, напоминавшей переплетенные волокна каната резьбой ножками и стилизованными под распускавшиеся почками кроны деревьев спинками сидели отец и дочь Вестерны, а также один из друзей семейства Вестерн, начальник столичного управления сбора и подсчета налогов, помощник сенатора казначейства, Герибок Шидрэ. Помощник сенатора был человек, во всем отвечавший высокому званию "лучшего представителя густокровного общества". Он был среднего роста, с серой прической, хохлившейся по бокам и слипавшимися к центру по тогдашней моде, с синими глазами, в которых читалось желанье читать только самые передовые и возвышенные работы своего времени, такие как "Тихий Дэн", "Карамель", "Ночная карета" ну и, конечно же, "S.U.R.I.U.S. 6B". Одет он был в начищенные до блеска кожаные башмаки, просторные слаксы мхового цвета, сливовый гражданский мундир со знаком отличия "Ветви за верность", носимой им на левом кармане, поверх которого был надет короткий плащ с одной, спадавшей на левый карман и тем немного скрывавшей награду лапой тигрового котика, которого, как Герибок утверждал уже восемнадцатый год подряд, на прошлогодней охоте убил его сын. Также при нем лежала нефритового цвета шляпа в стиле "пушок", с традиционными малюсенькими полами, заворачивавшимися по направлению к вискам как лепестки. Шидрэ, помимо прочего прослывший еще человеком, "как мало кто разбиравшемся в высоком искусстве" (по утрам он иногда запирался в кабинете и разыгрывал перед зеркалом немые сценки, продолжительностью доходившие до получаса, а кроме того, временами, с большой художественной силой насвистывал, гуляя по саду или сидя на лавке все в том же саду) сидел, размеренно потягивая горячий кафкандус, изредка вклиниваясь в разговор отца и дочери, поддерживая при этом всегда отца и называя чужую дочь "малюткой Габри" с его немного на то позволения.
Инокен Вестерн, человек, предки которого происходили, как несложно понять из имени его вены Вестернов, с востока Вулво, был раздосадован поведением дочери. Всю жизнь растив ее в понятиях "старой закваски" он был, во-первых, крайне удивлен тем, что на его просьбу "подумать над его предложением о гнезде с Барнсом", которое сам Инокен уже две недели считал решенным, он неожиданно натолкнулся на любезно-сдержанное, но холодное "–– Нет". Во-вторых, еще более удивлен он был ее вульгарным нарядом. Заранее спланировав предстоящую трапезу и будучи уверенным на всю стену в собственном авторитете он, между делом, в проброс сказал дочери: «–– Сегодня мы вместе едем в "КумКур". Барнс тоже будет. Оденься по собственному усмотрению, милая», рассчитывая, разумеется, на преисполненное целомудрия платье. По большей частью она так и оделась: расписанный белыми кружевами черный корсаж поверх дышащего орхидеями и фиалками кремово-жемчужного платья, длинная юбка которого оканчивалась воздушными кружевами, напоминавшими облака, что лежали поверх узеньких туфель, все это, на первый взгляд, являло собой образец невинности, однако нахальное изделие бижутерии – шейный браслет из фигурок ониксовых сорок, соединенных пошлыми поцелуями (клюв первой сороки неизменно встречался с хвостовым оперением следующей), так хорошо шедший к ее черным глазам, который уместней смотрелся бы разве что на убитой горем вдовице и который Габривия надела тайком от отца уже после их приезда в "КумКур" с каждой секундой все сильней выводил Инокена из себя. Он пожирал дочь глазами, ведя с ней беседу в тонах наставительных и раздражительных, а про себя только думал: «–– Ветреница! Ветреница погубит все дело! Какая на кону партия, какие доходы!.. О-ох, горе мне!».
С виду казавшаяся спокойной девушка, на самом же деле прикладывала последние усилия для того, чтобы отец не смог прочитать на дне ее глаз тревогу, заставлявшую неистово трепетать ее сердце. С того злополучного часа, как он, со сквозившем сквозь его изящные манеры густокровного света холодом дал отказ возлюбленному ее сердца, молодому и честолюбивому Кустару Вакунастари, печаль Габривии была безутешна. Она надеялась вразумить Инокена, открыв ему всю силу обуревавших ее чувств и страстей, и в тот момент, стоя на пороге отцовской комнаты, ее лицо уже готово было зардеть краской смущения, когда отец сразил ее наповал. Он объявил ей, что уже подыскал ей достойную двойку – сына его товарища по межпланитарной академии им. Тутанхамона-Абобы, подающего внушительные надежды на поле государственной службы, представителя городского сената и древней банкирской вены, пользовавшийся замиранием сердца у всех отцов красивых дев, восьмидесятилетнего Колена Пусточикоткина Барнса. Никогда еще двадцатилетняя девушка не чувствовала себя хуже, чем в ту роковую минуту этого переворачивающего с ног на голову откровения. Она невольно представила себя рядом с этим ряжущимся с ног до головы во все самое модное, не отслужившим ни дня в Имперской Армии прохвостом. Она увидела сверлящие ее взгляды презрительного в своей сердцевине густокровного общества, пропуск к вершинам которых давала их вене эта помолвка. Мир помутился вокруг нее. Легкие тени отцовских занавесей превратились в шуршащих дорогими платьями дам, спешащих навести на нее оценивающие взгляды, скрывая презрения хо?лмами вееров, стоящее к ней спиной кресло стало похоже на отца того, кого ее родной папа предпочел Кустару. Оно обратилось в пузатого и сутулого старика, разбитого гайморитом, седеющего последние сто двадцать лет, с всегда однообразно веселым лицом, кисейной улыбкой, в которой утопали, как Асанксафинские берега утопают в давшем им названье проливе, скрывавшие неполные ряды зубов губы. Ей показалось, что он идет к ней, похрамывая и улыбаясь, заведя руки за спину, а за его спиной тенью влачился его сын, окруженный живым полукругом девиц и зубоскалящих щеголей с кривыми карманами и надменным смехом. В этот момент сердце укололо ее особенно сильно, видение почудилось явью и она, вскрикнув, подняла руки к лицу, слабо заслоняясь от ужасного будущего. Подняла только за тем, чтобы в следующее мгновение рухнуть подкошенной на руки нерастерявшегося отца. Когда же чувства вернулись к Габривии и она обнаружила себя на коротком диване среди тумана обоев отцовской комнаты, Йориг был рядом. Он пододвинул к дивану стул и спокойно сидел, закинув ногу на ногу. Обеспокоенности он не выказывал и в первый миг дочка подумала, что отец смягчился, однако робкие ее надежды, все еще тлеющие в глубинах души, развеялись следующим его изречением:
–– Полноте дочь моя. Помолвка с высоким красным воротником еще не сгубила ни одной девушки.
После этого он встал и молча вышел. С этой поры прошли долгие, особенно для влюбленного сердца, месяцы борьбы с самой собой, борьбы между уважением к отцу, бывшего до этого для нее беспрекословным авторитетом, неустанно твердящем ей об обязательстве подчиниться и живым чувством, которое, пылая огнем первого пожара любви, бушевавшего в сердце с невиданным жаром. В конечном итоге эта борьба вылилась в поступок, на который Габривия решилась в этот день. Заняв угловой стул, она некоторое время сидела молча, изредка кивая на фразы отца. Затем, воспользовавшись приходом Герибока Шидрэ и рукопожатием между им и Инокеном, этим обрядом, которому все мужчины без исключения уделяют повышено много внимания, она отпросилась в уборную "попудрить носик" и ласточкой длинных лучей выпорхнула из-за стола. Ее отец слишком поздно заподозрил неладное. «Что же она так долго не возвращается?..» –– Думал он, рассеянно блуждая взглядом по ближайшим столикам, за которыми восседали все сливки города. –– «Во имя костей Третьей жены блаженного Бога, ее пудра здесь!». В это мгновение она вернулась за стол, заставив его потерять дар речи. На ней был вышеописанный браслет, который Инокен подарил ее матери в память, отправляясь на Зубодробительную войну, гордо говоря ей, чтобы она надела его, если получит известие о его гибели. Вышло иначе: его жена умерла, оставив тринадцатилетнюю дочь на попечение слуг и знакомых, а он, постоянно бахвалившейся перед отъездом писарь, не побывавший под огнем ни единого дня, был вынужден вернуться домой, неся в душе капли позора. Капли позора, которые он постарался зарыть так глубоко. И вот теперь тот самый браслет на его дочери!
Первой реакцией Инокена Вестерна на эту выходку была промелькнувшая в его голове мысль: «Это что же, я... Для нее умер?». Затем он нагнулся к ней и приказал взглядом и ледяным шевелением губ, которое он постарался скрыть от отвлекшегося на подол платья официантки Герибока ладонью.
–– Немедленно сними это. –– Произнес он треснувшим голосом.
–– Нет. –– В два раза тише произнесла Габривия, отводя взгляд от отца и переведя глаза на скатерть.
–– Я сказал тебе, сними его. Живо! –– Уже зашипел он, однако тотчас же замолк – Герибок обернулся к нему в пол оборота, радостно восклицая:
–– А, вот и он, наш дорогой Ликерн! И с ним неотступно цветок наших глаз, божественная Августа! Неправда ли... Оу, Габривия! А я и не заметил ваш прекрасный браслет. Ручная работа?
–– Скорее сердечная. –– Ответил за дочь Инокен.
К ним подошла красивая пара. Мужчина шел сдерживаемым широким шагом и по всему было понятно, что, если бы ему не мешала узда из сжимавших его чуть ниже локтя женских рук, кокетливо оголенных по локти, он бы достиг стола куда быстрее. Подошедшими были сорокалетний друг Габривии Литерн отказавшийся от фамилии. Именно под таким именем он был известен в кругах прекрасноголосых "синиц" густокровного общества, порхавших отяжелевшими крыльями из черной, зеленой и тогда только входившей в моду серой парчи, окруженных кукушатами, которые сами себя звали "орлами", а куриц своих – "прекрасноголосыми синицами".
Рамиды хотели было разорвать тело на части, однако подоспевший к ним Болтун раздраженно завопил о преследовании.
–– Нельзя дать им уйти!
Повторного приглашения никто не потребовал. Серые понеслись через мост вслед поднимавшейся за милиционерами пыли.
***
Пока красная милиция принимала на себя первый удар заявившихся на планету серых, за сотни километров от моста через Квас шестой легион рыцарей Вечной Империи справлял «Отходы». В этот день ветераны, после двух сотен лет службы выходящие на заслуженную пенсию, получали документы на владение землей и с ярким чествованием уходили в отставку. Молодые оруженосцы, набранные всего месяц назад, выстроились на поле, раскинувшемся в двух километрах от деревушки Ти?ка. Поле лежало за лагерем легионеров, возведенных ими же. Под шум игравшего в знаменах ветра, отчего казалось, что знамена аплодируют их седым головам, ветераны прошли между рядами молодняка, а также отслуживших четверть срока «полтинников» и пол срока «сотникам», остановившись перед возвышавшемся на помосте командованием. Калпарис светил ярко, но не подпекал, в меру сухой ветер нес рвущиеся облака над головами собравшихся.
–– Рыцари! –– Воскликнул генерал-магистр легиона Укаризо Муз, кудрявый черноволосый трехсотлетний старик с морщинистым лицом и седеющими бровями. –– Мои ребята!.. Мои дети! Сегодня мы чествуем вашу отставку. Сегодня вы не просто идете туда, где вас никогда не было, а именно – домой. Сегодня вы покидаете списки действующего состава. Сегодня... –– Он на секунду запнулся, глядя в лица своих поседевших "парней", которых помнил их еще с вербовки. Так совпало, что на завтра была назначена его собственная отставка, подстроенная в результате грязной интриги. Однако если ветеранов после выхода на пенсию ждали документы на землю и процедура омоложения, дарующая им еще сто лет спокойной жизни, то его – сироту, подобранного легионом на одной выжженной планете и взращенного уже отошедшими на небо рыцарями, посветившего все триста лет жизни только войне не ждали никто и ничего. Помимо земли либо, на выбор, пенсии, Музу было отказано в омолаживании. Все это магистр принял стоически. Он протестовал по форме, протест успехом не увенчался. Но это его не сильно заботило. Как не заботило и то, что это случилось с ним не заслужено. Куда хуже Укаризо чувствовал себя от понимания, что на списание его отправляют еще способного держать меч, опытного вояку. Он мог бы уйти в преподавательский состав и передавать свой опыт. «–– Преподаватели не нужны. Да и рыцарям у вас учиться нечему» –– Таков был ответ. И в этом ответе Музу читалась вся отпущенная ему судьба. Бездельно проживать остатки жизни в своем углу, пока наконец он не загнется, скорее всего сведя счеты с жизнью. ––... сегодня вы выходите в заслуженную отставку. Прошу вас, проведите время, выделенное вам, с пользой. Знаю, сотня лет мира может показаться вам бесконечно длинной, но... Разве не два таких срока мы вместе служили? Разве не два столетия лет мы прославляли наш легион, проводя их в трудах и походах? Мы бились на Уксе. На Шака-Рики. Мы штурмовали подземные города системы Грагот. Теряли братьев.
Ветераны, погрустневшие на последних словах, легонько кивали. Головы некоторых медленно легли под наклоном на то или другое плечо.
–– Разве успели вы их заметить? Сарек! Ведь только шестьдесят лет назад ты купил эту броню.
Один из ветеранов энергично закивал.
–– Уберт! Я ведь помню тебя еще вот таким. –– Муз махнул куда-то в сторону молодых легионеров. Тот, кого звали Убертом утвердительно моргнул и медленно провел по волосам. –– Гредо!
Немой ветеран стукнул себя по груди.
–– Заведите семью... Не забывайте вашего легиона. Селитесь... ближе друг к другу. Будьте дружны между собой. Будьте...
Муз говорил еще полчаса. Как мог, он расписывал ветеранам их хорошее будущее, удачно шутил, однако когда он закончил и в порыве чувства обнял нескольких ближайших к нему ветеранов, у каждого из них сложилось чувство, что сегодня свой единственный дом они покидают. Когда же после речей вся тысяча человек получила документы на землю, те самые желанные документы на ту самую желанную землю, ради которой практически все здесь завербовались в легионеры, о которой мечтали во сне на биваках и в окопах, укрываюсь шквалом свинца за неимением одеял, многие из ветеранов, нервно сглатывая слюну, утирали бумагой глаза. Их войны кончились.
***
Последний день сезона длинных лучей, знаменовавший благое и ясное состоянье погоды с ее чистым, почти безоблачным небом, жарким, подчас раскаленным Калпарисом, загоняющим в тень и никуда не опаздывающих крестьянских детишек, и вечно спешащих урвать у судьбы кусок покрупнее мужчин в рассвете лет, и стариков, остатками жизни плетущимися в одну сторону – к кладбищу, и диких зверей, ведущих себя также, как люди, теплым воздухом ночи, приносящим и смешивающим аромат дворовых клумб и украдкой цветущих вдоль дороги кустарников, миновал тринадцать часов назад. Теперь же, во время завязки позднего завтрака, как в среде состоятельных выходцев из "вен старой крови" называются эти предобеденные часы, за столом из липы, стоявшем у окон по центру залы на втором этаже отеля «КумКур», располагавшемся на извиве третьей спирали примыкавшего к Ратуше квартала «Жасмин» три человека дожидались опаздывавших. Людьми, занимавшими три из шести роскошных стульев, с украшенными дивной, напоминавшей переплетенные волокна каната резьбой ножками и стилизованными под распускавшиеся почками кроны деревьев спинками сидели отец и дочь Вестерны, а также один из друзей семейства Вестерн, начальник столичного управления сбора и подсчета налогов, помощник сенатора казначейства, Герибок Шидрэ. Помощник сенатора был человек, во всем отвечавший высокому званию "лучшего представителя густокровного общества". Он был среднего роста, с серой прической, хохлившейся по бокам и слипавшимися к центру по тогдашней моде, с синими глазами, в которых читалось желанье читать только самые передовые и возвышенные работы своего времени, такие как "Тихий Дэн", "Карамель", "Ночная карета" ну и, конечно же, "S.U.R.I.U.S. 6B". Одет он был в начищенные до блеска кожаные башмаки, просторные слаксы мхового цвета, сливовый гражданский мундир со знаком отличия "Ветви за верность", носимой им на левом кармане, поверх которого был надет короткий плащ с одной, спадавшей на левый карман и тем немного скрывавшей награду лапой тигрового котика, которого, как Герибок утверждал уже восемнадцатый год подряд, на прошлогодней охоте убил его сын. Также при нем лежала нефритового цвета шляпа в стиле "пушок", с традиционными малюсенькими полами, заворачивавшимися по направлению к вискам как лепестки. Шидрэ, помимо прочего прослывший еще человеком, "как мало кто разбиравшемся в высоком искусстве" (по утрам он иногда запирался в кабинете и разыгрывал перед зеркалом немые сценки, продолжительностью доходившие до получаса, а кроме того, временами, с большой художественной силой насвистывал, гуляя по саду или сидя на лавке все в том же саду) сидел, размеренно потягивая горячий кафкандус, изредка вклиниваясь в разговор отца и дочери, поддерживая при этом всегда отца и называя чужую дочь "малюткой Габри" с его немного на то позволения.
Инокен Вестерн, человек, предки которого происходили, как несложно понять из имени его вены Вестернов, с востока Вулво, был раздосадован поведением дочери. Всю жизнь растив ее в понятиях "старой закваски" он был, во-первых, крайне удивлен тем, что на его просьбу "подумать над его предложением о гнезде с Барнсом", которое сам Инокен уже две недели считал решенным, он неожиданно натолкнулся на любезно-сдержанное, но холодное "–– Нет". Во-вторых, еще более удивлен он был ее вульгарным нарядом. Заранее спланировав предстоящую трапезу и будучи уверенным на всю стену в собственном авторитете он, между делом, в проброс сказал дочери: «–– Сегодня мы вместе едем в "КумКур". Барнс тоже будет. Оденься по собственному усмотрению, милая», рассчитывая, разумеется, на преисполненное целомудрия платье. По большей частью она так и оделась: расписанный белыми кружевами черный корсаж поверх дышащего орхидеями и фиалками кремово-жемчужного платья, длинная юбка которого оканчивалась воздушными кружевами, напоминавшими облака, что лежали поверх узеньких туфель, все это, на первый взгляд, являло собой образец невинности, однако нахальное изделие бижутерии – шейный браслет из фигурок ониксовых сорок, соединенных пошлыми поцелуями (клюв первой сороки неизменно встречался с хвостовым оперением следующей), так хорошо шедший к ее черным глазам, который уместней смотрелся бы разве что на убитой горем вдовице и который Габривия надела тайком от отца уже после их приезда в "КумКур" с каждой секундой все сильней выводил Инокена из себя. Он пожирал дочь глазами, ведя с ней беседу в тонах наставительных и раздражительных, а про себя только думал: «–– Ветреница! Ветреница погубит все дело! Какая на кону партия, какие доходы!.. О-ох, горе мне!».
С виду казавшаяся спокойной девушка, на самом же деле прикладывала последние усилия для того, чтобы отец не смог прочитать на дне ее глаз тревогу, заставлявшую неистово трепетать ее сердце. С того злополучного часа, как он, со сквозившем сквозь его изящные манеры густокровного света холодом дал отказ возлюбленному ее сердца, молодому и честолюбивому Кустару Вакунастари, печаль Габривии была безутешна. Она надеялась вразумить Инокена, открыв ему всю силу обуревавших ее чувств и страстей, и в тот момент, стоя на пороге отцовской комнаты, ее лицо уже готово было зардеть краской смущения, когда отец сразил ее наповал. Он объявил ей, что уже подыскал ей достойную двойку – сына его товарища по межпланитарной академии им. Тутанхамона-Абобы, подающего внушительные надежды на поле государственной службы, представителя городского сената и древней банкирской вены, пользовавшийся замиранием сердца у всех отцов красивых дев, восьмидесятилетнего Колена Пусточикоткина Барнса. Никогда еще двадцатилетняя девушка не чувствовала себя хуже, чем в ту роковую минуту этого переворачивающего с ног на голову откровения. Она невольно представила себя рядом с этим ряжущимся с ног до головы во все самое модное, не отслужившим ни дня в Имперской Армии прохвостом. Она увидела сверлящие ее взгляды презрительного в своей сердцевине густокровного общества, пропуск к вершинам которых давала их вене эта помолвка. Мир помутился вокруг нее. Легкие тени отцовских занавесей превратились в шуршащих дорогими платьями дам, спешащих навести на нее оценивающие взгляды, скрывая презрения хо?лмами вееров, стоящее к ней спиной кресло стало похоже на отца того, кого ее родной папа предпочел Кустару. Оно обратилось в пузатого и сутулого старика, разбитого гайморитом, седеющего последние сто двадцать лет, с всегда однообразно веселым лицом, кисейной улыбкой, в которой утопали, как Асанксафинские берега утопают в давшем им названье проливе, скрывавшие неполные ряды зубов губы. Ей показалось, что он идет к ней, похрамывая и улыбаясь, заведя руки за спину, а за его спиной тенью влачился его сын, окруженный живым полукругом девиц и зубоскалящих щеголей с кривыми карманами и надменным смехом. В этот момент сердце укололо ее особенно сильно, видение почудилось явью и она, вскрикнув, подняла руки к лицу, слабо заслоняясь от ужасного будущего. Подняла только за тем, чтобы в следующее мгновение рухнуть подкошенной на руки нерастерявшегося отца. Когда же чувства вернулись к Габривии и она обнаружила себя на коротком диване среди тумана обоев отцовской комнаты, Йориг был рядом. Он пододвинул к дивану стул и спокойно сидел, закинув ногу на ногу. Обеспокоенности он не выказывал и в первый миг дочка подумала, что отец смягчился, однако робкие ее надежды, все еще тлеющие в глубинах души, развеялись следующим его изречением:
–– Полноте дочь моя. Помолвка с высоким красным воротником еще не сгубила ни одной девушки.
После этого он встал и молча вышел. С этой поры прошли долгие, особенно для влюбленного сердца, месяцы борьбы с самой собой, борьбы между уважением к отцу, бывшего до этого для нее беспрекословным авторитетом, неустанно твердящем ей об обязательстве подчиниться и живым чувством, которое, пылая огнем первого пожара любви, бушевавшего в сердце с невиданным жаром. В конечном итоге эта борьба вылилась в поступок, на который Габривия решилась в этот день. Заняв угловой стул, она некоторое время сидела молча, изредка кивая на фразы отца. Затем, воспользовавшись приходом Герибока Шидрэ и рукопожатием между им и Инокеном, этим обрядом, которому все мужчины без исключения уделяют повышено много внимания, она отпросилась в уборную "попудрить носик" и ласточкой длинных лучей выпорхнула из-за стола. Ее отец слишком поздно заподозрил неладное. «Что же она так долго не возвращается?..» –– Думал он, рассеянно блуждая взглядом по ближайшим столикам, за которыми восседали все сливки города. –– «Во имя костей Третьей жены блаженного Бога, ее пудра здесь!». В это мгновение она вернулась за стол, заставив его потерять дар речи. На ней был вышеописанный браслет, который Инокен подарил ее матери в память, отправляясь на Зубодробительную войну, гордо говоря ей, чтобы она надела его, если получит известие о его гибели. Вышло иначе: его жена умерла, оставив тринадцатилетнюю дочь на попечение слуг и знакомых, а он, постоянно бахвалившейся перед отъездом писарь, не побывавший под огнем ни единого дня, был вынужден вернуться домой, неся в душе капли позора. Капли позора, которые он постарался зарыть так глубоко. И вот теперь тот самый браслет на его дочери!
Первой реакцией Инокена Вестерна на эту выходку была промелькнувшая в его голове мысль: «Это что же, я... Для нее умер?». Затем он нагнулся к ней и приказал взглядом и ледяным шевелением губ, которое он постарался скрыть от отвлекшегося на подол платья официантки Герибока ладонью.
–– Немедленно сними это. –– Произнес он треснувшим голосом.
–– Нет. –– В два раза тише произнесла Габривия, отводя взгляд от отца и переведя глаза на скатерть.
–– Я сказал тебе, сними его. Живо! –– Уже зашипел он, однако тотчас же замолк – Герибок обернулся к нему в пол оборота, радостно восклицая:
–– А, вот и он, наш дорогой Ликерн! И с ним неотступно цветок наших глаз, божественная Августа! Неправда ли... Оу, Габривия! А я и не заметил ваш прекрасный браслет. Ручная работа?
–– Скорее сердечная. –– Ответил за дочь Инокен.
К ним подошла красивая пара. Мужчина шел сдерживаемым широким шагом и по всему было понятно, что, если бы ему не мешала узда из сжимавших его чуть ниже локтя женских рук, кокетливо оголенных по локти, он бы достиг стола куда быстрее. Подошедшими были сорокалетний друг Габривии Литерн отказавшийся от фамилии. Именно под таким именем он был известен в кругах прекрасноголосых "синиц" густокровного общества, порхавших отяжелевшими крыльями из черной, зеленой и тогда только входившей в моду серой парчи, окруженных кукушатами, которые сами себя звали "орлами", а куриц своих – "прекрасноголосыми синицами".
