Огло, увидевший его ярость, казалось, постарел. Вскоре телеги превратились в доски, а доски – в щепки. Людей ничего не могло спасти.
Тут на поле затихшего боя с серым произошла еще одна половина, но уже второй первой странности Огненной войны.
Человек в балахоне возник из пепла. Его одеяние было таким же черным, как и в тот раз, когда Лактамор Пакет видел его, да и сам он был, несомненно, все тот же.
–– Не помешал? –– Спросил он, вставая возле серого и переводя взгляд с него на людей, спешно улепетывавших из деревни.
–– Ты-ы...
Позади раздался выкрик Пёрхэпса:
–– Мой владыка, это опять он! Ради Смафла, не слушайте, я его уебакой!..
–– Постой. –– Произнес Лактмаор, прислушиваясь к себе и не веря собственным ощущениям. Если в предыдущий раз там, на вершинах Шайтана, в присутствии этого человека он почувствовал холод гор, то теперь он почувствовал нечто другое. То, что также, как и холод, казалось, давно было забыто. Усталость. Дикая, нечеловеческая, щемящая глаза и защипавшая во всем теле. В один миг уходящие люди показались ему не важными, их силуэты сами собой измельчали. «Они... Уже так далеко ушли?». В конце концов, он сможет, при желании, восстановить силы. А желания его сильны, как никогда.
–– И так... –– Сказал Пакет, не без удивления рассматривая человека, скрывавшего лицо в капюшоне так, что видна была только его нижняя челюсть, казавшаяся серой, как кости валявшихся рядом скелетов. –– Ты снова здесь. Что привело тебя на этот раз? Опять желаешь поговорить на смешные темы?
–– Признай, не такие они и смешные. И не на темы, а на одну – обоснованность. Скажи мне, ну зачем ты это делаешь?
–– Делаю что?
–– Все это. Борешься. Сражаешься. Губишь людей. Неужели ты не понимаешь, что все это – тленно? Что все в нашей жизни не более, чем игра сознания, взятого в заложники разумом. Все, что ты делаешь – суета сует. Ну представь, вот добьешься ты своего – разрушенья Мафора, отомстишь, а что дальше? Улизнешь с планеты? Вернешься в миры подконтрольные твоему богу? И чтобы что? Чтобы снова и снова собирать войска, завоевывать и терять другие планеты? Сколько ты уже этим занимаешься, почти три сотни лет? Ведь все эти эмоции – не более чем неразрывный круг страдания. Так скажи мне, зачем бесконечно идти по своим следам?
–– Чтобы жить! –– Непонимающе воскликнул Пакет. Слова человека в балахоне действовали на него странным образом – они словно бы обволакивали его, лишали воли, делали его сонным, смиренным. А Пакет понимал, помнил и понимал, что нет ничего презренней смирения.
–– Но ведь это не жизнь, это – существование. Жизнь у человека начинается тогда, когда в ней появляется смысл. А смысл можно обрести только перестав быть рабом разума...
–– Я не человек. –– Оборвал его Пакет.
–– Но ведь был им.
–– Когда-то. И не хочу больше им быть.
–– Почему?
–– Почему?! –– Лактамор почувствовал, как части его гнева удалось пробиться через накладываемый на него барьер. –– Человек обязан подчиняться законам и пределам, установленным до него.
–– Но ведь все барьеры у тебя в голове. Нужно всего посмотреть по на мир иначе. Встать, если можно так выразится, под углом. С боку..
–– Нет уж, послушай! У людей все подчинено вертикали: хочешь чего-то добиться – трудись в поте лица. И никак иначе. При этом это работает только с тем, что доступно в твоем пределе. Хочешь что-то большее, например, уметь читать буквы, не есть воду и глину, вылечить возлюбленную, кроме которой у тебя больше никого нет – не смей! Не смей вылезать за свой предел, скотина! Ты раб и твой удел – это удел раба. И с тобой можно сделать что угодно – бить, выгонять на улицу без медицинской помощи, бить!.. –– Лактамор поймал себя на мысли, что повторяется, но ничего не мог с собой сделать – в его неожиданно взбешенной голове не было больше ничего, кроме: «–– Бить!» и «–– Выгнать на улицу без медицинской помощи!». –– И по-другому у людей не бывает. Они всегда поделены. Есть те, кто сверху, есть те, кто снизу. Я даже слышал, что иногда встречаются те, кто по середине, но знаешь, что? Не бывает тех, кто был бы с боку! Всем, независимо от положения нужно питаться. Выше ты, ниже – не суть. Если ты снизу – трудишься и тогда знаешь цену еде. Если ты сверху, то на тебя трудятся и вот тогда, не утруждаясь, можешь позволить себе думать о том, что, проводя часы в рассуждении, якобы оказался сбоку. Но ты всего лишь вверху. Не жри неделю, раз все это игры разума. А лучше – две. Питайся солнцем. С боку оно, должно быть, хорошо припекает. Я, кстати, вспомнил. Когда я был еще жив, когда мне нужно было дыхание, уже после смерти... Прости. –– Он посмотрел куда-то в пепел. –– Я сам попросил его забыть тебя... Так вот. Живя в канавах у базара, я видел одного старика, утверждавшего, что он питается солнцем. Он даже предлагал прохожим пари и те, глупцы, иной раз весь день за ним следили. Но знаешь, что он делал ночью, когда они, бросая все и оголодав сами, уходили? Он втихомолку жрал булки!
–– Так ведь ночью нет солнца.
–– Хм... Ну да. Об этом я не думал... Но речь-то не о том! Я подводил к тому, что "с боку" можно находится только будучи на верху. Если у тебя есть, к примеру, поместье или ты... Ну не знаю, продаешь что-нибудь – хлеб, вино, папирусы, то тогда ты, конечно, можешь так рассуждать, но мышление не способно менять материю. Только если ты телепат. Но, в отличии от слуг Темных Богов, телепатов среди людей не существует.
–– Ты просто не слышал о философии!
–– Философии?!
–– Да! Скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь такое философское наблюдение: любому вещь есть материя, материя – сиюминутна, а потому любому воздействию на нее мудрец предпочтет не движение?
Пакет ухмыльнулся.
–– За две мои жизни – людскую и нынешнюю, мудрецов я не встречал ни разу. Зато мертвецов видел – хоть отбавляй! За исключением червей, копошащихся в их телах, они остаются вполне статичными. Посмотри вокруг – появись ты на несколько мгновений ранее, ты бы узрел своих мудрецов. Это "изречение" – сформировано разумом, ибо любые мысли, в том числе и мысли о том, что за его рамки можно выйти и даже те чувства, которые якобы вышедшие за его рамки, ощущают – также сформированы им. Материя не сиюминутна, так как минута – это время, а что есть оно без материи? Ведь только по внешним признакам, происходящим с материей время может хоть как-то проявлять себя. Оно отождествляет себя с горами, рушащимися за столетия, с реками, вымывающими долины, но что оно без материи? Ничего. Если убрать всю материю и оставить время – оно самоуничтожится, ибо станет ничем. Мысли порождает разум, а разум – это материя. Поэтому этот бред про не движение несостоятелен и ничего не весит. Ибо это все равно, что говорить о том, что можно перестать быть дубом, став корнями или листьями дуба.
–– Но ведь есть и другой взгляд в философии. Да и вообще много взглядов.
–– Вся философия в целом – это псевдо-умение сложно судить о простом, путая при этом всех остальных. Хочешь узнать, что не человек думает о философии? Я бы поведал тебе.
–– Ты? Поведаешь мне, что такое философия?
–– Да.
–– И что же это?
–– Ты же справляешь нужду?
–– Пф-ф... Ну предположим.
–– Пользуешься для этого... Как это у людей?.. В богатых домах еще сливать можно.
–– Я понял, о чем ты.
–– Хорошо. Тогда скажи мне, когда ты это делаешь, как ты стараешься ее справлять – тихо или громко?
–– Что?
–– Ну целишься в воду или по стеночке?
–– Предположим по стенке.
–– Ну вот и все, мне все понятно и ясно.
–– Что тебе ясно?
–– Я так сказал просто потому что так говорят философы.
–– Обычно они говорят, что знают только то, что ничего не знают.
–– Бравада. Посмотрите на меня: я такой не простой, что специально говорю, что я простой. Уволь меня от этого!
–– Так... Давай не отвлекайся. К чему был вопрос о воде и стенках?
–– А вот слушай. Как я и говорил – мне все ясно. Ясно, что ты за человек. Ты скрытный, хитрый и подозрительный, предпочитаешь вести дела скрытыми от чужих глаз.
–– Ты все это... "Понял" из того, что я справляю нужду по стенке?!
–– Я понял это потому, что ты, очевидно, справляя нужду, стремишься издавать как можно меньше шума.
–– А-а, так вон оно что... Ты, ты серьезно? Я не такой!
–– Все так говорят. Вот если бы ты справлял громко, в воду, то совершенно точно был бы веселым и жизнерадостным, уверенным в себе, не боящимся идти на компромиссы. А так ты, конечно, никудышней человек. Но знаешь что?
–– Что?
–– А вот предположим, что ты сказал, что справляешь в воду.
–– Предположим.
–– Тогда я скажу тебе: а, ну да, мне все ясно. Ясно, что ты никудышней человек, так как люди порядочные не стремятся поднимать шум. Тебе не хватает внимания, ты избалован, нарцисс и вообще бука, жаждущая признания.
–– Я не бука!
–– Мне лучше знать.
–– С чего бы это?!
–– А с чего тогда каким-то другим "философам" лучше знать что-то о ком-то? Вся их философия сводится к этому: лежать, грустить и поучать с видом уставшего. Ах, все тлен! Как тонко, как тонко, жаль, не многие поймут. Да, жаль!
–– Но ведь в спокойствии можно услышать себя. Суета подобна кругам на воде. В них отражения не увидеть.
–– А если у меня рожа страшная? Если я о себе это знаю и если меня моя рожа устраивает? К чему тогда мне спокойствие на воде? К чему мне вообще в нее смотреться. Без воды не будет жизни, да. Для людей. Но ведь пить можно и закрыв глаза, и в беззвездную ночь. Пить и еда – это, в первую очередь – потребности, материя, а потому уже зеркало. Причем такое же надежное, как и мой метод определения характера по нужде.
–– Но ведь спокойствием и поиском умиротворения можно достичь нирваны...
–– Ванна с нервами?! –– Воскликнул Пёрхэпс. –– А мизинцы, локти и сухожилия в ней тоже есть?
Человек в балахоне отвел от него взгляд разуверившегося.
–– Вы неверно смотрите на мир. Семиотика...
–– О-о-о! –– Воскликнул Пакет. –– Вот только ее нам в этом разговоре и не хватало. Честно – люблю ее: возможность смотреть на вещи, называть их не тем, чем они являются и на основании этого строить идиотизм! Пожалуй, лучшая людская наука!
–– Примитивнейшее представление! Видимо никогда вам не понять смысл. Обречены вы на вечные страдания.
–– Нет, ну раз так. –– Сказал Лактамор, вытягивая к человеку когти. –– Иди сюда. Что случилось? –– Спросил он, глядя попятившийся балахон. –– Боишься этого? Да это же куст! Ну, в семиотическом представлении. Почему бы это нельзя назвать кустом? Смотри, какой он раскидистый, какой он...
Человек в балахоне уже исчез.
–– Вечно у этих философов на практике теория начинает трястись вместе с поджилками.
–– Мой вождь.
–– Да?
–– А че вообще происходит?! Что в тот раз, в горах, что вот теперь. Мне штаршна!
Прежде чем ответить, Лактомор прислушался к себе. Его тело вновь было спокойно, как глина, застывшая после обжига и хранимая в погребе. Усталость ушла.
–– Понятия не имею.
Одновременно с тем, как обоюдный разгром одинаково неожиданно коснулся Рамидов и легионеров, на первом этаже виллы "Отдыхающая дрофа", в маленькой комнатушке, соседствовавшей с большим и свободным танцевальным залом, уборка в котором только что началась, Кустар Вакунастари заседал с Приколом Андреичем в кожаных креслах. Блики разветвленной настольной лампы в виде расходящегося ромашкового букета с горевшими сердцевинами нежно скользили по гигантской столешнице, простирающейся между двух друзей. На столе не было ничего, кроме глубоко хрустального блюда с фруктами и тихо шипящих песочных часов. Вечерний ветер гулял за окном, открытым на проветривание и занавешенным подрагивавшими шторами. Углы, казалось еще хранили отзвуки гремевшей недавно музыки. На стене, отделявшей комнату от рабочего кабинета Рекамена Жуканского, висел подаренный последним портрет императора, выполненный, преимущественно в холодных тонах. Несмотря на то, что ремонт в кабинете официально закончился, за стенкой по-прежнему что-то тихо шуршало. У Кустара был блуждающий взгляд. Ничто во всей комнате его приковывало.
Он был в сером костюме в белую клеточку, шитом по прошедшей мофорской моде, и рубахе, темной, как вино, открываемое поздней ночью без свечей в старом погребе. В его левой руке, лежавшей сейчас на колене, лежал вдвое свернутый лист бумаги. Это было письмо, тайно доставленное ему от одного из немногих друзей, что еще оставались у Кустара в столице. Оно пришло с запозданием – в нем говорилось о первых вестях о серых, а также о провале сражения, данного полковником Огло и Вакунастари, по складу характера и ума бывший отнюдь не последним военным, снова и снова следил за сражением, карта которого рисовалась ему из скупых строк. Из раза в раз дымы и выстрелы разворачивались перед ним, он видел сжимаемые в руках копья и сабли, и оттого взгляд его казался затуманенным Приколу Андреичу.
Прикол же Андреич не мешал его мыслям. Сегодня, как, в общем-то и всегда, он был прекрасен. На нем был утонченнейший костюм сине-черного цвета, с окуляром, покоившемся в кармане и державшимся за него на стальном шнурке. По оправе, взяв его за которую, Прикол Андреиич имел привычку подносить окуляр к глазу при чтении почтовых извещений, книг и газет, в левую сторону, сверху по кругу был нанесен узор улетающих птиц. Туфли с отполированными носками, перчатки, хрустающие воротнички, рифленой волной шедшие вокруг шеи, все, как всегда было с иголочки. Волосы Прикола Андреича выкрашены были в тот вечер в синий и розовый, так что, когда он проводил ладонью по ним, возникала иллюзия, словно это степенное закатное солнце медленно тает в морской воде. Со всех сторон утонченный, шикарный Прикол Андреевич, одно только описание туалета которого каждый раз вызывает в груди столько возвышенного (ах, Прикол Андреич!..), сидел неподвижно с ногой на ноге, согнув в локте руку и поглядывая в коридор в ожидании Лушика. Посланный за подносом с хрустальными курительными стрекозами десять минут тому, тот почему-то не возвращался. Наконец, воздохнув еще раз шедшего от окна приятного свежего воздуха, Прикол Андреевич решился нарушить провисшую тишину.
–– Да будет тебе, Кустар! Ну что такого могло там стрястись? Поведай, мне страшно. Ты уже пол деления сидишь сам не свой. –– Прикол Андреич кивнул на часики. –– Ты получил какое-то извещение... Оттуда?.. А даже если и так! –– Воскликнул он, хлопая по столу и поднимаясь. –– Тебе, нет, нам не должно быть до этого дела. Скажи мне, ты же помнишь наложенный на тебя запрет. Надеюсь нет смысла напоминать тебе его...
–– А, что?.. –– Спросил Кустар, отнимая глаза от колена. –– Нет. Нет, речь не о том. Дело здесь очень серьезно. Оно связано с...
–– Ну, не молчи.
–– С военными приготовлениями.
–– О, нет! –– Вновь воскликнул Прикол Андреевич. –– Нет, лучше бы ты молчал!
–– Что?
–– А то ты не знаешь? Сейчас мы вдвоем, и кое-кто из нас – по принуждению, снова погрузимся в военные помыслы. О прискорбие-е! Когда тебя только выслали, и ты целыми днями упражнялся в карточтении, я думал этому не будет конца: всем этим построениям, клиньям, фанфарам... И вот, только я стал думать, что все это кончилось, что встречи, балы и чистый воздух хотя бы немного исцелили тебя появляется это письмо, портящее мне нервы.
Вакунастари вздохнул.
Тут на поле затихшего боя с серым произошла еще одна половина, но уже второй первой странности Огненной войны.
***
Человек в балахоне возник из пепла. Его одеяние было таким же черным, как и в тот раз, когда Лактамор Пакет видел его, да и сам он был, несомненно, все тот же.
–– Не помешал? –– Спросил он, вставая возле серого и переводя взгляд с него на людей, спешно улепетывавших из деревни.
–– Ты-ы...
Позади раздался выкрик Пёрхэпса:
–– Мой владыка, это опять он! Ради Смафла, не слушайте, я его уебакой!..
–– Постой. –– Произнес Лактмаор, прислушиваясь к себе и не веря собственным ощущениям. Если в предыдущий раз там, на вершинах Шайтана, в присутствии этого человека он почувствовал холод гор, то теперь он почувствовал нечто другое. То, что также, как и холод, казалось, давно было забыто. Усталость. Дикая, нечеловеческая, щемящая глаза и защипавшая во всем теле. В один миг уходящие люди показались ему не важными, их силуэты сами собой измельчали. «Они... Уже так далеко ушли?». В конце концов, он сможет, при желании, восстановить силы. А желания его сильны, как никогда.
–– И так... –– Сказал Пакет, не без удивления рассматривая человека, скрывавшего лицо в капюшоне так, что видна была только его нижняя челюсть, казавшаяся серой, как кости валявшихся рядом скелетов. –– Ты снова здесь. Что привело тебя на этот раз? Опять желаешь поговорить на смешные темы?
–– Признай, не такие они и смешные. И не на темы, а на одну – обоснованность. Скажи мне, ну зачем ты это делаешь?
–– Делаю что?
–– Все это. Борешься. Сражаешься. Губишь людей. Неужели ты не понимаешь, что все это – тленно? Что все в нашей жизни не более, чем игра сознания, взятого в заложники разумом. Все, что ты делаешь – суета сует. Ну представь, вот добьешься ты своего – разрушенья Мафора, отомстишь, а что дальше? Улизнешь с планеты? Вернешься в миры подконтрольные твоему богу? И чтобы что? Чтобы снова и снова собирать войска, завоевывать и терять другие планеты? Сколько ты уже этим занимаешься, почти три сотни лет? Ведь все эти эмоции – не более чем неразрывный круг страдания. Так скажи мне, зачем бесконечно идти по своим следам?
–– Чтобы жить! –– Непонимающе воскликнул Пакет. Слова человека в балахоне действовали на него странным образом – они словно бы обволакивали его, лишали воли, делали его сонным, смиренным. А Пакет понимал, помнил и понимал, что нет ничего презренней смирения.
–– Но ведь это не жизнь, это – существование. Жизнь у человека начинается тогда, когда в ней появляется смысл. А смысл можно обрести только перестав быть рабом разума...
–– Я не человек. –– Оборвал его Пакет.
–– Но ведь был им.
–– Когда-то. И не хочу больше им быть.
–– Почему?
–– Почему?! –– Лактамор почувствовал, как части его гнева удалось пробиться через накладываемый на него барьер. –– Человек обязан подчиняться законам и пределам, установленным до него.
–– Но ведь все барьеры у тебя в голове. Нужно всего посмотреть по на мир иначе. Встать, если можно так выразится, под углом. С боку..
–– Нет уж, послушай! У людей все подчинено вертикали: хочешь чего-то добиться – трудись в поте лица. И никак иначе. При этом это работает только с тем, что доступно в твоем пределе. Хочешь что-то большее, например, уметь читать буквы, не есть воду и глину, вылечить возлюбленную, кроме которой у тебя больше никого нет – не смей! Не смей вылезать за свой предел, скотина! Ты раб и твой удел – это удел раба. И с тобой можно сделать что угодно – бить, выгонять на улицу без медицинской помощи, бить!.. –– Лактамор поймал себя на мысли, что повторяется, но ничего не мог с собой сделать – в его неожиданно взбешенной голове не было больше ничего, кроме: «–– Бить!» и «–– Выгнать на улицу без медицинской помощи!». –– И по-другому у людей не бывает. Они всегда поделены. Есть те, кто сверху, есть те, кто снизу. Я даже слышал, что иногда встречаются те, кто по середине, но знаешь, что? Не бывает тех, кто был бы с боку! Всем, независимо от положения нужно питаться. Выше ты, ниже – не суть. Если ты снизу – трудишься и тогда знаешь цену еде. Если ты сверху, то на тебя трудятся и вот тогда, не утруждаясь, можешь позволить себе думать о том, что, проводя часы в рассуждении, якобы оказался сбоку. Но ты всего лишь вверху. Не жри неделю, раз все это игры разума. А лучше – две. Питайся солнцем. С боку оно, должно быть, хорошо припекает. Я, кстати, вспомнил. Когда я был еще жив, когда мне нужно было дыхание, уже после смерти... Прости. –– Он посмотрел куда-то в пепел. –– Я сам попросил его забыть тебя... Так вот. Живя в канавах у базара, я видел одного старика, утверждавшего, что он питается солнцем. Он даже предлагал прохожим пари и те, глупцы, иной раз весь день за ним следили. Но знаешь, что он делал ночью, когда они, бросая все и оголодав сами, уходили? Он втихомолку жрал булки!
–– Так ведь ночью нет солнца.
–– Хм... Ну да. Об этом я не думал... Но речь-то не о том! Я подводил к тому, что "с боку" можно находится только будучи на верху. Если у тебя есть, к примеру, поместье или ты... Ну не знаю, продаешь что-нибудь – хлеб, вино, папирусы, то тогда ты, конечно, можешь так рассуждать, но мышление не способно менять материю. Только если ты телепат. Но, в отличии от слуг Темных Богов, телепатов среди людей не существует.
–– Ты просто не слышал о философии!
–– Философии?!
–– Да! Скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь такое философское наблюдение: любому вещь есть материя, материя – сиюминутна, а потому любому воздействию на нее мудрец предпочтет не движение?
Пакет ухмыльнулся.
–– За две мои жизни – людскую и нынешнюю, мудрецов я не встречал ни разу. Зато мертвецов видел – хоть отбавляй! За исключением червей, копошащихся в их телах, они остаются вполне статичными. Посмотри вокруг – появись ты на несколько мгновений ранее, ты бы узрел своих мудрецов. Это "изречение" – сформировано разумом, ибо любые мысли, в том числе и мысли о том, что за его рамки можно выйти и даже те чувства, которые якобы вышедшие за его рамки, ощущают – также сформированы им. Материя не сиюминутна, так как минута – это время, а что есть оно без материи? Ведь только по внешним признакам, происходящим с материей время может хоть как-то проявлять себя. Оно отождествляет себя с горами, рушащимися за столетия, с реками, вымывающими долины, но что оно без материи? Ничего. Если убрать всю материю и оставить время – оно самоуничтожится, ибо станет ничем. Мысли порождает разум, а разум – это материя. Поэтому этот бред про не движение несостоятелен и ничего не весит. Ибо это все равно, что говорить о том, что можно перестать быть дубом, став корнями или листьями дуба.
–– Но ведь есть и другой взгляд в философии. Да и вообще много взглядов.
–– Вся философия в целом – это псевдо-умение сложно судить о простом, путая при этом всех остальных. Хочешь узнать, что не человек думает о философии? Я бы поведал тебе.
–– Ты? Поведаешь мне, что такое философия?
–– Да.
–– И что же это?
–– Ты же справляешь нужду?
–– Пф-ф... Ну предположим.
–– Пользуешься для этого... Как это у людей?.. В богатых домах еще сливать можно.
–– Я понял, о чем ты.
–– Хорошо. Тогда скажи мне, когда ты это делаешь, как ты стараешься ее справлять – тихо или громко?
–– Что?
–– Ну целишься в воду или по стеночке?
–– Предположим по стенке.
–– Ну вот и все, мне все понятно и ясно.
–– Что тебе ясно?
–– Я так сказал просто потому что так говорят философы.
–– Обычно они говорят, что знают только то, что ничего не знают.
–– Бравада. Посмотрите на меня: я такой не простой, что специально говорю, что я простой. Уволь меня от этого!
–– Так... Давай не отвлекайся. К чему был вопрос о воде и стенках?
–– А вот слушай. Как я и говорил – мне все ясно. Ясно, что ты за человек. Ты скрытный, хитрый и подозрительный, предпочитаешь вести дела скрытыми от чужих глаз.
–– Ты все это... "Понял" из того, что я справляю нужду по стенке?!
–– Я понял это потому, что ты, очевидно, справляя нужду, стремишься издавать как можно меньше шума.
–– А-а, так вон оно что... Ты, ты серьезно? Я не такой!
–– Все так говорят. Вот если бы ты справлял громко, в воду, то совершенно точно был бы веселым и жизнерадостным, уверенным в себе, не боящимся идти на компромиссы. А так ты, конечно, никудышней человек. Но знаешь что?
–– Что?
–– А вот предположим, что ты сказал, что справляешь в воду.
–– Предположим.
–– Тогда я скажу тебе: а, ну да, мне все ясно. Ясно, что ты никудышней человек, так как люди порядочные не стремятся поднимать шум. Тебе не хватает внимания, ты избалован, нарцисс и вообще бука, жаждущая признания.
–– Я не бука!
–– Мне лучше знать.
–– С чего бы это?!
–– А с чего тогда каким-то другим "философам" лучше знать что-то о ком-то? Вся их философия сводится к этому: лежать, грустить и поучать с видом уставшего. Ах, все тлен! Как тонко, как тонко, жаль, не многие поймут. Да, жаль!
–– Но ведь в спокойствии можно услышать себя. Суета подобна кругам на воде. В них отражения не увидеть.
–– А если у меня рожа страшная? Если я о себе это знаю и если меня моя рожа устраивает? К чему тогда мне спокойствие на воде? К чему мне вообще в нее смотреться. Без воды не будет жизни, да. Для людей. Но ведь пить можно и закрыв глаза, и в беззвездную ночь. Пить и еда – это, в первую очередь – потребности, материя, а потому уже зеркало. Причем такое же надежное, как и мой метод определения характера по нужде.
–– Но ведь спокойствием и поиском умиротворения можно достичь нирваны...
–– Ванна с нервами?! –– Воскликнул Пёрхэпс. –– А мизинцы, локти и сухожилия в ней тоже есть?
Человек в балахоне отвел от него взгляд разуверившегося.
–– Вы неверно смотрите на мир. Семиотика...
–– О-о-о! –– Воскликнул Пакет. –– Вот только ее нам в этом разговоре и не хватало. Честно – люблю ее: возможность смотреть на вещи, называть их не тем, чем они являются и на основании этого строить идиотизм! Пожалуй, лучшая людская наука!
–– Примитивнейшее представление! Видимо никогда вам не понять смысл. Обречены вы на вечные страдания.
–– Нет, ну раз так. –– Сказал Лактамор, вытягивая к человеку когти. –– Иди сюда. Что случилось? –– Спросил он, глядя попятившийся балахон. –– Боишься этого? Да это же куст! Ну, в семиотическом представлении. Почему бы это нельзя назвать кустом? Смотри, какой он раскидистый, какой он...
Человек в балахоне уже исчез.
–– Вечно у этих философов на практике теория начинает трястись вместе с поджилками.
–– Мой вождь.
–– Да?
–– А че вообще происходит?! Что в тот раз, в горах, что вот теперь. Мне штаршна!
Прежде чем ответить, Лактомор прислушался к себе. Его тело вновь было спокойно, как глина, застывшая после обжига и хранимая в погребе. Усталость ушла.
–– Понятия не имею.
***
Одновременно с тем, как обоюдный разгром одинаково неожиданно коснулся Рамидов и легионеров, на первом этаже виллы "Отдыхающая дрофа", в маленькой комнатушке, соседствовавшей с большим и свободным танцевальным залом, уборка в котором только что началась, Кустар Вакунастари заседал с Приколом Андреичем в кожаных креслах. Блики разветвленной настольной лампы в виде расходящегося ромашкового букета с горевшими сердцевинами нежно скользили по гигантской столешнице, простирающейся между двух друзей. На столе не было ничего, кроме глубоко хрустального блюда с фруктами и тихо шипящих песочных часов. Вечерний ветер гулял за окном, открытым на проветривание и занавешенным подрагивавшими шторами. Углы, казалось еще хранили отзвуки гремевшей недавно музыки. На стене, отделявшей комнату от рабочего кабинета Рекамена Жуканского, висел подаренный последним портрет императора, выполненный, преимущественно в холодных тонах. Несмотря на то, что ремонт в кабинете официально закончился, за стенкой по-прежнему что-то тихо шуршало. У Кустара был блуждающий взгляд. Ничто во всей комнате его приковывало.
Он был в сером костюме в белую клеточку, шитом по прошедшей мофорской моде, и рубахе, темной, как вино, открываемое поздней ночью без свечей в старом погребе. В его левой руке, лежавшей сейчас на колене, лежал вдвое свернутый лист бумаги. Это было письмо, тайно доставленное ему от одного из немногих друзей, что еще оставались у Кустара в столице. Оно пришло с запозданием – в нем говорилось о первых вестях о серых, а также о провале сражения, данного полковником Огло и Вакунастари, по складу характера и ума бывший отнюдь не последним военным, снова и снова следил за сражением, карта которого рисовалась ему из скупых строк. Из раза в раз дымы и выстрелы разворачивались перед ним, он видел сжимаемые в руках копья и сабли, и оттого взгляд его казался затуманенным Приколу Андреичу.
Прикол же Андреич не мешал его мыслям. Сегодня, как, в общем-то и всегда, он был прекрасен. На нем был утонченнейший костюм сине-черного цвета, с окуляром, покоившемся в кармане и державшимся за него на стальном шнурке. По оправе, взяв его за которую, Прикол Андреиич имел привычку подносить окуляр к глазу при чтении почтовых извещений, книг и газет, в левую сторону, сверху по кругу был нанесен узор улетающих птиц. Туфли с отполированными носками, перчатки, хрустающие воротнички, рифленой волной шедшие вокруг шеи, все, как всегда было с иголочки. Волосы Прикола Андреича выкрашены были в тот вечер в синий и розовый, так что, когда он проводил ладонью по ним, возникала иллюзия, словно это степенное закатное солнце медленно тает в морской воде. Со всех сторон утонченный, шикарный Прикол Андреевич, одно только описание туалета которого каждый раз вызывает в груди столько возвышенного (ах, Прикол Андреич!..), сидел неподвижно с ногой на ноге, согнув в локте руку и поглядывая в коридор в ожидании Лушика. Посланный за подносом с хрустальными курительными стрекозами десять минут тому, тот почему-то не возвращался. Наконец, воздохнув еще раз шедшего от окна приятного свежего воздуха, Прикол Андреевич решился нарушить провисшую тишину.
–– Да будет тебе, Кустар! Ну что такого могло там стрястись? Поведай, мне страшно. Ты уже пол деления сидишь сам не свой. –– Прикол Андреич кивнул на часики. –– Ты получил какое-то извещение... Оттуда?.. А даже если и так! –– Воскликнул он, хлопая по столу и поднимаясь. –– Тебе, нет, нам не должно быть до этого дела. Скажи мне, ты же помнишь наложенный на тебя запрет. Надеюсь нет смысла напоминать тебе его...
–– А, что?.. –– Спросил Кустар, отнимая глаза от колена. –– Нет. Нет, речь не о том. Дело здесь очень серьезно. Оно связано с...
–– Ну, не молчи.
–– С военными приготовлениями.
–– О, нет! –– Вновь воскликнул Прикол Андреевич. –– Нет, лучше бы ты молчал!
–– Что?
–– А то ты не знаешь? Сейчас мы вдвоем, и кое-кто из нас – по принуждению, снова погрузимся в военные помыслы. О прискорбие-е! Когда тебя только выслали, и ты целыми днями упражнялся в карточтении, я думал этому не будет конца: всем этим построениям, клиньям, фанфарам... И вот, только я стал думать, что все это кончилось, что встречи, балы и чистый воздух хотя бы немного исцелили тебя появляется это письмо, портящее мне нервы.
Вакунастари вздохнул.
