Живодеры (взгляд со стороны)
В кипящем, клокочущем и ежесекундно взрывающимся магмой аду варилась семерка обреченных. Разгоряченные сверх всякой меры, каждый раз обжигающие на вдохе и выдохе пары серы душили их щиплющими глаза слезами, а бурлящее варево по сантиметру сгрызало кожу на животе, спине и локтях. Поминутно прибиваемые кипятком к стенам котла, к раскаленному чугуну которого намертво липли их члены, эти несчастные тихо стонали, и стоны их то заглушались шипением сернистых гейзеров, то ненадолго уходили на дно вместе с испускавшими их головами.
–– Так а-а-а, а! А ты здесь за что? –– Пальцем ощупывая участок отклеившейся на спине кожи, криком спросил первый из них, с распухшим лицом, задрав при этом шею повыше, чтобы очередной прилив не обварил ему глотку.
–– Да как и все здесь – не за что! –– Воскликнул красный. Этот малый, с морщинистым лбом и тонкими ручками держался на поверхности, прижав колени к груди и обняв их руками, в связи с чем за стеной испарений напоминал красный куб. –– Никого я не трогал, жил себе не тужил.
–– Все здесь жили, да не тужили. Ты поконкретней давай расскажи.
–– Правильно, друг, чего еще нам тут остается?
В этот момент пытавшихся говорить снова накрыло лавой. Красный куб ушел на дно, откуда вынырнул спустя полминуты. Оказавшись вновь наплаву, он наклонил шею, вылил кипяток из блестевшей от отражавшихся на стенах котла всполохов ушной раковины и произнес:
–– Так уж и быть, ладно.
Начал он так:
–– Я не помню, когда и кем был рожден. Прежде чем взрасти в том месте, что полнится мраком, я был вознесен к небесам в твердыне из тонкого алюминия. Нас в ней было так много, что мы сидели, прижавшись друг к другу спинами, упираясь локтями друг другу в бока. В один из дней ее широкие двери внезапно раскрылись, открыв на мгновенье пред нами весь мир, полный жизни и зелени, сини неба и солнечного тепла, а далее мы пали с небес. Мы неслись вниз, как пущенный со сколы камень, наши ладони и щеки успели покрыться инеем. Но вот – земля. Падение. Мы ударились больно. Звоном десятков колоколов в наших ушах отразились переломы костей. Некоторые стали было кричать, кто хрипя, кто вопя, однако силы, в те минуты еще мне неведомые, а ныне зовущиеся мною богами, засыпали нас с головой, погребя в земной толще едва успевшие родиться крики.
Придя в себя, я осмотрелся и то, что открылась глазам мои меня шокировало. Кругом были лишь глыбы холодной земли, черные, точно души тех, кто вот так просто, в одно движение длани похоронил нас заживо. Солнечный свет сюда практически не попадал, а если кому-то из нас случалось обнаружить тончайший луч, то его ждали новые потрясения, ибо в том свете несчастный мог разглядеть мерскорожих и склизких, передвигавшихся медленно, словно бы то были воплощения лени, чудовищ, а также их братьев – тварей проворных и зубоскалых, хитиновые хребты которых блестели в свету, словно зеркало. Увидев их в первый раз и ощутив на себе прикосновенья их рук и взглядов, мы по глупости нашей подумали, что раз им нет до нас дела сейчас, то так и дальше продолжится; что раз уж они не причиняют нам зла, то так будет и дальше. О, наивные! Кто ж знал тогда, что они рыщут здесь в поисках пищи?! Мы просто не ведали, отчего они медлят. А они, обходя и обтекая нас, примечали каждого, чтобы сожрать в последствии.
Страшась их и не понимая, чего я страшусь, я удалился так глубоко во тьму, как только смог и там поселился на долгое время. В моем углу, образованным с одной стороны обвалом земли, с другой стороны каменной стенкой я ощущал себя в безопасности. Пищей служили мне скудные продукты, что иногда проникали с небес через тончайшие земляные расщелины, а о приближении тварей я и другие узнавали по вибрациям, происходившим перед их появления вибрациям. Оповещенные таким образом, мы замирали и молча молились всему, что могло нас услышать, чтобы они прошли мимо нас... Так проходили дни наши первые дни.
Постепенно, питаясь чем придется, перебиваясь в страхе и холоде мы стали расти и набирать вес. Мы мужали. Вскоре наступили прекрасные дни – мы стали походить на могучих великанов. Если раньше, когда земная твердь вдруг осыпалась на наши головы жиденькой крошкой мы тут же немели и хватались за шиворот, то теперь мы сами крошили ее. С каждым днем тела наши удлинялись ростом и в ширь, все тверже ступали мы пятами на землю. Мы стали толкать вперед потолок, стали без страха расправлять плечи. От усилий наших поддавалась земля.
Увеличиваясь в размерах мы, по наивности, переставали бояться чудовищ. «Теперь-то уж точно нам никто нипочем» –– Говорили мы друг другу со знанием силы, горделиво осматривая упругие мускулы. –– «Пусть только сунуться сюда эти твари!». Но наши размеры стали нашим проклятием. Мы вымахали гораздо крупнее тех хищников, что недели назад нас ужасали. Лбами пробивая себе путь-дорогу, мы головами вырвались на поверхность, с вызовом дергая шеей, развевая по ветру наши нестриженные сажени волос, сплетенных и грязных, давая понять солнцу, что есть под ним еще темечки, которые не боятся его ударов! Но радость наша длилась недолго. Тела – наша мощь, нас и сковала. При таких габаритах, подобной силе, мы возгордились, мы подняли головы слишком высоко и слишком нагло, а ноги свои, свои корни мы опустили слишком глубоко и беспечно во мрак и слишком крепко они в нем увязли. Пяты гордецов оставляют следы. А последам всегда кто-то приходит.
И вот однажды явилась гибель. В тот день, после пения, я почему-то воззрел направо от себя, туда, где от меня в метре стоял мой товарищ, могучий, крепкий телом и духом, гордец-Фарадей. Как сейчас помню, он часто бахвалился тем, что ему ничто не почем, подзуживая нас, сидевших справа и слева, и мы, по молодости стремились соперничать с ним в его нахальных словах. О, как глупы мы были, о, как мы были заносчивы! Когда солнце тянуло к нам свои лучи, мы смеялись над ним, говоря, что наши волосы – наши солнце; когда небо одаривало нас водой, мы поднимали к нему подбородки и плевались, крича: «–– Мы сами себе устроим дождик!». Будь мы умнее, мы поняли бы, что это дерзость, и что за дерзость свою расплата нас еще ожидает. И первым среди нас заплатил Фарадей.
–– Что ж с ним случилось?
–– Что с ним случилось? Вы хотите знать? О-о-о! Его постигла кара, которая в те дни мне представлялась ужасней всего на свете. В означенный день, едва я успел повернуть голову, как он вдруг вскричал, точно укушенный. Все мы тотчас же обратились к нему, как обычно, стремясь задеть и ужалить. Фарадей же, услышав наши смешки, начал стремиться не упасть лицом перед нами. Нам он ответил, что все нормально, что его просто кто-то укусил за палец. «Это, наверное, один из хищников, этот слабый щенок, та мелюзга, что в земле ползает!» –– Гордо сказал он тогда и стал уверять нас, что у него все под контролем и что вскоре он избавится от докучавшего ему существа, запинав того пятками. Мы посмеялись... То было лишь начало агонии.
Стесненный сковавшими его комья, лишенный возможности передвигаться, Фарадей отбивался от твари ногами, но та, видимо вкусив плоть, призвала на помощь сородичей и вместе они отгрызли ему сначала ногти, затем все пальцы, а после стали сжирать его ноги, лишая бедного Фарадея колен и мужества. Два дня еще он, храбрившись, держался, хотя его волосы тускнели и выпадали у нас на глазах, но на третий день силы ему изменили, и он стал вопить как побитый малыш. Он умолял нас помочь ему, умолял нас сделать для него хоть что-то, просил прикончить его, требовал, смеялся, ревел, закатывал веки. Он обезумел от боли и безысходности. А мы, ужаснувшись его судьбе, видя, как изо дня в день лишался он цвета и жизненной силы, как плечи его опускались обратно, на пятый день полностью сокрывшись в яме, испугались и стали молиться, чтобы минула нас чаша сия.
На шестой день, когда хрип умиравшего еще не умолкал, на его побелевшей макушке мы увидали многоногую тварь, что вскарабкалась по его обглоданным останкам и потирая лапы уставила на нас безжалостные глаза. Мы вскричали от ужаса. Она же громко произнесла: «Вы – следующие!», после чего скрылась в земле. Ужаснувшиеся, трясущиеся всем телом, сидели мы в своих домах из земли, ставших для нас теперь казематами. Кое-кому из наиболее мнительных чудились даже кусавшие их за пятки острые зубы, и они кричали тогда, бледнея и извиваясь, но напрасно все мы ждали той смерти, которую знали. Конец наш явился не из-под земли.
Та сила, что когда-то бросила нас умирать, вернулась к нам вновь и, видимо, обнаружив нас выстоявшими и не увядшими, страшно возгневалась. Она произнесла могущественные заклинания и сила, неотвратимее самого рока схватила нас за волосы, ломая наши узилища, сдавливая наши черепные коробки, вырвала нас из земли, побивая при этом нас друг об друга. «Вот и конец» –– Подумал тогда я. –– «Хотя бы не придется умирать долго»... О, как сильно и горько я заблуждался! Наверное, той зубастой твари было что-то известно о наших мучителях.
Боги перенесли нас не знаю куда, бросив на и липкий и скользкий дощатый пол, в углах которого уже валялись чьи-то обрубки. На миг нам почудилось, что наши мучения кончились – впервые на нас ничто не давило и тот миг свободы... Но он тотчас кончился. Мелькнула тень и в туже секунду нас обдали волны холодной воды, а после над нами блеснула сталь, размером, превосходившая каждого, и острое лезвие стало кромсать нас, идя на поводу у адской выдумки. Тела наши рвали, рубили, терзали, лишали кожи и скальпов, а затем побросали в мешки, сгрудив нас в них, как попало, так, что моя голова оказалась в одном месте с ногами Арины, руками Федота и грудной клеткой Симона Экю!
А после были ужасные холод и тьма. Нас бросили в темницу, стены которой были так холодны, что к ним примерзал даже взгляд. Там мы томились неведомо сколько, я потерял тогда всякую связь с реальностью и с течением времени. И вот теперь, когда я уже стал думать, что я умру, замерзнув, умру, не чувствуя своих рук и ног, за меня снова взялись. О, это мимолетное мгновение реальной жизни. Воистину, терзающие нас не знают жалости, ибо потом, подарив мне надежду, вновь на секунду показав мне солнце и жизнь, меня моими же ошметками сбросили сюда, в это ужасное место, где я варюсь в адском пламени вот уже бесчисленно-многое время! Части моего тела сперва отогрелись, а после стали гореть, моя окоченевшая кожа оплавилась и частички ее плавают теперь между нами. Куски моего тела ушли на дно. Некоторые из них всплывают, как я сейчас, слушают ваши речи, а после уходят на глубину к остальным и там, не жалея собственного горла, они пересказывают содержание наших бесед оставшимся, из-за чего обдирают, обваривают себе гортань и навсегда остаются на дне, вынужденные безмолвствовать. Очень скоро так все они лишатся ртов, и тогда я уже навсегда лишусь речи... О, я проклят! Несчастный, я проклят за свою гордыню, за слишком вздернутый нос! Боги, я виноват, я виноват перед вами! Боги, о, как я раскаиваюсь! Молю об одном, кончите же скорее мои страдания!
Узник ада умолк. Под всплески гейзеров собравшиеся сочувственно покачивали головами.
–– Бедный ты, бедный. –– Произнес один из них, пряча глаза под полами кожаного плаща. –– Моя история с твоей чем-то схожа. Но я угодил сюда за другое.
–– Поведаешь нам?
–– А что нам еще здесь остается?
–– В отличии от твоего, мое рождение прошло безболезненно. Многие дни пребывал я в удобных хоромах, где кровеносные сосуды и хрящевые трубки поддерживали мою осанку и питали меня. Не знаю, сколько времени провел я, находясь в подвешенном состоянии, временами дрейфуя по мутной жиже. Жиже, которою я даже не видел, ибо глаза мои были закрыты, но я ощущал ее, ощущал, как она касается легонькой оболочки, что покрывала меня, как чешуя покрывает рыбу. Временами в своих странствиях я на мгновенье соприкасался со стенами моего дома и в такие моменты разум мой наполнялся грандиозными мысли. «Дни идут, силы ко мне поступают бесперебойно. Однажды настанет тот славный миг, когда их хватит, чтобы вырваться отсюда на свет, который сокрыт от меня стенами и жижей, но который я вижу даже через закрытые очи!». И так и случилось.
Не могу сейчас вспомнить, в какой конкретно день я понял, что готов, помню только, что почувствовал в себе достаточно сил. Тогда я уперся, заняв положение по диагонали, тело мое наэлектризовалось, импульс усилия пронял меня от головы до перепонок, и я стал разгибаться и вновь сгибаться, долбить, стучать в стены, что было сил, пока наконец слабая трещина в моем узилище не напитала мое сознание кружащим воображение ветром свободы. Едва сунув в мир голову, я прервал процесс освобождения и пару минут, а может часов, отдыхал, дыша свежестью и теплотой, согревавшей меня с правого бока. Когда от такого отдыха силы во мне возросли многократно, я окончательно вырвался, освободившись в четыре движения и легким писком возвестил миру: «–– Вот, я!», а после повернулся бочком туда, где было теплее. Да, не буду скрывать, мир встретил меня, поначалу, холодно. Возможно, это был знак, который я, увы мне, не распознал. Барахтаясь в своей жиже, я весь промок и сквозняки, бывшие, казалось, почти вездесущими, бросали меня в озноб. Если бы не сосредоточие теплоты, заботливо накрывшее меня, до следующего дня я б не дожил.
Проснувшись по утру, я узрел рядом с собой таких же освобожденных узников, у ног которых валялись стены наших камер, которые они с презрением попинывали. Я поднял голову. Надо мной была мать. Я сразу узнал ее, ибо никто другой это просто не мог быть. Она была прямо как мы, но больше, мудрее. Это она согрела меня. Не успел я ей обрадоваться, как силы, что наш с вами собрат по несчастью уже называл богами и роком, нагрянули в наши палаты, что были крепче утесов, а высотой доходили почти до небес. На пути этих сил были расплетены гигантские сети, но боги минули их безошибочно, а те, что задели – порвали в клочья. Они склонились над моей матерью, как она склонялась до того над нами и каждому передались ее страх и напряжение. Мы вскричали им: «–– Стойте! Не трогайте мать!», но было поздно. Вихри судьбы подхватили ее, а следом и нас и уволокли, забросив нас, временно, в новые стены.
В этих новых стенах было что-то дьявольское. Они были невысоки, но сколь мы не прыгали, не могли добраться до верха. Пол под нами был крепким и плотным, но он уходил у нас под ногами, и едва мы обретали сколь ни будь равновесия, как сила наклона заставляла нас съезжать в разные стороны. Мир вокруг трясся. Я и поныне убежден в том, что это судьба, жестокая и беспощадная, проверяла на прочность нас, не убоимся ли мы, но мы были бесстрашны пред ликом опасности и кричали о том судьбе так громко, насколько позволяли гланды. Наконец тряска кончилась и нас выбросили на землю, оставив в покое. Яркий свет на мгновенье застил глаза, я сощурился, а после увидел то, что до сих пор будит во мне прекрасные чувства. То был Эдем, рай раздолья и наслаждений. Вокруг была трава, зеленая, летняя, доходившая нам под шеи, а кое где это мы доходили до шеи ей. Там был воздух, чистый, как дыхание горных хребтов.
Часть 1. «Узник мрака и холода»
В кипящем, клокочущем и ежесекундно взрывающимся магмой аду варилась семерка обреченных. Разгоряченные сверх всякой меры, каждый раз обжигающие на вдохе и выдохе пары серы душили их щиплющими глаза слезами, а бурлящее варево по сантиметру сгрызало кожу на животе, спине и локтях. Поминутно прибиваемые кипятком к стенам котла, к раскаленному чугуну которого намертво липли их члены, эти несчастные тихо стонали, и стоны их то заглушались шипением сернистых гейзеров, то ненадолго уходили на дно вместе с испускавшими их головами.
–– Так а-а-а, а! А ты здесь за что? –– Пальцем ощупывая участок отклеившейся на спине кожи, криком спросил первый из них, с распухшим лицом, задрав при этом шею повыше, чтобы очередной прилив не обварил ему глотку.
–– Да как и все здесь – не за что! –– Воскликнул красный. Этот малый, с морщинистым лбом и тонкими ручками держался на поверхности, прижав колени к груди и обняв их руками, в связи с чем за стеной испарений напоминал красный куб. –– Никого я не трогал, жил себе не тужил.
–– Все здесь жили, да не тужили. Ты поконкретней давай расскажи.
–– Правильно, друг, чего еще нам тут остается?
В этот момент пытавшихся говорить снова накрыло лавой. Красный куб ушел на дно, откуда вынырнул спустя полминуты. Оказавшись вновь наплаву, он наклонил шею, вылил кипяток из блестевшей от отражавшихся на стенах котла всполохов ушной раковины и произнес:
–– Так уж и быть, ладно.
***
Начал он так:
–– Я не помню, когда и кем был рожден. Прежде чем взрасти в том месте, что полнится мраком, я был вознесен к небесам в твердыне из тонкого алюминия. Нас в ней было так много, что мы сидели, прижавшись друг к другу спинами, упираясь локтями друг другу в бока. В один из дней ее широкие двери внезапно раскрылись, открыв на мгновенье пред нами весь мир, полный жизни и зелени, сини неба и солнечного тепла, а далее мы пали с небес. Мы неслись вниз, как пущенный со сколы камень, наши ладони и щеки успели покрыться инеем. Но вот – земля. Падение. Мы ударились больно. Звоном десятков колоколов в наших ушах отразились переломы костей. Некоторые стали было кричать, кто хрипя, кто вопя, однако силы, в те минуты еще мне неведомые, а ныне зовущиеся мною богами, засыпали нас с головой, погребя в земной толще едва успевшие родиться крики.
Придя в себя, я осмотрелся и то, что открылась глазам мои меня шокировало. Кругом были лишь глыбы холодной земли, черные, точно души тех, кто вот так просто, в одно движение длани похоронил нас заживо. Солнечный свет сюда практически не попадал, а если кому-то из нас случалось обнаружить тончайший луч, то его ждали новые потрясения, ибо в том свете несчастный мог разглядеть мерскорожих и склизких, передвигавшихся медленно, словно бы то были воплощения лени, чудовищ, а также их братьев – тварей проворных и зубоскалых, хитиновые хребты которых блестели в свету, словно зеркало. Увидев их в первый раз и ощутив на себе прикосновенья их рук и взглядов, мы по глупости нашей подумали, что раз им нет до нас дела сейчас, то так и дальше продолжится; что раз уж они не причиняют нам зла, то так будет и дальше. О, наивные! Кто ж знал тогда, что они рыщут здесь в поисках пищи?! Мы просто не ведали, отчего они медлят. А они, обходя и обтекая нас, примечали каждого, чтобы сожрать в последствии.
Страшась их и не понимая, чего я страшусь, я удалился так глубоко во тьму, как только смог и там поселился на долгое время. В моем углу, образованным с одной стороны обвалом земли, с другой стороны каменной стенкой я ощущал себя в безопасности. Пищей служили мне скудные продукты, что иногда проникали с небес через тончайшие земляные расщелины, а о приближении тварей я и другие узнавали по вибрациям, происходившим перед их появления вибрациям. Оповещенные таким образом, мы замирали и молча молились всему, что могло нас услышать, чтобы они прошли мимо нас... Так проходили дни наши первые дни.
Постепенно, питаясь чем придется, перебиваясь в страхе и холоде мы стали расти и набирать вес. Мы мужали. Вскоре наступили прекрасные дни – мы стали походить на могучих великанов. Если раньше, когда земная твердь вдруг осыпалась на наши головы жиденькой крошкой мы тут же немели и хватались за шиворот, то теперь мы сами крошили ее. С каждым днем тела наши удлинялись ростом и в ширь, все тверже ступали мы пятами на землю. Мы стали толкать вперед потолок, стали без страха расправлять плечи. От усилий наших поддавалась земля.
Увеличиваясь в размерах мы, по наивности, переставали бояться чудовищ. «Теперь-то уж точно нам никто нипочем» –– Говорили мы друг другу со знанием силы, горделиво осматривая упругие мускулы. –– «Пусть только сунуться сюда эти твари!». Но наши размеры стали нашим проклятием. Мы вымахали гораздо крупнее тех хищников, что недели назад нас ужасали. Лбами пробивая себе путь-дорогу, мы головами вырвались на поверхность, с вызовом дергая шеей, развевая по ветру наши нестриженные сажени волос, сплетенных и грязных, давая понять солнцу, что есть под ним еще темечки, которые не боятся его ударов! Но радость наша длилась недолго. Тела – наша мощь, нас и сковала. При таких габаритах, подобной силе, мы возгордились, мы подняли головы слишком высоко и слишком нагло, а ноги свои, свои корни мы опустили слишком глубоко и беспечно во мрак и слишком крепко они в нем увязли. Пяты гордецов оставляют следы. А последам всегда кто-то приходит.
И вот однажды явилась гибель. В тот день, после пения, я почему-то воззрел направо от себя, туда, где от меня в метре стоял мой товарищ, могучий, крепкий телом и духом, гордец-Фарадей. Как сейчас помню, он часто бахвалился тем, что ему ничто не почем, подзуживая нас, сидевших справа и слева, и мы, по молодости стремились соперничать с ним в его нахальных словах. О, как глупы мы были, о, как мы были заносчивы! Когда солнце тянуло к нам свои лучи, мы смеялись над ним, говоря, что наши волосы – наши солнце; когда небо одаривало нас водой, мы поднимали к нему подбородки и плевались, крича: «–– Мы сами себе устроим дождик!». Будь мы умнее, мы поняли бы, что это дерзость, и что за дерзость свою расплата нас еще ожидает. И первым среди нас заплатил Фарадей.
–– Что ж с ним случилось?
–– Что с ним случилось? Вы хотите знать? О-о-о! Его постигла кара, которая в те дни мне представлялась ужасней всего на свете. В означенный день, едва я успел повернуть голову, как он вдруг вскричал, точно укушенный. Все мы тотчас же обратились к нему, как обычно, стремясь задеть и ужалить. Фарадей же, услышав наши смешки, начал стремиться не упасть лицом перед нами. Нам он ответил, что все нормально, что его просто кто-то укусил за палец. «Это, наверное, один из хищников, этот слабый щенок, та мелюзга, что в земле ползает!» –– Гордо сказал он тогда и стал уверять нас, что у него все под контролем и что вскоре он избавится от докучавшего ему существа, запинав того пятками. Мы посмеялись... То было лишь начало агонии.
Стесненный сковавшими его комья, лишенный возможности передвигаться, Фарадей отбивался от твари ногами, но та, видимо вкусив плоть, призвала на помощь сородичей и вместе они отгрызли ему сначала ногти, затем все пальцы, а после стали сжирать его ноги, лишая бедного Фарадея колен и мужества. Два дня еще он, храбрившись, держался, хотя его волосы тускнели и выпадали у нас на глазах, но на третий день силы ему изменили, и он стал вопить как побитый малыш. Он умолял нас помочь ему, умолял нас сделать для него хоть что-то, просил прикончить его, требовал, смеялся, ревел, закатывал веки. Он обезумел от боли и безысходности. А мы, ужаснувшись его судьбе, видя, как изо дня в день лишался он цвета и жизненной силы, как плечи его опускались обратно, на пятый день полностью сокрывшись в яме, испугались и стали молиться, чтобы минула нас чаша сия.
На шестой день, когда хрип умиравшего еще не умолкал, на его побелевшей макушке мы увидали многоногую тварь, что вскарабкалась по его обглоданным останкам и потирая лапы уставила на нас безжалостные глаза. Мы вскричали от ужаса. Она же громко произнесла: «Вы – следующие!», после чего скрылась в земле. Ужаснувшиеся, трясущиеся всем телом, сидели мы в своих домах из земли, ставших для нас теперь казематами. Кое-кому из наиболее мнительных чудились даже кусавшие их за пятки острые зубы, и они кричали тогда, бледнея и извиваясь, но напрасно все мы ждали той смерти, которую знали. Конец наш явился не из-под земли.
Та сила, что когда-то бросила нас умирать, вернулась к нам вновь и, видимо, обнаружив нас выстоявшими и не увядшими, страшно возгневалась. Она произнесла могущественные заклинания и сила, неотвратимее самого рока схватила нас за волосы, ломая наши узилища, сдавливая наши черепные коробки, вырвала нас из земли, побивая при этом нас друг об друга. «Вот и конец» –– Подумал тогда я. –– «Хотя бы не придется умирать долго»... О, как сильно и горько я заблуждался! Наверное, той зубастой твари было что-то известно о наших мучителях.
Боги перенесли нас не знаю куда, бросив на и липкий и скользкий дощатый пол, в углах которого уже валялись чьи-то обрубки. На миг нам почудилось, что наши мучения кончились – впервые на нас ничто не давило и тот миг свободы... Но он тотчас кончился. Мелькнула тень и в туже секунду нас обдали волны холодной воды, а после над нами блеснула сталь, размером, превосходившая каждого, и острое лезвие стало кромсать нас, идя на поводу у адской выдумки. Тела наши рвали, рубили, терзали, лишали кожи и скальпов, а затем побросали в мешки, сгрудив нас в них, как попало, так, что моя голова оказалась в одном месте с ногами Арины, руками Федота и грудной клеткой Симона Экю!
А после были ужасные холод и тьма. Нас бросили в темницу, стены которой были так холодны, что к ним примерзал даже взгляд. Там мы томились неведомо сколько, я потерял тогда всякую связь с реальностью и с течением времени. И вот теперь, когда я уже стал думать, что я умру, замерзнув, умру, не чувствуя своих рук и ног, за меня снова взялись. О, это мимолетное мгновение реальной жизни. Воистину, терзающие нас не знают жалости, ибо потом, подарив мне надежду, вновь на секунду показав мне солнце и жизнь, меня моими же ошметками сбросили сюда, в это ужасное место, где я варюсь в адском пламени вот уже бесчисленно-многое время! Части моего тела сперва отогрелись, а после стали гореть, моя окоченевшая кожа оплавилась и частички ее плавают теперь между нами. Куски моего тела ушли на дно. Некоторые из них всплывают, как я сейчас, слушают ваши речи, а после уходят на глубину к остальным и там, не жалея собственного горла, они пересказывают содержание наших бесед оставшимся, из-за чего обдирают, обваривают себе гортань и навсегда остаются на дне, вынужденные безмолвствовать. Очень скоро так все они лишатся ртов, и тогда я уже навсегда лишусь речи... О, я проклят! Несчастный, я проклят за свою гордыню, за слишком вздернутый нос! Боги, я виноват, я виноват перед вами! Боги, о, как я раскаиваюсь! Молю об одном, кончите же скорее мои страдания!
***
Узник ада умолк. Под всплески гейзеров собравшиеся сочувственно покачивали головами.
–– Бедный ты, бедный. –– Произнес один из них, пряча глаза под полами кожаного плаща. –– Моя история с твоей чем-то схожа. Но я угодил сюда за другое.
–– Поведаешь нам?
–– А что нам еще здесь остается?
***
Часть 2. «Рассказывающая о безоблачных порах жизни другого узника»
–– В отличии от твоего, мое рождение прошло безболезненно. Многие дни пребывал я в удобных хоромах, где кровеносные сосуды и хрящевые трубки поддерживали мою осанку и питали меня. Не знаю, сколько времени провел я, находясь в подвешенном состоянии, временами дрейфуя по мутной жиже. Жиже, которою я даже не видел, ибо глаза мои были закрыты, но я ощущал ее, ощущал, как она касается легонькой оболочки, что покрывала меня, как чешуя покрывает рыбу. Временами в своих странствиях я на мгновенье соприкасался со стенами моего дома и в такие моменты разум мой наполнялся грандиозными мысли. «Дни идут, силы ко мне поступают бесперебойно. Однажды настанет тот славный миг, когда их хватит, чтобы вырваться отсюда на свет, который сокрыт от меня стенами и жижей, но который я вижу даже через закрытые очи!». И так и случилось.
Не могу сейчас вспомнить, в какой конкретно день я понял, что готов, помню только, что почувствовал в себе достаточно сил. Тогда я уперся, заняв положение по диагонали, тело мое наэлектризовалось, импульс усилия пронял меня от головы до перепонок, и я стал разгибаться и вновь сгибаться, долбить, стучать в стены, что было сил, пока наконец слабая трещина в моем узилище не напитала мое сознание кружащим воображение ветром свободы. Едва сунув в мир голову, я прервал процесс освобождения и пару минут, а может часов, отдыхал, дыша свежестью и теплотой, согревавшей меня с правого бока. Когда от такого отдыха силы во мне возросли многократно, я окончательно вырвался, освободившись в четыре движения и легким писком возвестил миру: «–– Вот, я!», а после повернулся бочком туда, где было теплее. Да, не буду скрывать, мир встретил меня, поначалу, холодно. Возможно, это был знак, который я, увы мне, не распознал. Барахтаясь в своей жиже, я весь промок и сквозняки, бывшие, казалось, почти вездесущими, бросали меня в озноб. Если бы не сосредоточие теплоты, заботливо накрывшее меня, до следующего дня я б не дожил.
Проснувшись по утру, я узрел рядом с собой таких же освобожденных узников, у ног которых валялись стены наших камер, которые они с презрением попинывали. Я поднял голову. Надо мной была мать. Я сразу узнал ее, ибо никто другой это просто не мог быть. Она была прямо как мы, но больше, мудрее. Это она согрела меня. Не успел я ей обрадоваться, как силы, что наш с вами собрат по несчастью уже называл богами и роком, нагрянули в наши палаты, что были крепче утесов, а высотой доходили почти до небес. На пути этих сил были расплетены гигантские сети, но боги минули их безошибочно, а те, что задели – порвали в клочья. Они склонились над моей матерью, как она склонялась до того над нами и каждому передались ее страх и напряжение. Мы вскричали им: «–– Стойте! Не трогайте мать!», но было поздно. Вихри судьбы подхватили ее, а следом и нас и уволокли, забросив нас, временно, в новые стены.
В этих новых стенах было что-то дьявольское. Они были невысоки, но сколь мы не прыгали, не могли добраться до верха. Пол под нами был крепким и плотным, но он уходил у нас под ногами, и едва мы обретали сколь ни будь равновесия, как сила наклона заставляла нас съезжать в разные стороны. Мир вокруг трясся. Я и поныне убежден в том, что это судьба, жестокая и беспощадная, проверяла на прочность нас, не убоимся ли мы, но мы были бесстрашны пред ликом опасности и кричали о том судьбе так громко, насколько позволяли гланды. Наконец тряска кончилась и нас выбросили на землю, оставив в покое. Яркий свет на мгновенье застил глаза, я сощурился, а после увидел то, что до сих пор будит во мне прекрасные чувства. То был Эдем, рай раздолья и наслаждений. Вокруг была трава, зеленая, летняя, доходившая нам под шеи, а кое где это мы доходили до шеи ей. Там был воздух, чистый, как дыхание горных хребтов.
