Глава первая
Барон Алексей Перов проснулся и машинально попытался перевернуться на бок — и не смог. Ремень, которым он был пристёгнут к полке, держал крепко.
Он сразу вспомнил, где находится: нижняя полка купе поезда, следующего из Москвы в Петербург. Пристегнуться и даже приладить бортик на ночь — разумная предосторожность.
Алексей отстегнул ремень, нащупал верёвочную лестницу, прикреплённую вчера в ногах, и, переставляя руки с перекладины на перекладину, подтянулся, сел. Сделал несколько упражнений, кряхтя, как столетний дед.
Хотя, усмехнулся он, вспоминая ректора Меньшова — прошедшего все крупные войны двадцатого века и всё ещё бодрого, боевого колдуна, — столетние деды, пожалуй, кряхтят меньше, чем он, двадцатичетырёхлетний инвалид.
Он размял ноги, морщась от боли в затёкших и повреждённых мышцах, и, помогая себе руками, спустил их на пол.
Ещё одно маленькое унижение.
Ещё одно в череде маленьких унижений, из которых и состоит его жизнь.
Он возвращался в Петербург после окончания Академии.
Особняк на Васильевском, сад с прудом, дивы, которым он когда-то дал приют, — всё это теперь казалось частью чужой жизни. Жизни до Академии, до бесконечных лекций, до той войны, что шла в каждом молодом человеке с самим собой.
Когда-то, в детстве, он пережил аварию, что перевернула весь его мир. Мать погибла сразу, отец — через несколько лет, от последствий аварии, отягощеных депрессией, и как следствие, алкоголизмом. Семейный фамильяр, див Анастасия, осталась с ним — ухаживала, лечила, защищала, сдерживая жажду крови с невероятным упорством. Чтобы спасти мальчика от интрената, где он долго бы не протянул и алчных родственников, она притворялась погибшей баронессой Перовой, и целый город верил, что юный барон растёт под присмотром своей чудом выжившей матери.
А когда обман вот-вот грозил раскрыться, на помощь пришёл граф Гермес Аверин — устроил дело так, что официальным опекуном стал дворецкий Артемий, человек, верный семье Перовых.
Петербург лежал впереди и Алексей чувствовал, как в груди поднимается странная, смешанная волна — тоска, ожидание и тихое раздражение.
Стук колёс убаюкивал, и в какой-то момент Алексей задремал снова — вполглаза, как это часто бывает в долгих поездках. Его разбудил лёгкий шорох — Вера тоже проснулась. Она сидела на верхней полке, склонившись над дорожной сумкой, собирала волосы в косу.
— Опять не спал? — спросила она, не оборачиваясь. Голос мягкий, чуть сиплый от сна.
— Спал, — ответил он. — Но поезда не для сна.
— А для чего?
— Для размышлений о бессмысленности жизни.
Она усмехнулась, спрыгнула с полки — легко, как кошка.
— До Петербурга осталось три часа, успеешь досконально обдумать всю свою судьбу.
Он попытался улыбнуться, но только дёрнул плечом.
Вера уже привычно подошла к нему, подала трость. Всё это — естественно, без суеты.
— Не надо, — тихо сказал он. — Я сам.
— Конечно, — так же тихо ответила она, но руку не убрала, пока он не поднялся.
Эти её жесты — забота, доведённая до автоматизма, — были для него мукой. Он любил её — давно, мучительно, и без шансов. А она… она просто видела в нём друга детства, мальчика, которому нужна помощь.
— Когда приедем, — сказала Вера, наливая ему чай из термоса, — твой Артемий наверняка уже будет на перроне. Он, кажется, умеет чувствовать, когда ты голоден или замёрз.
— У Артемия особый дар, — усмехнулся Алексей. — Нюх на мои несчастья. Ему бы фамильяром быть. Они с вашим Анонимусом будто с одного конвейера. Даром что один див, а другой - человек.
Она рассмеялась, Алексей посмотрел на неё и подумал, что ради этого звука он ещё живёт.
Алексей остался в купе один. Дверь за Верой мягко скользнула, и на секунду наступила тишина — только глухое постукивание колёс и редкое поскрипывание стенки. Он закрыл глаза, выдохнул и, чуть помедлив, начал утреннюю гимнастику — ту, без которой не мог обойтись.
Сначала — шея. Медленно, с усилием поворачивает голову, пока где-то в глубине затылка не тянет тугой нерв. Потом — плечи, губы, язык. Он делает привычное движение: прижимает кончик языка к нёбу, проводит им вдоль зубов, растягивает губы в выученной, почти театральной улыбке. Звук выходит глухо — будто кто-то другой пробует говорить его голосом.
— По-ле, — выдыхает он. — По-лено… По-лынь… полы-нья…
Полон рот слов, а главного не сказать.
Он повторяет слова снова и снова, добиваясь, чтобы звук «л» не сливался в неразборчивое мычание. Потом — «р».
— Р… ры… рябина… — выходит с хрипом, губы дрожат, подбородок устало опускается. — Р… река… Кра...пива... Тра...ва
Звуки как пчёлы, залетевшие в рот. Жалят почти нестерпимо.
Память тела — упрямая вещь: язык хочет сворачиваться, мышцы тянут вбок, гортань сопротивляется. Логопед называл это «дисартрией после повреждения ствола мозга». Сам Алексей называл проще: мой проклятый язык.
Он берёт с тумбочки маленькое зеркальце, проверяет угол рта, следит, чтобы губы не опускались — как учили.
— Барон … Перов… Алексей… — произносит он медленно, разделяя каждый звук, как отдельный камень в мостовой. — Доброе… утро…
Звучит почти правильно. Почти.
Он тихо усмехается, но усмешка выходит кривой.
Из коридора доносится голос Веры — звонкий, уверенный, живой. Она договаривается с проводницей о кофе и булочках, и в этом голосе есть то, чего у него самого нет: лёгкость. Вера всегда говорит за двоих. Она умеет угадывать его мысли по взгляду, по движению плеча.
Алексей опустил зеркало, медленно выдохнул и дал рукам отдохнуть. В висках ещё пульсировала привычная тупая боль. Когда-то он просыпался и говорил без раздумий. Теперь каждое слово стоило труда, как будто он первый человек в мире, котрый его произносит.
Поезд мягко покачивался, и от этого движения мышцы будто отпускало. За окном уже светало — полосы серого неба, редкие берёзы, дальние огоньки станций. Петербург приближался.
Он машинально коснулся повязки на глазу, которую Вере он никогда не снимал. Зачем ей смотреть в пустой и слепой глаз? Ему снились сны, где он снова видит обоими глазами — и он просыпался с обидой, словно кто-то жестоко пошутил.
Голос Веры приблизился — звонкий, уверенный, как звон посуды на кухне, где пахнет хлебом и утешением.
— Алексей, — позвала она из-за двери. — Всё готово, сейчас принесут завтрак.
Он поднял голову, улыбнулся как мог.
За дверью что-то мягко звякнуло, и Вера рассмеялась.
Алексей поймал своё отражение в стекле купе — молодое, упрямое, чуть перекошенное — и подумал, что, пожалуй, всё не так уж плохо. Петербург ждёт, Вера рядом, и даже язык, этот упрямый кусок мяса, сегодня слушался.
Он постучал костяшками пальцев по подоконнику — ритм поезда, ритм жизни — и тихо добавил:
— По-ле. По-лынь. Пе-тер-бург. Дом.
Поезд, вздыхая паром, притормозил у платформы, и Вера первой спрыгнула вниз, в своём ярком плаще цвета василька. Её родители уже спешили навстречу: Марина — тонкая, быстрая, бывшая русалка, всё ещё сохранившая некоторые особенности изменённых людей, и граф Василь Аверин— высокий, широкоплечий, чуть располневший и чуть поседевший, не одарённый колдовским даром, но обладающий способностями.
Марина первой заключила дочь в объятия, приговаривая что-то радостное и сбивчивое, потом — не меньше тепла и той же материнской решимости — обняла Алексея.
— Алексей, милый мой, ну прямо взрослый стал, — засмеялась она. — Подрос, плечи-то шире стали...
Алексей, чуть смущённо, улыбнулся краем рта. Отвечать словами не стал — просто кивнул.
Вера подхватила:
— Мам, а ты знаешь, он на последнем экзамене поставил такой щит, что весь полигон дрожал! Даже профессор Бородин сказал, что таких полей не видел у выпускников давно... И в спортзале он занимается не хуже прочих...
Марина ахнула, а Василь усмехнулся, хлопнув Алексея по плечу:
— Это же Алёша наш, кто бы сомневался, — сказал он шутливо, но с гордостью.
Алексей кивнул снова, иронично глядя в сторону — на туман, стелющийся над рельсами. Вера всё ещё щебетала — рассказывала, как они ехали, как Алексей сдал все экзамены, как блестяще управлял энергией.
А он думал, слушая её вполуха, что всё это — правда, но лишь отчасти. Он действительно силён. Когда сидит. Когда успевает построить щит и не двигается. На экзамене это сработало.
В настоящем бою он, скорее всего, просто не успеет развернуться.
Но подруга говорила с такой верой, что он позволил себе поверить тоже — хоть на минуту. Он улыбнулся.
«Ну и пусть, — подумал он. — Я и правда сила. Если сижу за чьей-нибудь спиной, если во время перетаскивают меня с места на место. Если не мешать мне думать».
Да и в полиции от него никто героизма не ждёт. Гермес Аркадьевич рассказывал, что знал одного такого колдуна — боялся своих же дивов до дрожи. Запирался в кабинете, ел только ложкой, чтобы не пораниться, приказы отдавал письменно, чтобы, не дай бог, голос не дрогнул.
Карьеру так не выстроить. Но жить и работать можно.
Они пошли к выходу, под мерное дыхание станции — свистки, гул, топот сотен ног, редкие выкрики носильщиков. Все подстроились в такт к неровным шагам Алексея, будто стараясь не выбиться из его ритма.
Возле выхода у припаркованных автомобилей их уже ждали две фигуры.
Анонимус — фамильяр Авериных, в неизменном сюртуке, белоснежных перчатках и с лицом, будто сошедшим с гравюры викторианской эпохи. И Артемий — человек, но выглядевший почти так же. Оба поклонились почти синхронно. Оба позволили себе искренние быстрые улыбки.
— С возвращением, ваше сиятельство, — вежливо произнёс фамильяр, поклонившись Вере, затем с той же искренностью поклонился Алексею.
Артемий почти синхронно повторил, сначала обращаясь к Алексею, а затем к Вере.
Вера прыснула со смеху, глядя, как оба поклона вышли одинаковыми до смешного.
Алексей коротко попрощался с родителями Веры — от него никто не ждал пространных речей.
Вера порывисто обняла его напоследок — тёплая, пахнущая духами и кофе.
— Может, к нам? Позавтракаем вместе? — спросила, заглядывая ему в лицо.
Алексей попытался ответить, язык споткнулся о первые звуки:
— Нн… нненат… Мне… отдохнуть. Потом, хорошо?
Она кивнула, чуть прикусив губу, и снова обняла его — коротко, но крепко.
— Конечно. Отдохни.
Артемий помог Алексею сесть, крепко подхватив под локоть. Алексей перетащил левую ногу обеими руками внутрь салона, сел, положил трость на колени.
За окном Вера махнула ему рукой — светлая, уверенная в себе и в своём будущем. Колдунья из пилотного выпуска, уверенная, что всё в её жизни будет правильно и хорошо.
Алексей провёл ладонью по холодному стеклу и тихо сказал сам себе:
— Дом.
— Добро пожаловать домой, господин барон. Мы все по вам скучали.
***
Алексей переступил порог дома и сразу ощутил родной, знакомый запах. Когда он приезжал на каникулы, было не то. Не так. Да и ночевал он почти никогда здесь, большую часть времени проводя в поместье Авериных.
— Я… устал, — произнёс он негромко, и Артемий, мгновенно поняв, кивнул.
— Конечно, Алексей Николаевич. Всё готово. Вода нагрета.
В его комнате ничего не изменилось. Шкафы с выдвижными ручками, мягкий ковер, который не мешал ходу. Всё — как он оставил, до последней книги на прикроватной полке.
Здесь всё — под него. Откровенно говоря, в Академии так было, да и в Коимбре. Всегда делались скидки на его состояние. Постоянные скидки, скидки, скидки. Столько скидок, что и не поймёшь: то ли Алексей ничего не стоит, то ли бесценен.
Ванная ждала — пахла розмарином и морской солью. Алексей долго сидел в воде, чувствуя, как тепло возвращается в мышцы. Вода смягчала кожу, давала отдых суставам.
Потом он вытерся, завернулся в полотенце и подошёл к зеркалу. Долго смотрел. На то, каким он стал.
На сеть шрамов, похожую на карту автомобильных дорог, куда ни глянь — сплошные тупики.
Он стоял прямо, насколько мог, и глядел себе в глаза. Один — ясный, серо-голубой, другой — мутный, безжизненный, затянутый молочной пеленой.
— Красавец, — сказал он тихо, с насмешкой, и губы чуть дрогнули.
В отражении он был чужим и родным сразу — колдун, владеющий страшной силой, и человек, которого не слушается собственная нога и собственный язык.
Он провёл пальцами по щеке, по шраму у виска, и вдруг ощутил странное спокойствие. Будто кто то обнял его, закрыл от всего мира... Как в детстве, когда было и больно и страшно.
Анастасия?
Послышался осторожный стук.
— Алексей Николаевич? — Артемий заглянул в приоткрытую дверь. — Ужин готов. Или, может, чай в гостиную подать? Вас сюрприз там ждёт...
Алексей накинул халат, не отрывая взгляда от зеркала.
— Сейчас буду, пуст подают чай.
— Как скажете, — с искренней радостью откликнулся Артемий.
Когда дверь снова закрылась, Алексей ещё немного постоял, слушая собственное дыхание. Потом оделся и медленно вышел из комнаты.
Она поднялась из кресла, когда Алексей вошёл в гостиную.
Мама… Своего бывшего фамильяра он всё ещё мысленно называл так, будто это слово могло удержать в памяти что-то живое, тёплое. Он не помнил точно, когда понял, что мама умерла. Наверно, довольно быстро, но детский мозг, измученный всем этим не проходящим кошмаром и неподвижностью, довольно долго цеплялся за иллюзию того, что в этом новом мире, полном беспомощности есть хоть что-то неизменное,и способное его защитить и утешить.
Анастасия, фамильяр Императрицы, обвела его взглядом, который одновременно согревал и пугал.
— Алешенька… Как вырос, — дрогнувшим, почти человеческим голосом сказала она.
Он почувствовал, как странно это слово ложится в его груди.
— Мы… на зимних каникулах виделись… — смущённо пробормотал он.
Дива тихо засмеялась.
— И всё-таки вырос. Повзрослел. Возмужал. Экзамены тебя изменили. Зачем вы, люди, так быстро взрослеете?
Она приблизилась, и Алексей ощутил не только тепло, но и странную неловкость оттого, что этот взгляд — такой древний и всевидящий — способен видеть всё: шрамы, усталость, сомнения.
— Из столицы тебе привет от её величества и пожелание удачи, — сказала она, слегка кивнув. — Она меня на один день отпустила, утром уже назад…
Алексей опустился на диван, тяжело выдыхая. Внутри всё ещё стучало, словно напоминая, что мир этот — одновременно жёсткий и удивительно мягкий, когда кто-то помнит тебя таким, каким был когда-то.
— Я хотела бы, пока я в Петербурге, — сказала Анастасия, оборачиваясь от окна, — посетить с тобой одно место. Дивное место.
Алексей улыбнулся.
— Я тоже там бываю. Каждые каникулы. А по четвергам там можно застать Кузю.
Анастасия тихо рассмеялась, и в этом смехе прозвенел лёгкий металл — напоминание о её нечеловеческой природе.
— О, Кузя… Не стоило Гермесу знакомить его с Педру. Он, конечно, нахватался у коимбрского льва самых худших привычек, не прихватив ни одной хорошей.
— Ты про его пение? — Алексей усмехнулся. — Говорят, дивам нравится…
— Говорят… — Анастасия закатила глаза. — У меня, между прочим, есть вкус. Я, может, и не умею слагать стихов и музыки, но отличаю дурные стихи от хороших. А музыкой этот грохот назвать трудно.
— А Вере нравится, — заметил Алексей. — У неё половина футболок — мерч кузиной группы.
Анастасия хмыкнула, подошла ближе и привычно, по-матерински, взъерошила ему волосы.
Он недовольно поморщился, чуть не выдохнул то самое детское «ну, мам!», но сдержался.
