— Ты вернешься, Когон, — сказал Укмар ему в спину, когда все воины орков уже встали под знамена Ригарда, а он не мог уйти. Стоял и ждал, когда старейшина лично ему скажет. Старейшина, заменивший ему и отца, и мать. Стая летучих мышей тогда сорвалась из-под сводов Пещеры Памяти — священного места орков — и заглушила слова вождя писком. Но Когон услышал:
— Ты приведешь сюда человека, и тогда мы будем готовы. Умей отступить вовремя, умей просчитать ход врага, и тогда ты победишь.
Эти слова дали Когону надежду, что повиновение Человеку — лишь тактическое отступление орков перед решающим боем. Но чем дальше он отходил от племени, тем больше сомневался: Ригард собрал армию из орков, ящеролюдов, эльфов, людей и даже сатиров, ему удалось удержать дисциплину и сохранить боевой дух перед главным боем. Его армия взяла столицу, змеелюды сложили полномочия, а орки, выходит, по-прежнему отступали? Или уже проиграли полностью, не сумев поднять даже белый флаг?
Когон хотел верить, что старейшина знал больше и сейчас готовил силы для восстания, но вера эта с каждым днем угасала: слишком многое произошло после его ухода из племени. И, в частности, то, что его собственные сородичи дали присягу человеку, разорившему их дом.
Их лица мелькали у него перед глазами — отдельно от тела, расплываясь рябью в темноте, и в прошлых бытовых сценах, когда они еще были одним племенем и могли называться если не друзьями, то соседями. И особняком от всех — Гнехт, друг детства, ставший теперь правой рукой нового Императора.
Он выходил из самой темной глубины сознания, с двумя топорами, скалился и насмехался: он на стороне победителя, Когон проиграл. А у него был шанс не раз встать рядом с другом, облачиться в имперские латы, получать жалованье и жить в собственных покоях в одной из вилл славного Эшгета. Именно это повторял ему Гнехт из видения, напоминал юношеские споры, шутливые драки и жизнь в Чутком лесу — их связывало многое, и только один шаг Когона навстречу другу мог изменить его судьбу.
И на контрасте — разбитое кочевое племя на побережье Вьюнки. Разбитое самими орками, командирами армии Ригарда во главе с Гнехтом. И яростный рык Когона, бросившегося на старого друга с топорами — он явно не думал, что делал, но знал: что угодно лучше, чем предательство. Даже смерть.
Стоя у позорного столба на центральной площади охваченного огнем Эшгета, Когон терял сознание от беспощадно палящего солнца и глотал скрипящий на зубах песок — прежде чем приковать, его волокли по земле. Но он смирился и с этим. Пока на другую ночь к нему не явился Ильсо, и на два дня они укрылись в подполье, чтобы подлечить раны и поставить его на ноги.
От воспоминаний голова раскалывалась, что Когон не мог оценить, насколько давно это происходило: месяц или два назад, или же совсем недавно. И раз эльфа не было рядом, не приснилось ли ему такое необычайное освобождение?
Но, различив, наконец, тихий тоненький голосок, понял — не приснилось. И даже больше: это они вместе с Ильсо освободили Этель.
Она смотрела на него огромными лазурными глазами и тихонько водила по его предплечью холодной ладонью — что совсем не сочеталось с палящим солнцем, стоящим в зените. Кожа девчонки побелела, на щеке появилась ссадина, а во взгляде читался испуг.
— А ну! Руки прочь! — прорычал орк и, вырвав руки, тут же вскочил.
Но не успел сделать и шага, как перед глазами снова потемнело, в голове забили гонги, дыхание сперло, ноги подкосились, и Когон рухнул обратно на землю. В ушах стоял нестерпимый гул.
— Когон! — пискнула девчонка, и сквозь расплывшуюся реальность он различил ее обеспокоенное лицо. — Не торопись, лучше избегать резких движений.
Растерев раскалывающийся затылок, Когон буркнул:
— Воды дай. — И уже хотел последовать ее совету и разлечься на берегу, как Этель промямлила:
— Воды… нет. Совсем.
Она развела руками и кивнула в сторону русла, бывшего когда-то рекой Вьюнкой. Теперь же Когон увидел там только пустырь и ни намека на влагу.
— Это… что? — только и вырвалось с хрипом. Солнце в один миг будто стало еще жарче, и по спине сбежала струйка пота. С лица же пот тек почти непрерывно, что Когон его уже не замечал.
— Похоже на… ров? — неуверенно ответила девушка и пожала плечами. Разбираться в происходящем хотелось меньше всего, но… как они пойдут дальше? Как это вообще стыкуется с планами Ильсо? И вообще, как на это отреагируют сатиры — хозяева леса?
— Ров, не ров — плевать! — прогромыхал Когон и с усилием, теперь совсем неспешно поднялся. Во лбу запульсировало, но он дал себе пару мгновений, чтобы привыкнуть и сдержать головокружение. — Город здесь строить собралась?! Воду где брать будем?
Это походило на размышления самим с собой, потому что Этель только потупила взгляд и поспешила отойти с обзора. И тогда Когон все увидел сам.
Бывшее русло теперь и правда походило на траншею — ни капли влаги он не заметил на дне, а солнце все палило с еще пущей силой. По ощущениям, сейчас и впрямь стояло самое пекло: они выходили из лагеря утром, но сколько он пробыл без сознания? И, самое главное, от чего?
Когон снова увидел образы из сна, затем глянул на холм, откуда раньше стекала вода, затем — себе под ноги: тут было натоптано, и, судя по миниатюрной стопе, следы принадлежали девчонке.
— Что ты опять натворила?! — рыкнул Когон, оборачиваясь на Этель и параллельно бросая взгляды на берег. — Ты слышала журчание, я помню твои слова! Так какой треклятой вши тут происходит?!
— Просто вы… ты… Когон, ты мог утопиться.
Она пискнула и тут же сжалась, закрывая голову маленькими ладошками, будто ждала удара. И Когон бы ударил: ярость ярче солнца раскалилась у него в груди, что, казалось, из ноздрей сейчас пойдет пар. А потом он застыл. Резко, как по команде: вспомнил лицо Зурхи. Умиротворенное, неестественно бледное, но до того притягательное, какое он не видел при ее жизни, что непременно бы прыгнул хоть в пучину, чтобы ее достать. Чтобы вернуть любое прошлое.
— Тебе-то что? Меня жена звала! Я видел ее лицо, она была… живая!
Он говорил, а сам не верил себе, будто хотел оправдаться. Но зачем? Ведь он правда… хотел нырнуть.
— Реку заколдовали, — только выдохнула Этель, но в этот раз посмотрела смело. — Я случайно это поняла. Почувствовала.
— И потому иссушила всю воду?!
— Я не думала о средстве, — призналась Этель и уселась на землю. Растерла ушибленную щеку: когда-то умудрилась споткнуться? — Просто хотела вытащить тебя. Оказалось, могу.
— Теперь сатиры нас точно не выпустят! — буркнул Когон, с усилием поднялся, прошел мимо нее и принялся наматывать круги по поляне. Но в конце концов, обернулся и бросил ей в спину: — Со щекой что?
— Не знаю. Я… потеряла сознание, когда ты вышел из воронки. Наверное, ударилась. Тут камни у берега.
Когон только фыркнул: разбираться с ссадинами совсем не хотелось. Нужно было решать вопрос с водой, причем быстро. На дождь надеяться не приходилось, река иссякла, деревья будто стонали от засухи: их листья скукожились, кора иссушилась, ветви стали ломкими. А за ними, на более менее живой поляне, виднелись трупы повешенных.
Тревожное чувство засело в груди у Когона, будто кто-то за ними наблюдал, ожидая, когда же они промахнутся. И если то, что рассказала девчонка, было правдой, сейчас лучше всего им было уйти отсюда. Если кроме сатиров у них появился еще один враг, то с глазу на глаз лучше с ним не сталкиваться. Как минимум, стоит посоветоваться с Ильсо: он как всегда знает больше. Вот только об отравленной реке, судя по всему, не было известно даже ему.
— Уходим, — бросил Когон девчонке. Она сидела на земле скрестив ноги и, выставив голову навстречу солнцу, улыбалась. Шальная.
— Как будто у моря, — услышал Когон и нахмурился. Девчонка не поменяла положения. — Такое же солнце, такой же берег, такая же свобода. — Она вздохнула, Когон скрестил руки на груди и принялся выстукивать носком сапога неровный ритм. Губы плотно сжались.
— Моряки как раз возвращались в это время с уловом, — мечтательно продолжила она, и на этот раз Когон встрял в ее мечтания:
— Такими темпами и от моря ничего не останется, коли вздумаешь опять кого-нибудь спасать.
— Мне кого-нибудь не надо, — призналась Этель и поднялась. Отряхнула коленки. — Главное, чтобы вы меня до Долины Нищих довели, а там я сама. Устроюсь!
— Не умри от жажды, девочка, — колко заметил Когон. — А потом будешь решать, как притвориться невинной перед выгодной партией.
Вместо ответа Этель только задрала подбородок и, поправив прическу, направилась в заросли.
Пока они возвращались, магия больше не показывала себя. Как с ней обращаться, что произошло на берегу бывшей реки и, тем более, насколько высохла Вьюнка, Этель не имела представления. И потому старалась об этом не думать. Куда более насущным стал вопрос с водой. Особенно когда буквально полчаса спустя ее одолела жажда.
Когон тоже вымотался, Этель видела. Он тяжело дышал, время от времени постукивая тыльной стороной топора по деревьям, будто проверял наличие влаги внутри стволов.
Этель слышала, что в джунглях существовали растения, которые хранили сок, но какие и как выглядят, предстояло еще узнать. Поэтому когда Когон замедлялся у одного, она становилась у другого и повторяла те же действия, не представляя, в сущности, что должна услышать. Но раз Когон ничего не говорил и не делал никаких выводов, решила, что и ее попытки не увенчались успехом.
Пару раз Когон командовал ей замереть и слушал беспокойный лес — даже Этель считывала неровный шепот растений, — но кроме этого никаких звуков не возникало, и они продолжали путь.
А потом вдруг Когон остановился. Просто замер на полушаге, осмотрелся, принюхался и бросил:
— Назад. Живо за мою спину! — и вытащил топоры.
Дважды повторять не пришлось. Этель, увлеченная рассматриванием деревьев (чем отвлекала себя от мыслей о воде) и ушедшая на порядок вперед, тут же повиновалась и укрылась за мощной фигурой орка.
Его дыхание стало едва слышимым, шаги — осторожными, и сам он постоянно смотрел по сторонам и оглядывался, будто искал кого-то. Но когда лес стал редеть, и лучи солнца осветили просторную пустую опушку, Этель поняла, кого.
— Здесь стояла наша палатка, — прошептала она орку и от осознания, что именно произнесла, закрыла губы ладонью. Будто это было что-то запретное. Но вместе с тем это было и правдой: на поляне виднелись следы сапог, с краю, наспех засыпанное песком, располагалось костровище. Даже Когон подтвердил это кротким кивком:
— Без паники, девочка, — ответил он глухо. — Ильсо мог уличить засаду и сняться с привала, но… нутром чую, что мы тут не одни.
Он снова принюхался и бесшумно шагнул. Этель постаралась сделать то же. Получилось неважно — хрустнула ветка, и Этель приготовилась слушать очередную тираду в свой адрес, но Когон ничего не сказал. Плохо дело — значит, правда, есть опасность, что даже для вспыльчивого Когона нет времени на разборки.
Так, они продолжили идти и вскоре обогнули поляну, бывшую когда-то их лагерем. Снова начался лес, но ходу они так и не прибавили. Этель теперь тоже крутила головой по сторонам, но ничего не замечала. Услышала только, как громко стал дышать Когон, и всерьез запереживала: если даже он, бывалый воин — крепкий орк — испытывает волнение, что их может ждать?
Испугаться она не успела. Кто-то сзади накрыл ей рот ладонью и, схватив за пояс, резко дернул на себя.
Когон среагировал мгновенно: развернулся и, занеся над головой оружие, направил прямо ей в глаза. Его лицо исказилось злобой, оранжевые глаза налились красным, а из груди вырвался гортанный рык. Рука захватчика ослабла, а у себя на лбу Этель ощутила густую горячую жидкость. К ее ногам упало тело солдата с раной на шее. Тело человека.
Этель перевела взгляд себе под ноги, затем на орка, затем снова под ноги, потом осмотрелась вокруг — из-за деревьев показался целый отряд воинов в имперских доспехах. И были среди них не только люди.
Она не успела разглядеть — все перед глазами поплыло, и ее стошнило прямо на труп. Она согнулась вдвое, осела на колени и, переставляя под собой дрожащие руки, попятилась назад. Над ней стоял огромный орк с налитыми кровью глазами и массивным, покрытым морщинами от ненависти ко всему людскому лбом и неистовым оскалом. Нижние клыки вышли из челюсти, брови сдвинулись у переносицы, рельефные мускулы на руках запульсировали от усилия, с каким Когон сжимал топоры: с одним метким ударом он будто впал в неистовство и глядел ровно на Этель.
Его огромная тень полностью покрыла ее, и ей показалось, что солнце уже село, но Когон, издав утробный рык, метнулся назад и встретил топорами следующую жертву в имперских блестящих доспехах.
Земля будто ушла из-под ног Этель, руки по-прежнему дрожали. Когон, как скала, крушил каждого, кто налетал на него с атакой, его кожа была крепче брони, тело будто не получало ударов, его движения, несмотря на высокий рост и ширину плеч, отличались легкостью, а среди длинных волос, зеленых в тон кожи, выбивались светлые пряди, как у нее.
Как у нее…
Этель вспомнила про свои волосы, и виски зажгло. Дыхание участилось, ладони впились в землю, сердце неистово застучало: магический дар все решал за нее. Или… нет?
Она усомнилась, когда, едва дыша и уперевшись ладонями в колени, Когон усмешкой созвал неуверенно отступающих врагов. На его лице вылез злобный оскал, и он размазал чужую кровь у себя на скуле. А затем, чередуя хрип с гортанным, холодящим жилы хохотом, выпрямился и, указав куда-то между деревьев, провозгласил:
— Ну, конечно! Как я не догадался сразу? Это что, месть?
Он снова оперся ладонями о колени и, прокашлявшись, сплюнул кровью. К нему навстречу, отдавая знак людям уйти, вышел такой же крепкий и могучий орк. Только одет он был в белоснежный имперский доспех с золотой геральдикой, вышагивал величественно и на своего сородича глядел свысока. Когон даже сделал реверанс:
— Ваша светлость продажная шкура! Чем удостоен такой чести?
— Прекращай кривляния, Когон, насмотрелись уже, — поморщился орк. На его лысых висках отразилось солнце. Высокий черный хвост на макушке слегка колыхнулся. — Глупо было убегать — не юнец уже. Да и Император, если соизволит, отовсюду тебя достанет. И он, как ты понимаешь, соизволил.
Орк говорил надменно, но на дистанции. Люди в округе застыли будто в ожидании команды, Этель пыталась сосчитать импульс у себя в ладонях. Кожа возле ушей горела.
— Один бой, Гнехт, как в старые-добрые, — оскалился Когон и перехватил топоры. — Победишь — приглашай своего Императора, так и быть; проиграешь — не обессудь, мне еще наше племя спасти надо.
— Это далеко не игры, Когон! — воскликнул Гнехт, но остался недвижимым. — Пора принять новую данность: Император Ригард владеет нашими судьбами — всеми до единой, а наше племя… давно уже не наше. Ты разочаруешься, когда вернешься, поверь мне, и я предлагаю в последний раз принять благосклонность Императора.
— Это что же? Смерть у позорного столба?
Гнехт ухмыльнулся и кивнул кому-то из солдат. Из зарослей показались трое сатиров и вынесли огромный двуручный топор. Так вот кому они доносили! Самом Императору!
Когон, видимо, тоже это понял и, не давая опомниться ни скользким козлоногим, ни сородичу, сделал выпад не глядя. И налетел на блок стального двуручника. Сатиры разбежались, черноволосый орк ухмыльнулся:
— Ты приведешь сюда человека, и тогда мы будем готовы. Умей отступить вовремя, умей просчитать ход врага, и тогда ты победишь.
Эти слова дали Когону надежду, что повиновение Человеку — лишь тактическое отступление орков перед решающим боем. Но чем дальше он отходил от племени, тем больше сомневался: Ригард собрал армию из орков, ящеролюдов, эльфов, людей и даже сатиров, ему удалось удержать дисциплину и сохранить боевой дух перед главным боем. Его армия взяла столицу, змеелюды сложили полномочия, а орки, выходит, по-прежнему отступали? Или уже проиграли полностью, не сумев поднять даже белый флаг?
Когон хотел верить, что старейшина знал больше и сейчас готовил силы для восстания, но вера эта с каждым днем угасала: слишком многое произошло после его ухода из племени. И, в частности, то, что его собственные сородичи дали присягу человеку, разорившему их дом.
Их лица мелькали у него перед глазами — отдельно от тела, расплываясь рябью в темноте, и в прошлых бытовых сценах, когда они еще были одним племенем и могли называться если не друзьями, то соседями. И особняком от всех — Гнехт, друг детства, ставший теперь правой рукой нового Императора.
Он выходил из самой темной глубины сознания, с двумя топорами, скалился и насмехался: он на стороне победителя, Когон проиграл. А у него был шанс не раз встать рядом с другом, облачиться в имперские латы, получать жалованье и жить в собственных покоях в одной из вилл славного Эшгета. Именно это повторял ему Гнехт из видения, напоминал юношеские споры, шутливые драки и жизнь в Чутком лесу — их связывало многое, и только один шаг Когона навстречу другу мог изменить его судьбу.
И на контрасте — разбитое кочевое племя на побережье Вьюнки. Разбитое самими орками, командирами армии Ригарда во главе с Гнехтом. И яростный рык Когона, бросившегося на старого друга с топорами — он явно не думал, что делал, но знал: что угодно лучше, чем предательство. Даже смерть.
Стоя у позорного столба на центральной площади охваченного огнем Эшгета, Когон терял сознание от беспощадно палящего солнца и глотал скрипящий на зубах песок — прежде чем приковать, его волокли по земле. Но он смирился и с этим. Пока на другую ночь к нему не явился Ильсо, и на два дня они укрылись в подполье, чтобы подлечить раны и поставить его на ноги.
От воспоминаний голова раскалывалась, что Когон не мог оценить, насколько давно это происходило: месяц или два назад, или же совсем недавно. И раз эльфа не было рядом, не приснилось ли ему такое необычайное освобождение?
Но, различив, наконец, тихий тоненький голосок, понял — не приснилось. И даже больше: это они вместе с Ильсо освободили Этель.
Она смотрела на него огромными лазурными глазами и тихонько водила по его предплечью холодной ладонью — что совсем не сочеталось с палящим солнцем, стоящим в зените. Кожа девчонки побелела, на щеке появилась ссадина, а во взгляде читался испуг.
— А ну! Руки прочь! — прорычал орк и, вырвав руки, тут же вскочил.
Но не успел сделать и шага, как перед глазами снова потемнело, в голове забили гонги, дыхание сперло, ноги подкосились, и Когон рухнул обратно на землю. В ушах стоял нестерпимый гул.
— Когон! — пискнула девчонка, и сквозь расплывшуюся реальность он различил ее обеспокоенное лицо. — Не торопись, лучше избегать резких движений.
Растерев раскалывающийся затылок, Когон буркнул:
— Воды дай. — И уже хотел последовать ее совету и разлечься на берегу, как Этель промямлила:
— Воды… нет. Совсем.
Она развела руками и кивнула в сторону русла, бывшего когда-то рекой Вьюнкой. Теперь же Когон увидел там только пустырь и ни намека на влагу.
— Это… что? — только и вырвалось с хрипом. Солнце в один миг будто стало еще жарче, и по спине сбежала струйка пота. С лица же пот тек почти непрерывно, что Когон его уже не замечал.
— Похоже на… ров? — неуверенно ответила девушка и пожала плечами. Разбираться в происходящем хотелось меньше всего, но… как они пойдут дальше? Как это вообще стыкуется с планами Ильсо? И вообще, как на это отреагируют сатиры — хозяева леса?
— Ров, не ров — плевать! — прогромыхал Когон и с усилием, теперь совсем неспешно поднялся. Во лбу запульсировало, но он дал себе пару мгновений, чтобы привыкнуть и сдержать головокружение. — Город здесь строить собралась?! Воду где брать будем?
Это походило на размышления самим с собой, потому что Этель только потупила взгляд и поспешила отойти с обзора. И тогда Когон все увидел сам.
Бывшее русло теперь и правда походило на траншею — ни капли влаги он не заметил на дне, а солнце все палило с еще пущей силой. По ощущениям, сейчас и впрямь стояло самое пекло: они выходили из лагеря утром, но сколько он пробыл без сознания? И, самое главное, от чего?
Когон снова увидел образы из сна, затем глянул на холм, откуда раньше стекала вода, затем — себе под ноги: тут было натоптано, и, судя по миниатюрной стопе, следы принадлежали девчонке.
— Что ты опять натворила?! — рыкнул Когон, оборачиваясь на Этель и параллельно бросая взгляды на берег. — Ты слышала журчание, я помню твои слова! Так какой треклятой вши тут происходит?!
— Просто вы… ты… Когон, ты мог утопиться.
Она пискнула и тут же сжалась, закрывая голову маленькими ладошками, будто ждала удара. И Когон бы ударил: ярость ярче солнца раскалилась у него в груди, что, казалось, из ноздрей сейчас пойдет пар. А потом он застыл. Резко, как по команде: вспомнил лицо Зурхи. Умиротворенное, неестественно бледное, но до того притягательное, какое он не видел при ее жизни, что непременно бы прыгнул хоть в пучину, чтобы ее достать. Чтобы вернуть любое прошлое.
— Тебе-то что? Меня жена звала! Я видел ее лицо, она была… живая!
Он говорил, а сам не верил себе, будто хотел оправдаться. Но зачем? Ведь он правда… хотел нырнуть.
— Реку заколдовали, — только выдохнула Этель, но в этот раз посмотрела смело. — Я случайно это поняла. Почувствовала.
— И потому иссушила всю воду?!
— Я не думала о средстве, — призналась Этель и уселась на землю. Растерла ушибленную щеку: когда-то умудрилась споткнуться? — Просто хотела вытащить тебя. Оказалось, могу.
— Теперь сатиры нас точно не выпустят! — буркнул Когон, с усилием поднялся, прошел мимо нее и принялся наматывать круги по поляне. Но в конце концов, обернулся и бросил ей в спину: — Со щекой что?
— Не знаю. Я… потеряла сознание, когда ты вышел из воронки. Наверное, ударилась. Тут камни у берега.
Когон только фыркнул: разбираться с ссадинами совсем не хотелось. Нужно было решать вопрос с водой, причем быстро. На дождь надеяться не приходилось, река иссякла, деревья будто стонали от засухи: их листья скукожились, кора иссушилась, ветви стали ломкими. А за ними, на более менее живой поляне, виднелись трупы повешенных.
Тревожное чувство засело в груди у Когона, будто кто-то за ними наблюдал, ожидая, когда же они промахнутся. И если то, что рассказала девчонка, было правдой, сейчас лучше всего им было уйти отсюда. Если кроме сатиров у них появился еще один враг, то с глазу на глаз лучше с ним не сталкиваться. Как минимум, стоит посоветоваться с Ильсо: он как всегда знает больше. Вот только об отравленной реке, судя по всему, не было известно даже ему.
— Уходим, — бросил Когон девчонке. Она сидела на земле скрестив ноги и, выставив голову навстречу солнцу, улыбалась. Шальная.
— Как будто у моря, — услышал Когон и нахмурился. Девчонка не поменяла положения. — Такое же солнце, такой же берег, такая же свобода. — Она вздохнула, Когон скрестил руки на груди и принялся выстукивать носком сапога неровный ритм. Губы плотно сжались.
— Моряки как раз возвращались в это время с уловом, — мечтательно продолжила она, и на этот раз Когон встрял в ее мечтания:
— Такими темпами и от моря ничего не останется, коли вздумаешь опять кого-нибудь спасать.
— Мне кого-нибудь не надо, — призналась Этель и поднялась. Отряхнула коленки. — Главное, чтобы вы меня до Долины Нищих довели, а там я сама. Устроюсь!
— Не умри от жажды, девочка, — колко заметил Когон. — А потом будешь решать, как притвориться невинной перед выгодной партией.
Вместо ответа Этель только задрала подбородок и, поправив прическу, направилась в заросли.
***
Пока они возвращались, магия больше не показывала себя. Как с ней обращаться, что произошло на берегу бывшей реки и, тем более, насколько высохла Вьюнка, Этель не имела представления. И потому старалась об этом не думать. Куда более насущным стал вопрос с водой. Особенно когда буквально полчаса спустя ее одолела жажда.
Когон тоже вымотался, Этель видела. Он тяжело дышал, время от времени постукивая тыльной стороной топора по деревьям, будто проверял наличие влаги внутри стволов.
Этель слышала, что в джунглях существовали растения, которые хранили сок, но какие и как выглядят, предстояло еще узнать. Поэтому когда Когон замедлялся у одного, она становилась у другого и повторяла те же действия, не представляя, в сущности, что должна услышать. Но раз Когон ничего не говорил и не делал никаких выводов, решила, что и ее попытки не увенчались успехом.
Пару раз Когон командовал ей замереть и слушал беспокойный лес — даже Этель считывала неровный шепот растений, — но кроме этого никаких звуков не возникало, и они продолжали путь.
А потом вдруг Когон остановился. Просто замер на полушаге, осмотрелся, принюхался и бросил:
— Назад. Живо за мою спину! — и вытащил топоры.
Дважды повторять не пришлось. Этель, увлеченная рассматриванием деревьев (чем отвлекала себя от мыслей о воде) и ушедшая на порядок вперед, тут же повиновалась и укрылась за мощной фигурой орка.
Его дыхание стало едва слышимым, шаги — осторожными, и сам он постоянно смотрел по сторонам и оглядывался, будто искал кого-то. Но когда лес стал редеть, и лучи солнца осветили просторную пустую опушку, Этель поняла, кого.
— Здесь стояла наша палатка, — прошептала она орку и от осознания, что именно произнесла, закрыла губы ладонью. Будто это было что-то запретное. Но вместе с тем это было и правдой: на поляне виднелись следы сапог, с краю, наспех засыпанное песком, располагалось костровище. Даже Когон подтвердил это кротким кивком:
— Без паники, девочка, — ответил он глухо. — Ильсо мог уличить засаду и сняться с привала, но… нутром чую, что мы тут не одни.
Он снова принюхался и бесшумно шагнул. Этель постаралась сделать то же. Получилось неважно — хрустнула ветка, и Этель приготовилась слушать очередную тираду в свой адрес, но Когон ничего не сказал. Плохо дело — значит, правда, есть опасность, что даже для вспыльчивого Когона нет времени на разборки.
Так, они продолжили идти и вскоре обогнули поляну, бывшую когда-то их лагерем. Снова начался лес, но ходу они так и не прибавили. Этель теперь тоже крутила головой по сторонам, но ничего не замечала. Услышала только, как громко стал дышать Когон, и всерьез запереживала: если даже он, бывалый воин — крепкий орк — испытывает волнение, что их может ждать?
Испугаться она не успела. Кто-то сзади накрыл ей рот ладонью и, схватив за пояс, резко дернул на себя.
Когон среагировал мгновенно: развернулся и, занеся над головой оружие, направил прямо ей в глаза. Его лицо исказилось злобой, оранжевые глаза налились красным, а из груди вырвался гортанный рык. Рука захватчика ослабла, а у себя на лбу Этель ощутила густую горячую жидкость. К ее ногам упало тело солдата с раной на шее. Тело человека.
Этель перевела взгляд себе под ноги, затем на орка, затем снова под ноги, потом осмотрелась вокруг — из-за деревьев показался целый отряд воинов в имперских доспехах. И были среди них не только люди.
Она не успела разглядеть — все перед глазами поплыло, и ее стошнило прямо на труп. Она согнулась вдвое, осела на колени и, переставляя под собой дрожащие руки, попятилась назад. Над ней стоял огромный орк с налитыми кровью глазами и массивным, покрытым морщинами от ненависти ко всему людскому лбом и неистовым оскалом. Нижние клыки вышли из челюсти, брови сдвинулись у переносицы, рельефные мускулы на руках запульсировали от усилия, с каким Когон сжимал топоры: с одним метким ударом он будто впал в неистовство и глядел ровно на Этель.
Его огромная тень полностью покрыла ее, и ей показалось, что солнце уже село, но Когон, издав утробный рык, метнулся назад и встретил топорами следующую жертву в имперских блестящих доспехах.
Земля будто ушла из-под ног Этель, руки по-прежнему дрожали. Когон, как скала, крушил каждого, кто налетал на него с атакой, его кожа была крепче брони, тело будто не получало ударов, его движения, несмотря на высокий рост и ширину плеч, отличались легкостью, а среди длинных волос, зеленых в тон кожи, выбивались светлые пряди, как у нее.
Как у нее…
Этель вспомнила про свои волосы, и виски зажгло. Дыхание участилось, ладони впились в землю, сердце неистово застучало: магический дар все решал за нее. Или… нет?
Она усомнилась, когда, едва дыша и уперевшись ладонями в колени, Когон усмешкой созвал неуверенно отступающих врагов. На его лице вылез злобный оскал, и он размазал чужую кровь у себя на скуле. А затем, чередуя хрип с гортанным, холодящим жилы хохотом, выпрямился и, указав куда-то между деревьев, провозгласил:
— Ну, конечно! Как я не догадался сразу? Это что, месть?
Он снова оперся ладонями о колени и, прокашлявшись, сплюнул кровью. К нему навстречу, отдавая знак людям уйти, вышел такой же крепкий и могучий орк. Только одет он был в белоснежный имперский доспех с золотой геральдикой, вышагивал величественно и на своего сородича глядел свысока. Когон даже сделал реверанс:
— Ваша светлость продажная шкура! Чем удостоен такой чести?
— Прекращай кривляния, Когон, насмотрелись уже, — поморщился орк. На его лысых висках отразилось солнце. Высокий черный хвост на макушке слегка колыхнулся. — Глупо было убегать — не юнец уже. Да и Император, если соизволит, отовсюду тебя достанет. И он, как ты понимаешь, соизволил.
Орк говорил надменно, но на дистанции. Люди в округе застыли будто в ожидании команды, Этель пыталась сосчитать импульс у себя в ладонях. Кожа возле ушей горела.
— Один бой, Гнехт, как в старые-добрые, — оскалился Когон и перехватил топоры. — Победишь — приглашай своего Императора, так и быть; проиграешь — не обессудь, мне еще наше племя спасти надо.
— Это далеко не игры, Когон! — воскликнул Гнехт, но остался недвижимым. — Пора принять новую данность: Император Ригард владеет нашими судьбами — всеми до единой, а наше племя… давно уже не наше. Ты разочаруешься, когда вернешься, поверь мне, и я предлагаю в последний раз принять благосклонность Императора.
— Это что же? Смерть у позорного столба?
Гнехт ухмыльнулся и кивнул кому-то из солдат. Из зарослей показались трое сатиров и вынесли огромный двуручный топор. Так вот кому они доносили! Самом Императору!
Когон, видимо, тоже это понял и, не давая опомниться ни скользким козлоногим, ни сородичу, сделал выпад не глядя. И налетел на блок стального двуручника. Сатиры разбежались, черноволосый орк ухмыльнулся:
