Я на днях был у своей знакомой – дизайнера интерьеров. Она, также, как и я, полагается в своей работе на компьютер. А ведь она талантлива и могла бы сама создавать свои невероятные проекты! Так почему же мы должны доверять создание своих шедевров программам?
Отныне я ярый противник компьютеризации в искусстве! В любом – будь то скульптура, живопись или музыка. Я попытаюсь донести свою идею до масс, я буду пропагандировать ее! Это будет непросто и не один год уйдет на то, чтобы вернуть людей к тому, что они когда-то умели делать. Но это не важно!
Главное понять и дальше это пойдет как лавина, просто кто-то должен дать толчок! И все творцы смогут сочинять, писать и музицировать без посредничества программ. Пусть первым сумел нарисовать свою картину я, потом все последуют моему примеру, и мы будем это делать не хуже компьютеров!
В зале стало тихо. Толпа молча смотрела на Санамбе, а он пытался разглядеть в их глазах признаки прозрения.
– Так ты же не умеешь рисовать! – вдруг после паузы сказал Кёрмин. – Что ты нам решил показать? Что это за творение? Это мазня ребенка! Ты решил нарисовать лучше, чем компьютер?
Ты пойми, Санамбе, компьютеры в искусстве пришли на помощь людям так же, как и в других областях, где без них уже было не обойтись. Люди в искусстве достигли потолка и уперлись в него. Они уже не могли сотворить что-то лучше, чем раньше. Компьютеры дали новый виток развития искусства, вывели его на новый уровень, которого без них сами бы люди не достигли.
Если бы ты здесь выставил свою собственную картину равную произведению компьютера, тогда бы мы удивились. Но человеку не нарисовать, как компьютеру! В живописи компьютеры лучше людей подбирают цвета, делают градиенты и составляют композиции. Насколько лучше людей они рисуют, настолько же лучше они сочиняют и музыку. Представь, что было, если бы великий Ринекка писал свои симфонии сам! Это были бы не симфонии, а какофонии!
В толпе засмеялись, оценив шутку.
– Это полный провал выставки, – донеслось из толпы. Журналисты подняли свои фотокапчеры и беззвучно засняли одиноко стоящего художника на фоне голых стен.
– То есть ты хочешь сказать, что современные композиторы, скульпторы, писатели и художники совершенно бездарны? – возмущенно спросил Санамбе.
– Ну, почему, заложить соответствующие пропорции в компьютер тоже искусство, – возразил Кёрмин.
– И вы сделали из меня известного художника, жали мне руку и давали лестные отзывы о моих выставках, прекрасно понимая, что я всего лишь умею чуть лучше других нажимать кнопки?
– Должен же быть кто-то художником. Почему бы, например, не ты? – пожав плечами, сказал Кёрмин и пошел к дверям. Следом за ним вышла и вся толпа критиков и журналистов.
– Почему бы, например, не я?! – повторил вслух Санамбе, оставшись один. – Почему бы, например, не я?
А ведь Кёрмин прав! На что я обижаюсь? Я и правда, не могу рисовать как компьютер! Что я выставил на своей выставке – картину, которая уступает произведению даже самой старой, уже давно не использующейся программы? Кого я хотел удивить?
Я поражен лишь открытием ситуации для себя, но они-то понимали эту ситуацию всегда! А своим искусством мне их поразить не удалось! Им не важно, что моя картина настоящая, рожденная человеческими чувствами, а не созданная алгоритмом! Им не важно, что она пишется душой, а это и есть настоящее искусство! Им важна гармония композиции и качество переходов цвета, а не то, что картина выражает переживания и эмоции!
Современная живопись, литература и музыка как еда – сублимированная, сдобренная вкусовыми добавками и спрессованная в брикетик. А я поставщик такой еды, оператор машины, которая выдает вкусный бездушный продукт! И правда, почему бы, например, не я? Ведь кто-то должен этим заниматься…
Его потрясла чудовищная ясность того, что деятельность всей его жизни или, по крайней мере, многих лет, которую он воспринимал так серьезно, была дешевым суррогатом, который не имел отношения к слову «искусство», точно также, как и к слову «творить».
Внутри стало пусто, как и в этом голом зале. И дело было не в тщеславии, которое, несомненно, тоже было ущемлено. Дело было в непонимании – для чего все это было нужно и как теперь жить дальше.
Прекрасная идея последних дней, которая успела захватить всего его целиком, теперь показалась ему ребячеством. Он показался себе революционером с флагом и в шортиках. Хватило пары слов Кёрмина, чтобы от его восстания против современных устоев общества не осталось и следа. От компьютерного искусства, он, к сожалению, прозрел, но своего не потянул. Кто он теперь такой? Что теперь у него осталось?
Он жалел, что ему несколько дней назад пришла в голову эта проклятая мысль, и он знал, что вернуться в то «спящее» состояние уже не сможет. Когда он представлял Налайю, Хэлмона, Ринекку, Жана Лувуазье – всех тех, кого он знал из деятелей современного искусства, все они теперь представлялись ему зомби. И он очень жалел, что вдруг проснулся и выпал из их числа. Выпал и оказался один на пустыре, не признавая того, чем занимался, но и не умея делать это по-новому.
Крик отчаяния отразился от голых стен зала «Эвенгард Билдинг Холл» и Санамбе бросился к балкону. Распахнув двери, он услышал голос, похожий на голос, живший в его доме:
«Вы нарушаете температурный режим необходимый для сохранения картин».
– Пошла ты к черту! Здесь нет картин! – крикнул Санамбе и ни секунды не думая, перепрыгнул через парапет двадцать пятого этажа.
Он летел вниз и, наслаждаясь свободой, жалел, что это всего лишь двадцать пятый этаж. Он смеялся и в его смехе, помимо отчаяния, был протест тому миру, который жрал суррогат. Дома, улицы и небоскребы слились в одно большое пятно, и он закрыл глаза.
Перед его внутренним взором проносились образы жизнерадостной Налайи, которая, с мудрой улыбкой первобытной женщины, заносит в компьютер установки для очередного дизайна гостиной, Хэлмона, который делает поиск рифмованных слов по базе данных для своего нового стихотворения, Ринекки, выбирающего звук, который лучше выразит настроение Нерона в будущей симфонии и, конечно же, Кёрмина, оценивающего очередную работу на процентное содержание нежелательной человечности. Нет! Все это без него! Он больше не разносчик дешевой пиццы! И это… Это была его, пусть не самая удачная, зато самая правдивая выставка…
Июль 2011 г.
Отныне я ярый противник компьютеризации в искусстве! В любом – будь то скульптура, живопись или музыка. Я попытаюсь донести свою идею до масс, я буду пропагандировать ее! Это будет непросто и не один год уйдет на то, чтобы вернуть людей к тому, что они когда-то умели делать. Но это не важно!
Главное понять и дальше это пойдет как лавина, просто кто-то должен дать толчок! И все творцы смогут сочинять, писать и музицировать без посредничества программ. Пусть первым сумел нарисовать свою картину я, потом все последуют моему примеру, и мы будем это делать не хуже компьютеров!
В зале стало тихо. Толпа молча смотрела на Санамбе, а он пытался разглядеть в их глазах признаки прозрения.
– Так ты же не умеешь рисовать! – вдруг после паузы сказал Кёрмин. – Что ты нам решил показать? Что это за творение? Это мазня ребенка! Ты решил нарисовать лучше, чем компьютер?
Ты пойми, Санамбе, компьютеры в искусстве пришли на помощь людям так же, как и в других областях, где без них уже было не обойтись. Люди в искусстве достигли потолка и уперлись в него. Они уже не могли сотворить что-то лучше, чем раньше. Компьютеры дали новый виток развития искусства, вывели его на новый уровень, которого без них сами бы люди не достигли.
Если бы ты здесь выставил свою собственную картину равную произведению компьютера, тогда бы мы удивились. Но человеку не нарисовать, как компьютеру! В живописи компьютеры лучше людей подбирают цвета, делают градиенты и составляют композиции. Насколько лучше людей они рисуют, настолько же лучше они сочиняют и музыку. Представь, что было, если бы великий Ринекка писал свои симфонии сам! Это были бы не симфонии, а какофонии!
В толпе засмеялись, оценив шутку.
– Это полный провал выставки, – донеслось из толпы. Журналисты подняли свои фотокапчеры и беззвучно засняли одиноко стоящего художника на фоне голых стен.
– То есть ты хочешь сказать, что современные композиторы, скульпторы, писатели и художники совершенно бездарны? – возмущенно спросил Санамбе.
– Ну, почему, заложить соответствующие пропорции в компьютер тоже искусство, – возразил Кёрмин.
– И вы сделали из меня известного художника, жали мне руку и давали лестные отзывы о моих выставках, прекрасно понимая, что я всего лишь умею чуть лучше других нажимать кнопки?
– Должен же быть кто-то художником. Почему бы, например, не ты? – пожав плечами, сказал Кёрмин и пошел к дверям. Следом за ним вышла и вся толпа критиков и журналистов.
– Почему бы, например, не я?! – повторил вслух Санамбе, оставшись один. – Почему бы, например, не я?
А ведь Кёрмин прав! На что я обижаюсь? Я и правда, не могу рисовать как компьютер! Что я выставил на своей выставке – картину, которая уступает произведению даже самой старой, уже давно не использующейся программы? Кого я хотел удивить?
Я поражен лишь открытием ситуации для себя, но они-то понимали эту ситуацию всегда! А своим искусством мне их поразить не удалось! Им не важно, что моя картина настоящая, рожденная человеческими чувствами, а не созданная алгоритмом! Им не важно, что она пишется душой, а это и есть настоящее искусство! Им важна гармония композиции и качество переходов цвета, а не то, что картина выражает переживания и эмоции!
Современная живопись, литература и музыка как еда – сублимированная, сдобренная вкусовыми добавками и спрессованная в брикетик. А я поставщик такой еды, оператор машины, которая выдает вкусный бездушный продукт! И правда, почему бы, например, не я? Ведь кто-то должен этим заниматься…
Его потрясла чудовищная ясность того, что деятельность всей его жизни или, по крайней мере, многих лет, которую он воспринимал так серьезно, была дешевым суррогатом, который не имел отношения к слову «искусство», точно также, как и к слову «творить».
Внутри стало пусто, как и в этом голом зале. И дело было не в тщеславии, которое, несомненно, тоже было ущемлено. Дело было в непонимании – для чего все это было нужно и как теперь жить дальше.
Прекрасная идея последних дней, которая успела захватить всего его целиком, теперь показалась ему ребячеством. Он показался себе революционером с флагом и в шортиках. Хватило пары слов Кёрмина, чтобы от его восстания против современных устоев общества не осталось и следа. От компьютерного искусства, он, к сожалению, прозрел, но своего не потянул. Кто он теперь такой? Что теперь у него осталось?
Он жалел, что ему несколько дней назад пришла в голову эта проклятая мысль, и он знал, что вернуться в то «спящее» состояние уже не сможет. Когда он представлял Налайю, Хэлмона, Ринекку, Жана Лувуазье – всех тех, кого он знал из деятелей современного искусства, все они теперь представлялись ему зомби. И он очень жалел, что вдруг проснулся и выпал из их числа. Выпал и оказался один на пустыре, не признавая того, чем занимался, но и не умея делать это по-новому.
Крик отчаяния отразился от голых стен зала «Эвенгард Билдинг Холл» и Санамбе бросился к балкону. Распахнув двери, он услышал голос, похожий на голос, живший в его доме:
«Вы нарушаете температурный режим необходимый для сохранения картин».
– Пошла ты к черту! Здесь нет картин! – крикнул Санамбе и ни секунды не думая, перепрыгнул через парапет двадцать пятого этажа.
Он летел вниз и, наслаждаясь свободой, жалел, что это всего лишь двадцать пятый этаж. Он смеялся и в его смехе, помимо отчаяния, был протест тому миру, который жрал суррогат. Дома, улицы и небоскребы слились в одно большое пятно, и он закрыл глаза.
Перед его внутренним взором проносились образы жизнерадостной Налайи, которая, с мудрой улыбкой первобытной женщины, заносит в компьютер установки для очередного дизайна гостиной, Хэлмона, который делает поиск рифмованных слов по базе данных для своего нового стихотворения, Ринекки, выбирающего звук, который лучше выразит настроение Нерона в будущей симфонии и, конечно же, Кёрмина, оценивающего очередную работу на процентное содержание нежелательной человечности. Нет! Все это без него! Он больше не разносчик дешевой пиццы! И это… Это была его, пусть не самая удачная, зато самая правдивая выставка…
Июль 2011 г.
