Вроде надо бы успокоиться? Но напряжение не отпускало.
– Наливай себе.
Я налил, сел и тоже почувствовал, что устал. От нервов всех этих, наверное. А может – последствия болезни.
– Значит, ждал, что как вчера будет?
Я кивнул.
– Прости старика, привык с дураками разговаривать. Да и злой был. Забыл уже, какая хорошая в этом возрасте память. Простишь?
Я кивнул.
– Правда?
И посмотрел на меня так, что я и дышать разучился.
Нет, не верил я, что инспектор Джастин «забыл» или «не подумал». Проверял он меня опять. И заставлял самого себя сдать. Под роспись.
– А за что вас прощать? – пробормотал я. – Сам, в общем-то, виноват...
Дальше я говорил медленно, осторожно подбирая слова. И понимал – это и есть продолжение вчерашней экзекуции. Только теперь я должен делать все сам. И надо было делать. Нужно было говорить честно.
Только я не стану сейчас об этом рассказывать. Может быть, потом когда-нибудь. Сейчас и без того тошно.
Единственное скажу: если бы Мерис узнал, что я иду в эйнитский храм, меня бы остановили. Я же сбрасывал спецам предварительный маршрут.
Но генерал не узнал. Предателем был начальник службы безопасности, он не доложил Мерису. Значит, кому-то было выгодно, чтобы я вошел в храм. Но разве можно было рассчитать наверняка, что там со мною произойдет?
В общем, вряд ли меня хотели использовать каким-то изощренным способом, скорее пытались убить. Было за что. Взять хотя бы историю с расстрелянными министерскими сынками – по совместительству террористами. Но с версией инспектора Джастина я спорить не стал
– Все-таки чего-то я в тебе не понимаю, – сказал инспектор потом, когда мы пили чай, и я вообще уже не мог никак на него реагировать. Бывает мышечная усталость, а бывает нервная. У меня на сегодня все чувства уже отказали, не работали.
Инспектор говорил медленно, с интонациями хирурга, который только что зашил пациента и теперь размышляет, чего же он в нем не дорезал?
– У тебя куратор кто был в академии?
Я назвал.
Он покачал головой.
– А служил под чьим началом?
Но и эта фамилия инспектора Джастина не удовлетворила.
– Ведь есть же какой-то стержень, – он щелкнул по столешнице. – Ну не мог простой парень с такой отсталой планеты...
– Я с генералом Макловски служил, когда его разжаловали и перевели в Северное крыло.
– Да ну? – удивился инспектор. – С Колином? Вот откуда, значит, ноги растут.
– А какие ноги, можно спросить? – я уже настолько отупел, что произносил первое, что приходило в голову.
– Можно, – Джастин усмехнулся под нос, долил чаю, чего-то не нашел на столе, встал, достал экзотианские сладости. Только по коробке и понятно было, что сладости. На вид я бы не рискнул определить. – Угощайся, – и засунул какую-то сиреневую гадость в рот.
Я из вежливости тоже взял.
– Психика у тебя мальчишеская, гибкая, кажется – лепи, что хочешь... Однако и стержень есть. Учитывая происхождение и послужной список – рановато тебе. Значит, кто-то поучаствовал... Не то чтобы сильно учил, нет, но достаточно развитый человек воздействует на других, уже просто находясь рядом. Подобное в тебе притягивается к подобному, дрянь всякая постепенно отпадает, за невостребованностью... Да пробуй ты, хорошая штука. Кемис называется.
Я взял «конфетку» в рот. Она и вправду оказалась вкусная. Не очень сладкая, с необычным запахом.
– Ешь, не стесняйся.
Я фыркнул, чуть чаем не подавился. После того, ЧТО я ему о себе рассказал, чего, интересно, теперь стесняться?
– Значит, Колин... И что, ты у меня теперь будешь такой же упрямый, как он?
– А он что, тоже?.. Ну... – я замялся.
Не все чувства погибли, однако! Назвать инспектора Джастина сектантом в лицо я все еще не мог.
– Чего «он тоже»? Ну-ка, ну-ка, за кого ты меня держишь? – инспектор даже приподнялся.
– Ну... – сказал я. – Это же, наверное, религия какая-то? Как у эйнитов, нет? – по его лицу я не понимал: нравится ему то, что говорю, или меня сейчас опять убивать будут?
Но инспектор расхохотался.
Посмеявшись, он промокнул салфеткой уголки глаз.
– Как же тебе ответить, малый, чтобы окончательно тебя не испортить? Понимаешь, Бог, он, конечно, есть... А вот религий как бы и нет. Мы их придумываем. В меру недоразвитости. А когда недоразвитость немного отступает, просто изучаем устройство мироздания, ищем там свое место. Некоторые называют старых дураков, вроде меня, адептами Пути. Но это – всего лишь название. Нет в нем ни какой-то особенной веры, ни объединения по религиозным признакам. Разве что дружим между собой иногда. Ну, и выделяем таких же и среди врагов. Видно их.
18. История восемнадцатая. «Стать бусиной»
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, открытый космос
«Я стану бусиной на твоем запястье,
Глотком воды между языком и губами...»
«...Я никогда особенно не любил стихов. Но бывает, что в память врезаются вдруг две-три строчки. Пробую читать дальше – не то. Но запомнившиеся строки могу носить с собою всю жизнь.
Написал «жизнь», и рука остановилась. Я по самым скромным меркам прожил их две.
Большинство моих современников едва дотягивает до девяноста. Нет, многие живут и дольше, но статистика плюсует всех: умерших во младенчестве, погибших в авариях и катастрофах, больных, спившихся, убитых в войнах. И тогда выходят эти самые девяносто. Да и качество жизни потом уже совсем не то, чтобы считать продолжающийся процесс чем-то серьезным.
Однако омолаживаться не очень бегут. И дело не только в цене вопроса. Хотя и цена, конечно, запредельная.
Первое реомоложение положено делать между сорока и пятьюдесятью годами, и, если человек живет обычной жизнью, стоит оно как раз столько, сколько он мог бы за это время заработать.
И все-таки останавливают не только деньги.
Искусственное омоложение – процесс жестокий во всех отношениях. Он напрочь выбрасывает тебя из того мира, где ты вырос. Ты теряешь социальные и семейные связи, меняешь образ жизни. И изменяешься сам – потому что в клинике с тобой будут делать такое, чего ты сам никогда бы не позволил, если бы знал, что будет так.
Ты проснешься без старых шрамов и половины привычек. (И еще долго будешь гадать – каких?) Тебя могут сделать гораздо более лояльным или возбудимым. Или...
Впрочем, штатским это не грозит, наверное. Это нашего брата, дослужившего до определенного звания, вынуждают проходить омолаживающие процедуры. И на каждого из нас сделана такая ставка, что сам ты уже не распоряжаешься ни своими нервами, ни привычками.
Я понимаю – правительству жалко терять вложенные в специалиста деньги. Его и растят не меньше сорока лет. Потом на столько же получают совершенную рабочую машину. Лучшие специалисты – это те, которые прошли первое реомоложение. Они вооружены необходимыми знаниями и полны сил. А вот потом в этой отлаженной схеме что-то ломается.
Видимо, циклы созревания мозга изучены пока плохо. Мы предполагаем, что в сорок-сорок пять человек уже «готов», и дальше он радикально изменяться не будет. Вернее, предполагали. Но человек, как выяснилось, продолжает проходить определенные этапы «взросления». Примерно в районе ста лет наступает какой-то новый кризис личности, новые функциональные изменения мозга.
Мы просто не успевали заметить это. Не доживали. И вдруг начали доживать.
Большинство таких вот насильственных долгожителей, как я – военные или политики. Есть немного аристократии...
Когда все началось, это проклятое «омолаживание» было делом редким и опасным.
В первой, экспериментальной серии, выжило всего 22% подопытных человекокроликов. Большинство принявших участие в эксперименте находилось в положении вынужденных добровольцев.
Я в свое время имел возможность отказаться. Очень гипотетическую возможность, которая лишила бы меня как минимум карьеры.
Впрочем, когда тебе под шестьдесят, от омоложения отказаться нелегко. И первые выжившие после этой процедуры были, наверное, счастливы. Как и я был счастлив, снова ощутив в себе желание двигаться и подвергать тело тем же нагрузкам, какими грешат двадцатилетние.
После первой, не очень удачной серии экспериментов, в течение примерно тридцати лет массовых реомоложений не проводилось. Смертность омолаживаемых снизить так и не удалось, и, насколько я знаю, за все это время было всего два или три случая разовых операций с хорошим исходом.
Время, однако, шло. Те, кто прошел реомоложение первый раз, приближались ко второму сроку. Медики и ученые решились на второй массовый эксперимент первого цикла, но результаты оказалась еще хуже.
В это же время в мирах Экзотики, где омолаживать начали на десять-пятнадцать лет раньше, там, где первыми на эксперимент пошли именно представители правящей верхушки, решились на проведение повторного курса.
Нужно знать, как воспитывают потомственных аристократов на Экзотике, чтобы понять: у ученых просто не было другого выхода, нежели рискнуть. И они рискнули.
И получили вдруг очень хорошие результаты. Выяснилось, что если уж организм приспособился один раз, то, как правило, справляется и во второй, и в третий. В результате мир приобрел столетних двуногих, которые двигались и перегоняли по мозгам кровь как двадцати-тридцатилетние.
И вот тут началось.
Сначала попер позитив – тройка прошедших второе реомоложение ученых выяснила, отчего первое омоложение давало такую высокую смертность. Дело было в основном в генетике. (До сих пор есть абсолютные генетические противопоказания для реомоложения, преодолеть их не удалось.)
Потом возникло сразу полдюжины новых религий, был совершен прорыв в инженерии планетных систем и биомеханике.
Потом... прошедшие второй курс реомоложения начали пропадать из поля зрения властей и средств массовой информации. Посыпались странные слухи, на задворках Галактики стали возникать укрепленные форпосты – с нами эти люди жить уже не хотели.
На Экзотике спохватились, как водится, раньше. Там сейчас пройти второй курс реомоложения имеют право только члены аристократических фамилий, причем есть масса условностей, которые должны быть соблюдены. У нас эти вопросы пытается решать генетический департамент. Решает плохо. В ГД до сих пор не пришли к единому мнению, какие качества личности являются абсолютным препятствием к повторному курсу.
Потому что...
Если называть вещи своими именами – те, кому перевалило за сто – уже не люди.
Я давно не ощущаю себя человеком в этом мире, Анджей.
Я был во второй официальной «волне» тех, кто прошел первое омоложение, а затем второе и третье. Уже тогда раздавались голоса, что не стоит спешить делать этот процесс массовым. Что продление полноценной жизни до 80-90 лет – вполне достаточный срок. После у человека будет еще лет 40-50 активной старости, и в сумме 120-140 – не так уж и мало.
Но меня не собирались спрашивать, хочу ли я играть в эту игру дальше. Я был нужен на своем месте, и из меня медленно, но верно создавали монстра.
И, наверное, создали.
Я не хочу уже ничего, кроме как избавиться от той взбесившейся твари, которая сидит у меня внутри и смотрит на мир моими глазами.
Перевожу взгляд на твой обстриженный вчера затылок, и ты вздрагиваешь во сне. Я ЗНАЮ, что тебе снится. А хочешь, ты будешь видеть совсем другой сон? Пошли они к черту, эти «полеты». Зачем они тебе? Где-то далеко у тебя есть дом, вот пусть он и...
А я не могу спать. Да возможно, и не нуждаюсь уже в этом. Вроде и не чувствую, что не высыпаюсь.
Я устал от себя такого. Если бы ты знал – как я от себя устал...»
Я закрыл глаза.
Будь я хоть немного постарше, догадался бы показать Колину, что принимаю его любым, что он мне нужен. Но я был слишком глупым щенком.
А он, наверное, просто хотел умереть. И пытался хоть как-то оградить меня от этого. Но одни Беспамятные боги знают, какой я упрямый.
Да, похоже, Дьюп был такой же, как инспектор Джастин.
Я вспомнил, что поначалу, пока не притерпелся, вообще не переносил его недовольства. (Хоть он его и не демонстрировал.) И не я один. Одногодки смотрели на меня как на чумного уже за то, что я не кинулся тогда от Колина сломя голову. Мне, правда, некуда было особо кидаться. Но новички по традиции держались на корабле вместе, а я...
И Дьюп, пожалуй, был ничуть не легче в общении, чем инспектор. Разве что никогда не издевался надо мной. Наоборот, я видел, что иной раз сильно достаю его любопытством или глупостью. Но Колин не сердился. Теперь я понимал – почему. Он себя знал. И не мне было тогда его злить.
Я вспомнил, как проснулся первый раз в каюте Колина. Голова с похмелья у меня никогда не болела, хотя особенно легкой тоже не была, и привкус этот во рту... Но все-таки, открыв глаза, я ощутил, что мне хорошо, что я дома, что я ... спокоен!
Ты этого не поймешь. Ты никогда не просыпался в открытом космосе, меняя один искусственный корабельный «день» на точно такой же другой. И твой мозг не утрачивал «день» ото «дня» последние ориентиры в пространстве.
И ты не вертел в ужасе «по утрам» затуманенной ото сна башкой от переборки к переборке, пытаясь понять, где же тут север или юг, где всходит это проклятое солнце! И тебе не хотелось удавиться потом от собственной слабости и щенячьей паники.
День, два, три – и это, вроде, проходит. Чтобы неожиданно накатить с новой силой. И даже когда не накатывает, всегда знаешь – ты в космосе. Но весь твой космос в тебе, а там, вокруг – только бездна.
Так вот, в каюте Дьюпа я почувствовал себя иначе. Поначалу решил: это потому, что мы почти стоим на земле. (Корабль болтался на «короткой» орбите вокруг Ориса.) Но и потом по утрам на меня больше не накатывало. Ни разу за те два года, что мы провели вместе. Дьюп сам по себе являлся устойчивой опорой, вокруг которой раскручивалось мое личное мироздание.
Я снова заглянул в лежащий поверх стопки «пластика» (на бумаге уже почти не пишут) дневник.
«...А может, я не ту дорогу выбрал в жизни? Почему я не бусина в твоем браслете, Алана? Скажи, стал бы я счастлив?»
Алана? Ее же звали... Я полистал, чтобы удостовериться. Айяна, точно.
Но Дьюп явно имел ввиду одну и ту же женщину.
Полез в сеть. Выяснил, что Алана – просто «наш» вариант экзотианского имени Айяна.
Кто у меня тогда Влана? Въяна? Забавно. И вообще имена эти, как сестренки. Алана-Влана. Влашка – сирота, а вдруг? Вот только на Колина она совсем не похожа...
Справа лежали бумаги по новому кораблю, слева – дневник. По центру – листок пластика, где я время от времени ставил плюсы или минусы напротив фамилии нашего навигатора. Были у него плюсы, были. Да только по его допускам и поправкам можно было не корабль – астероид гонять, то есть глыбу с нулевой маневренностью.
Я принес из корабельной библиотеки учебник по навигации (книгу даже в руках держать приятнее, надоели «экранки»), и выяснил, что вообще-то Эмерс считает, как положено. Вот только мы с Келли привыкли летать иначе. Про Роса или Тусекса по прозвищу Ходячее Пузо, я вообще молчу. Эти «пешком» летают, или, как еще у нас говорят, – «на ощупь». Я видел не раз сам, как Рос прижимает пальцем кнопку «координатора», и пока строчки скачут, как бешеные, выравнивает по ним шлюпку.
Эмерс был в нашем чумном коллективе явно не на месте. Сменять его у кого-нибудь? Но у кого? Мне нужен достаточно «сумасшедший» навигатор с «живыми» руками и ясной головой. Где такого возьмешь?
– Наливай себе.
Я налил, сел и тоже почувствовал, что устал. От нервов всех этих, наверное. А может – последствия болезни.
– Значит, ждал, что как вчера будет?
Я кивнул.
– Прости старика, привык с дураками разговаривать. Да и злой был. Забыл уже, какая хорошая в этом возрасте память. Простишь?
Я кивнул.
– Правда?
И посмотрел на меня так, что я и дышать разучился.
Нет, не верил я, что инспектор Джастин «забыл» или «не подумал». Проверял он меня опять. И заставлял самого себя сдать. Под роспись.
– А за что вас прощать? – пробормотал я. – Сам, в общем-то, виноват...
Дальше я говорил медленно, осторожно подбирая слова. И понимал – это и есть продолжение вчерашней экзекуции. Только теперь я должен делать все сам. И надо было делать. Нужно было говорить честно.
Только я не стану сейчас об этом рассказывать. Может быть, потом когда-нибудь. Сейчас и без того тошно.
Единственное скажу: если бы Мерис узнал, что я иду в эйнитский храм, меня бы остановили. Я же сбрасывал спецам предварительный маршрут.
Но генерал не узнал. Предателем был начальник службы безопасности, он не доложил Мерису. Значит, кому-то было выгодно, чтобы я вошел в храм. Но разве можно было рассчитать наверняка, что там со мною произойдет?
В общем, вряд ли меня хотели использовать каким-то изощренным способом, скорее пытались убить. Было за что. Взять хотя бы историю с расстрелянными министерскими сынками – по совместительству террористами. Но с версией инспектора Джастина я спорить не стал
– Все-таки чего-то я в тебе не понимаю, – сказал инспектор потом, когда мы пили чай, и я вообще уже не мог никак на него реагировать. Бывает мышечная усталость, а бывает нервная. У меня на сегодня все чувства уже отказали, не работали.
Инспектор говорил медленно, с интонациями хирурга, который только что зашил пациента и теперь размышляет, чего же он в нем не дорезал?
– У тебя куратор кто был в академии?
Я назвал.
Он покачал головой.
– А служил под чьим началом?
Но и эта фамилия инспектора Джастина не удовлетворила.
– Ведь есть же какой-то стержень, – он щелкнул по столешнице. – Ну не мог простой парень с такой отсталой планеты...
– Я с генералом Макловски служил, когда его разжаловали и перевели в Северное крыло.
– Да ну? – удивился инспектор. – С Колином? Вот откуда, значит, ноги растут.
– А какие ноги, можно спросить? – я уже настолько отупел, что произносил первое, что приходило в голову.
– Можно, – Джастин усмехнулся под нос, долил чаю, чего-то не нашел на столе, встал, достал экзотианские сладости. Только по коробке и понятно было, что сладости. На вид я бы не рискнул определить. – Угощайся, – и засунул какую-то сиреневую гадость в рот.
Я из вежливости тоже взял.
– Психика у тебя мальчишеская, гибкая, кажется – лепи, что хочешь... Однако и стержень есть. Учитывая происхождение и послужной список – рановато тебе. Значит, кто-то поучаствовал... Не то чтобы сильно учил, нет, но достаточно развитый человек воздействует на других, уже просто находясь рядом. Подобное в тебе притягивается к подобному, дрянь всякая постепенно отпадает, за невостребованностью... Да пробуй ты, хорошая штука. Кемис называется.
Я взял «конфетку» в рот. Она и вправду оказалась вкусная. Не очень сладкая, с необычным запахом.
– Ешь, не стесняйся.
Я фыркнул, чуть чаем не подавился. После того, ЧТО я ему о себе рассказал, чего, интересно, теперь стесняться?
– Значит, Колин... И что, ты у меня теперь будешь такой же упрямый, как он?
– А он что, тоже?.. Ну... – я замялся.
Не все чувства погибли, однако! Назвать инспектора Джастина сектантом в лицо я все еще не мог.
– Чего «он тоже»? Ну-ка, ну-ка, за кого ты меня держишь? – инспектор даже приподнялся.
– Ну... – сказал я. – Это же, наверное, религия какая-то? Как у эйнитов, нет? – по его лицу я не понимал: нравится ему то, что говорю, или меня сейчас опять убивать будут?
Но инспектор расхохотался.
Посмеявшись, он промокнул салфеткой уголки глаз.
– Как же тебе ответить, малый, чтобы окончательно тебя не испортить? Понимаешь, Бог, он, конечно, есть... А вот религий как бы и нет. Мы их придумываем. В меру недоразвитости. А когда недоразвитость немного отступает, просто изучаем устройство мироздания, ищем там свое место. Некоторые называют старых дураков, вроде меня, адептами Пути. Но это – всего лишь название. Нет в нем ни какой-то особенной веры, ни объединения по религиозным признакам. Разве что дружим между собой иногда. Ну, и выделяем таких же и среди врагов. Видно их.
18. История восемнадцатая. «Стать бусиной»
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, открытый космос
«Я стану бусиной на твоем запястье,
Глотком воды между языком и губами...»
«...Я никогда особенно не любил стихов. Но бывает, что в память врезаются вдруг две-три строчки. Пробую читать дальше – не то. Но запомнившиеся строки могу носить с собою всю жизнь.
Написал «жизнь», и рука остановилась. Я по самым скромным меркам прожил их две.
Большинство моих современников едва дотягивает до девяноста. Нет, многие живут и дольше, но статистика плюсует всех: умерших во младенчестве, погибших в авариях и катастрофах, больных, спившихся, убитых в войнах. И тогда выходят эти самые девяносто. Да и качество жизни потом уже совсем не то, чтобы считать продолжающийся процесс чем-то серьезным.
Однако омолаживаться не очень бегут. И дело не только в цене вопроса. Хотя и цена, конечно, запредельная.
Первое реомоложение положено делать между сорока и пятьюдесятью годами, и, если человек живет обычной жизнью, стоит оно как раз столько, сколько он мог бы за это время заработать.
И все-таки останавливают не только деньги.
Искусственное омоложение – процесс жестокий во всех отношениях. Он напрочь выбрасывает тебя из того мира, где ты вырос. Ты теряешь социальные и семейные связи, меняешь образ жизни. И изменяешься сам – потому что в клинике с тобой будут делать такое, чего ты сам никогда бы не позволил, если бы знал, что будет так.
Ты проснешься без старых шрамов и половины привычек. (И еще долго будешь гадать – каких?) Тебя могут сделать гораздо более лояльным или возбудимым. Или...
Впрочем, штатским это не грозит, наверное. Это нашего брата, дослужившего до определенного звания, вынуждают проходить омолаживающие процедуры. И на каждого из нас сделана такая ставка, что сам ты уже не распоряжаешься ни своими нервами, ни привычками.
Я понимаю – правительству жалко терять вложенные в специалиста деньги. Его и растят не меньше сорока лет. Потом на столько же получают совершенную рабочую машину. Лучшие специалисты – это те, которые прошли первое реомоложение. Они вооружены необходимыми знаниями и полны сил. А вот потом в этой отлаженной схеме что-то ломается.
Видимо, циклы созревания мозга изучены пока плохо. Мы предполагаем, что в сорок-сорок пять человек уже «готов», и дальше он радикально изменяться не будет. Вернее, предполагали. Но человек, как выяснилось, продолжает проходить определенные этапы «взросления». Примерно в районе ста лет наступает какой-то новый кризис личности, новые функциональные изменения мозга.
Мы просто не успевали заметить это. Не доживали. И вдруг начали доживать.
Большинство таких вот насильственных долгожителей, как я – военные или политики. Есть немного аристократии...
Когда все началось, это проклятое «омолаживание» было делом редким и опасным.
В первой, экспериментальной серии, выжило всего 22% подопытных человекокроликов. Большинство принявших участие в эксперименте находилось в положении вынужденных добровольцев.
Я в свое время имел возможность отказаться. Очень гипотетическую возможность, которая лишила бы меня как минимум карьеры.
Впрочем, когда тебе под шестьдесят, от омоложения отказаться нелегко. И первые выжившие после этой процедуры были, наверное, счастливы. Как и я был счастлив, снова ощутив в себе желание двигаться и подвергать тело тем же нагрузкам, какими грешат двадцатилетние.
После первой, не очень удачной серии экспериментов, в течение примерно тридцати лет массовых реомоложений не проводилось. Смертность омолаживаемых снизить так и не удалось, и, насколько я знаю, за все это время было всего два или три случая разовых операций с хорошим исходом.
Время, однако, шло. Те, кто прошел реомоложение первый раз, приближались ко второму сроку. Медики и ученые решились на второй массовый эксперимент первого цикла, но результаты оказалась еще хуже.
В это же время в мирах Экзотики, где омолаживать начали на десять-пятнадцать лет раньше, там, где первыми на эксперимент пошли именно представители правящей верхушки, решились на проведение повторного курса.
Нужно знать, как воспитывают потомственных аристократов на Экзотике, чтобы понять: у ученых просто не было другого выхода, нежели рискнуть. И они рискнули.
И получили вдруг очень хорошие результаты. Выяснилось, что если уж организм приспособился один раз, то, как правило, справляется и во второй, и в третий. В результате мир приобрел столетних двуногих, которые двигались и перегоняли по мозгам кровь как двадцати-тридцатилетние.
И вот тут началось.
Сначала попер позитив – тройка прошедших второе реомоложение ученых выяснила, отчего первое омоложение давало такую высокую смертность. Дело было в основном в генетике. (До сих пор есть абсолютные генетические противопоказания для реомоложения, преодолеть их не удалось.)
Потом возникло сразу полдюжины новых религий, был совершен прорыв в инженерии планетных систем и биомеханике.
Потом... прошедшие второй курс реомоложения начали пропадать из поля зрения властей и средств массовой информации. Посыпались странные слухи, на задворках Галактики стали возникать укрепленные форпосты – с нами эти люди жить уже не хотели.
На Экзотике спохватились, как водится, раньше. Там сейчас пройти второй курс реомоложения имеют право только члены аристократических фамилий, причем есть масса условностей, которые должны быть соблюдены. У нас эти вопросы пытается решать генетический департамент. Решает плохо. В ГД до сих пор не пришли к единому мнению, какие качества личности являются абсолютным препятствием к повторному курсу.
Потому что...
Если называть вещи своими именами – те, кому перевалило за сто – уже не люди.
Я давно не ощущаю себя человеком в этом мире, Анджей.
Я был во второй официальной «волне» тех, кто прошел первое омоложение, а затем второе и третье. Уже тогда раздавались голоса, что не стоит спешить делать этот процесс массовым. Что продление полноценной жизни до 80-90 лет – вполне достаточный срок. После у человека будет еще лет 40-50 активной старости, и в сумме 120-140 – не так уж и мало.
Но меня не собирались спрашивать, хочу ли я играть в эту игру дальше. Я был нужен на своем месте, и из меня медленно, но верно создавали монстра.
И, наверное, создали.
Я не хочу уже ничего, кроме как избавиться от той взбесившейся твари, которая сидит у меня внутри и смотрит на мир моими глазами.
Перевожу взгляд на твой обстриженный вчера затылок, и ты вздрагиваешь во сне. Я ЗНАЮ, что тебе снится. А хочешь, ты будешь видеть совсем другой сон? Пошли они к черту, эти «полеты». Зачем они тебе? Где-то далеко у тебя есть дом, вот пусть он и...
А я не могу спать. Да возможно, и не нуждаюсь уже в этом. Вроде и не чувствую, что не высыпаюсь.
Я устал от себя такого. Если бы ты знал – как я от себя устал...»
Я закрыл глаза.
Будь я хоть немного постарше, догадался бы показать Колину, что принимаю его любым, что он мне нужен. Но я был слишком глупым щенком.
А он, наверное, просто хотел умереть. И пытался хоть как-то оградить меня от этого. Но одни Беспамятные боги знают, какой я упрямый.
Да, похоже, Дьюп был такой же, как инспектор Джастин.
Я вспомнил, что поначалу, пока не притерпелся, вообще не переносил его недовольства. (Хоть он его и не демонстрировал.) И не я один. Одногодки смотрели на меня как на чумного уже за то, что я не кинулся тогда от Колина сломя голову. Мне, правда, некуда было особо кидаться. Но новички по традиции держались на корабле вместе, а я...
И Дьюп, пожалуй, был ничуть не легче в общении, чем инспектор. Разве что никогда не издевался надо мной. Наоборот, я видел, что иной раз сильно достаю его любопытством или глупостью. Но Колин не сердился. Теперь я понимал – почему. Он себя знал. И не мне было тогда его злить.
Я вспомнил, как проснулся первый раз в каюте Колина. Голова с похмелья у меня никогда не болела, хотя особенно легкой тоже не была, и привкус этот во рту... Но все-таки, открыв глаза, я ощутил, что мне хорошо, что я дома, что я ... спокоен!
Ты этого не поймешь. Ты никогда не просыпался в открытом космосе, меняя один искусственный корабельный «день» на точно такой же другой. И твой мозг не утрачивал «день» ото «дня» последние ориентиры в пространстве.
И ты не вертел в ужасе «по утрам» затуманенной ото сна башкой от переборки к переборке, пытаясь понять, где же тут север или юг, где всходит это проклятое солнце! И тебе не хотелось удавиться потом от собственной слабости и щенячьей паники.
День, два, три – и это, вроде, проходит. Чтобы неожиданно накатить с новой силой. И даже когда не накатывает, всегда знаешь – ты в космосе. Но весь твой космос в тебе, а там, вокруг – только бездна.
Так вот, в каюте Дьюпа я почувствовал себя иначе. Поначалу решил: это потому, что мы почти стоим на земле. (Корабль болтался на «короткой» орбите вокруг Ориса.) Но и потом по утрам на меня больше не накатывало. Ни разу за те два года, что мы провели вместе. Дьюп сам по себе являлся устойчивой опорой, вокруг которой раскручивалось мое личное мироздание.
Я снова заглянул в лежащий поверх стопки «пластика» (на бумаге уже почти не пишут) дневник.
«...А может, я не ту дорогу выбрал в жизни? Почему я не бусина в твоем браслете, Алана? Скажи, стал бы я счастлив?»
Алана? Ее же звали... Я полистал, чтобы удостовериться. Айяна, точно.
Но Дьюп явно имел ввиду одну и ту же женщину.
Полез в сеть. Выяснил, что Алана – просто «наш» вариант экзотианского имени Айяна.
Кто у меня тогда Влана? Въяна? Забавно. И вообще имена эти, как сестренки. Алана-Влана. Влашка – сирота, а вдруг? Вот только на Колина она совсем не похожа...
Справа лежали бумаги по новому кораблю, слева – дневник. По центру – листок пластика, где я время от времени ставил плюсы или минусы напротив фамилии нашего навигатора. Были у него плюсы, были. Да только по его допускам и поправкам можно было не корабль – астероид гонять, то есть глыбу с нулевой маневренностью.
Я принес из корабельной библиотеки учебник по навигации (книгу даже в руках держать приятнее, надоели «экранки»), и выяснил, что вообще-то Эмерс считает, как положено. Вот только мы с Келли привыкли летать иначе. Про Роса или Тусекса по прозвищу Ходячее Пузо, я вообще молчу. Эти «пешком» летают, или, как еще у нас говорят, – «на ощупь». Я видел не раз сам, как Рос прижимает пальцем кнопку «координатора», и пока строчки скачут, как бешеные, выравнивает по ним шлюпку.
Эмерс был в нашем чумном коллективе явно не на месте. Сменять его у кого-нибудь? Но у кого? Мне нужен достаточно «сумасшедший» навигатор с «живыми» руками и ясной головой. Где такого возьмешь?
