страшного? Или с крохотного пробела всё и начинается? Я не больна? Не становлюсь девиантной? Я нарушаю привычный порядок вещей, разве то допустимо? Что происходит? Виной тому мысли о Ромео? Наша словесная перепалка? Мы поссорились? Нет, Карамель, не говори так. Между тобой и твоим партнёром нет никаких конфликтов и причин для разрыва тоже нет. Нет?
Поднимаю глаза на Миринду. Женщина ожидает, смотрит. В руках у неё голубое пальто. Велю служащей оставить меня, велю заниматься делами. Вот так должно быть. Всё и всегда должно происходить по заданной ранее схеме, по представленному заведомо алгоритму. Иначе – крах. Другое – отличительное – равно нарушению, а нарушение есть болезнь. Болезнь синонимична изгнанию, а нарушивший – изгою.
Вспомни, кто ты такая, Карамель Голдман.
…а я знала?
Вспомни.
Я никогда и никуда не тороплюсь, факт. Я хочу быть уверена в совершаемых действиях, хочу заранее видеть предполагаемый результат во избежание оплошностей и несостыковок. Нельзя ошибаться (даже позволять в мыслях, ведь идеальные люди не ошибаются), нельзя давать слабину, иначе маленькие погрешности приведут к абсолютному краху.
Замираю у зеркал в прихожей и приглаживаю рубашку – десятки отражений повторяют за мной. Зеркала изготавливались под заказ на издыхающем заводе; производство само по себе остановилось четверть века назад – благо, у управляющих были и есть – всегда – привилегии. И я бы хотела (хочу!), чтобы эта стабильность сохранялась после окончания Академии и на момент вступления на должность в Комитете Управляющих, я хочу купить собственную улицу со своим домом, я хочу зеркало в прихожей и уверенность в завтрашнем днем.
Захожу в ванную и, облокотившись о мраморную раковину, вымываю с рук учебную грязь, а из головы дурные мысли. Слышу, как капли стекают по трубам, а капельки пота спускаются по спине.
Я тону?
«Мы ваши Создатели!»
Задираю голову и уверенно повторяю:
– Мы будущее этого мира.
Поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
Мы Создатели и мы будущее мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть прогресс. Без нас не может быть движения и развития, мы – Создатели: демиурги поколений и градостроители, вершители судеб и управляющие, мы есть закон, мы есть власть, мы есть будущее. Нельзя забывать, нельзя: это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном:
– Мы – Создатели.
И я повторяю это как мантру каждую минуту своей жизни.
Выключаю воду и выхожу из ванной, зову отца и, пересекая арку, оказываюсь в гостиной.
– Отец, ты дома?
И сегодня он должен работать из кабинета. Его будняя неделя каждый раз начинается с двух дистанционных дней.
– Господин Голдман ушёл, мисс Голдман! – Следом за мной появляется служащая. – Вот-вот вернётся, мисс Голдман, сказал ненадолго.
– Если я захочу услышать тебя, Миринда, – оборачиваюсь и впираюсь взглядом в чёрное пятно около белоснежной стены, – обращусь лично. Понятно?
Женщина ощущает недовольство.
Прохожу в гостиную и веду пальцем по полкам и статуэткам в попытках найти малейший сор и придраться…чисто. Вот что случается, когда делаешь нечто выдуманное на ходу – сам себя ставишь в нелепое положение.
– Свободна, Миринда, – выждав ещё немного, говорю я и наблюдаю за уходящей.
Мимо белоснежных диванов шагаю к лестнице (перед ней узкая дверь, ведущая в комнату Миринды), сворачиваю и поднимаюсь по прозрачным ступеням. На втором этаже на меня смотрят семь дверей – три по левой стене (комната отца, комната матери, их общая спальня), три по правой стене (моя спальня, спальня сестры и свободная комната, в которой стоит маленькая кровать, кресло-капля и ночник в форме звезды), одна – распахнутая – в конце: ведёт в кабинет.
Вспоминаю, что оставила рюкзак в прихожей и книгу, соответственно, там. Ладно, верну позже…не думаю, что отец начнёт зудеть об утаенной вновь книге; полки тянутся от пола до потолка, все заполнены – бери любую. Возможно, Говард Голдман собрал все сохранившиеся до основания Нового Мира издания книг; он вложил так много средств в создание этой коллекции и гордился ею больше, нежели собственными детьми. По крайней мере, в интервью о личном пространстве Голдман нам с сестрой он уделил несколько минут, а книгам – несколько десятков. Пускай.
Смотрю на пустующее отцовское кресло, за которым во всю высоту стены тянется панорамное окно. Разве можно спокойно обращаться спиной к этому городу? Не устану тому поражаться, ведь Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы взгляды живущих в нём людей были прикованы к его величию и только. И я смотрю на Новый Мир.
Дверь позади меня открывается.
Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бёдра. Прищуриваясь, говорю:
– У тебя сегодня работа дома, я знаю. Куда ездил?
– Взаимно рад тебя видеть, Карамель, – пропустив вопрос (а, может, и ответив сполна) режет отец и проскальзывает мимо.
Его силуэт тонкий, руки и ноги длинные, пальцы паучьи.
Признаюсь, что видела сумасшедшего, но в ответ не получаю даже взгляда: отец спокойно раскладывает на рабочем столе принесённые бумаги и перебирает их по папкам.
Признаюсь, что разговаривала с сумасшедшим, на что отец вздыхает и, всё так же несмотря, бросает под нос словно скидывает с руки грязную перчатку:
– Это уже хуже, Карамель.
– В самом деле?
Продолжает (да когда же он посмотрит на меня?!):
– Тебе нельзя болтать с незнакомцами, не погань фамилию Голдман и собственную репутацию.
Словно швыряет ветки в костёр. Хорошо горят. Быстро.
– Твой идиотский водитель не приехал за мной! – восклицаю я.
– Это твой идиотский водитель… – поправляет отец и – наконец! – поднимает глаза.
– Прекрасно! Мой идиотский водитель не приехал за мной, и в итоге я ехала с каким-то чудаком, рассуждающим о доброте и радостях воспитания в эру разве что не динозавров!
– Скажи номер авто, и я разберусь, больше ты о нём не услышишь, – спокойно предлагает отец. В своём стиле.
– Номера не было, – признаюсь я.
– Не бывает так, Карамель.
– Представь моё удивление, ведь я убеждена в аналогичном. Нет номера.
– Имя? Он представился?
Кажется, отец напрягается. Он тощий, а в момент озабоченности серьёзным вопросом выглядит ещё более истощённым.
– Не представился, но ему известно моё имя. И плату он не взял.
– Ты не рассчиталась и осталась в долгу? Голдман не остаются в долгу, никогда. Это правило имени Голдман!
– Он сказал, что увидел меня и теперь мы в расчёте, – признаюсь я. – Что это значит? Кто он? Кому я обязана? Или ты?
Отец никогда не выдаёт эмоции (верно, ведь это непозволительно для человека здравого и здорового), но переживания касательно семьи и репутации касательно имени всегда вызывают в его взгляде тревожный отблеск. Совладав с собой и колкостями на языке, отец выдаёт:
– Рекомендую, Карамель, в дальнейшем пользоваться услугами оплаченного водителя, дабы избежать неприятных ситуаций и непредвиденных встреч.
– То понятно, – скалюсь я. – А с безумцем что? Оставишь его без внимания?
– Я никогда не оставляю угрозы в адрес семьи, Карамель, без внимания, но тебе необязательно знать о прогрессе этих дел. Верно?
– Значит, угроза?
– Мы влиятельны, дочка.
– Не понимаю.
– Чего?
– Каждый должен добиваться своего блага и делать что-то во благо своего имени ради совершенствования Нового Мира; это политика государства. А если кто-то пытается подковырнуть другого – это лишь доказывает мелочность и недостойность первого.
– Однако первый никогда в подобном не признается и даже не поймёт сути, лишь попробует урвать более сочный кусок у более благонравного члена общества, у более необходимого и значимого государству гражданина.
– Омерзительно.
– Жизненно.
– Ты говорил: «Новый Мир совершенен».
Отец кивает и соглашается:
– Благодаря таким как ты, Карамель. Мир совершенен и станет ещё более таковым благодаря воспитываемому поколению. Одно поколение за другим всё более идеально. Сколько в тебе порядочности и благонравия! Новый Мир собирался по крупицам, в его становлении принимали участие даже те, кто в последующем был изгнан из-за недостаточной самоотверженности делу и цели, понимаешь? А ты, Карамель Голдман, есть образец идеального гражданина Нового Мира: без смутных мыслей и дел, без отвлечённости на бездумное и не имеющее значимости. Мы не в состоянии изменить прошлое, но в наших силах повлиять на будущее. И я уверен, что будущее Нового Мира достигнет идеалов и высот наших праотцов, которые строили город из лучших побуждений и стремления лицезреть утопию. Твоя роль на поверхности – наиболее значимая.
Мне льстят слова отца, я согласна с ними. Они отражают то, над чем я больше всего думаю, о чём позволяю беспокоиться (скоро поборю и эту никчёмную черту). Отец умеет поддержать и облачить мысль в требуемую форму.
Пожимаю плечами, словно совершенно нетронутая излагаемым, и получаю от отца кофейную кружку с крепким напитком (в котором, разумеется, нет кофеина).
– Зачем это? – спрашиваю я.
– Успокоиться. Будь всегда спокойна, даже если в машине с чужаком и безумцем, даже если тебя похитят. Будь спокойна – я всё решу и приду на помощь. Ты же Голдман.
Пригубляю и киваю. Благодарю отца и в спешке покидаю кабинет. Спускаюсь на первый этаж, наблюдая скачущую чёрную мышку по имени Миринда. Интересуюсь причиной активности и слышу: скоро прибудет мать, велела накрыть обед.
– Чем это пахнет? – спрашиваю я.
– Морепродукты, мисс Голдман.
Какая мерзость! Каждому в доме известно, что я употребляю в пищу только растительные продукты, исключая из рациона продукты животного происхождения, в особенности мясо (всё равно это синтетическое барахло было выращено в лаборатории и не несло организму никакой пользы).
– Может, останетесь на обед, мисс Голдман?
– Воздержусь, – отвечаю я. – Сами чмокайте щупальца.
Миринда удерживает улыбку: не терплю, когда люди улыбаются в неположенное время и в неположенном месте. Дом семьи Голдман – работа, а не потешный двор. Работай.
Велю позаботиться об ужине для меня.
– Будет исполнено, мисс Голдман, – кланяется женщина и наблюдает, как я ухожу в коридор.
Даже переодеваться не буду. Всё равно Ирис дальше её длинного носа не видит: не заметит, что я в форме Академии. Ирис вообще мало что замечает из происходящего вокруг, не будь на мостах перегородок, она бы оступилась и улетела в Острог. Там ей, впрочем, и место. Я же всегда за всем наблюдала и наблюдаю. Не будь перегородок, не растерялась бы и спокойно прошла. Но я не хожу пешком. Мосты – удел бедняков. Удел недостойных. Удел простых. А я Голдман.
Заранее надеваю маску на лицо и ожидаю служащую, должную подать верхнюю одежду. Повышаю голос:
– В чём твоя проблема, Миринда? Я желаю одеться, а не ждать, пока ты вспомнишь, в какой последовательности лежат десертные ложки.
Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.
– Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, – лепечет женщина, помогая попасть в рукава. – Я задержалась на кухне, простите.
– Ради всего святого, – передразнивая, фыркаю я. – Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?
Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту…
– Кара? – режет голос за спиной – пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. – Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно – Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги – мы, Создатели – мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.
Мать проплывает мимо – словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:
– Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?
Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камеры…Ну и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения – хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.
– Можешь не отвечать, Миринда, – говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.
Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:
– А ты, Кара, куда собралась?
– Карамель, – бормочу в ответ.
Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара – вечные мучения, Кара – постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?
– Кара, я задала вопрос.
Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.
Отвечаю:
– Гулять с Ирис.
– Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, – отзывается мать.
Пускаюсь в спор:
– Чем она нарушает приличия?
– Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.
Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?
Поздно.
– Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! – вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.
Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.
– Из-за тебя, – вопит мать, – люди – мы и все остальные – становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.
Как будто я ей не кровь, что за манеры.
И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы – апогей человеческого творения.
– Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, – продолжает мать, – и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как…
Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.
Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.
– Не забудь про ужин, Миринда, – говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.
Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин – отца и матери.
Поднимаю глаза на Миринду. Женщина ожидает, смотрит. В руках у неё голубое пальто. Велю служащей оставить меня, велю заниматься делами. Вот так должно быть. Всё и всегда должно происходить по заданной ранее схеме, по представленному заведомо алгоритму. Иначе – крах. Другое – отличительное – равно нарушению, а нарушение есть болезнь. Болезнь синонимична изгнанию, а нарушивший – изгою.
Вспомни, кто ты такая, Карамель Голдман.
…а я знала?
Вспомни.
Я никогда и никуда не тороплюсь, факт. Я хочу быть уверена в совершаемых действиях, хочу заранее видеть предполагаемый результат во избежание оплошностей и несостыковок. Нельзя ошибаться (даже позволять в мыслях, ведь идеальные люди не ошибаются), нельзя давать слабину, иначе маленькие погрешности приведут к абсолютному краху.
Замираю у зеркал в прихожей и приглаживаю рубашку – десятки отражений повторяют за мной. Зеркала изготавливались под заказ на издыхающем заводе; производство само по себе остановилось четверть века назад – благо, у управляющих были и есть – всегда – привилегии. И я бы хотела (хочу!), чтобы эта стабильность сохранялась после окончания Академии и на момент вступления на должность в Комитете Управляющих, я хочу купить собственную улицу со своим домом, я хочу зеркало в прихожей и уверенность в завтрашнем днем.
Захожу в ванную и, облокотившись о мраморную раковину, вымываю с рук учебную грязь, а из головы дурные мысли. Слышу, как капли стекают по трубам, а капельки пота спускаются по спине.
Я тону?
«Мы ваши Создатели!»
Задираю голову и уверенно повторяю:
– Мы будущее этого мира.
Поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
Мы Создатели и мы будущее мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть прогресс. Без нас не может быть движения и развития, мы – Создатели: демиурги поколений и градостроители, вершители судеб и управляющие, мы есть закон, мы есть власть, мы есть будущее. Нельзя забывать, нельзя: это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном:
– Мы – Создатели.
И я повторяю это как мантру каждую минуту своей жизни.
Выключаю воду и выхожу из ванной, зову отца и, пересекая арку, оказываюсь в гостиной.
– Отец, ты дома?
И сегодня он должен работать из кабинета. Его будняя неделя каждый раз начинается с двух дистанционных дней.
– Господин Голдман ушёл, мисс Голдман! – Следом за мной появляется служащая. – Вот-вот вернётся, мисс Голдман, сказал ненадолго.
– Если я захочу услышать тебя, Миринда, – оборачиваюсь и впираюсь взглядом в чёрное пятно около белоснежной стены, – обращусь лично. Понятно?
Женщина ощущает недовольство.
Прохожу в гостиную и веду пальцем по полкам и статуэткам в попытках найти малейший сор и придраться…чисто. Вот что случается, когда делаешь нечто выдуманное на ходу – сам себя ставишь в нелепое положение.
– Свободна, Миринда, – выждав ещё немного, говорю я и наблюдаю за уходящей.
Мимо белоснежных диванов шагаю к лестнице (перед ней узкая дверь, ведущая в комнату Миринды), сворачиваю и поднимаюсь по прозрачным ступеням. На втором этаже на меня смотрят семь дверей – три по левой стене (комната отца, комната матери, их общая спальня), три по правой стене (моя спальня, спальня сестры и свободная комната, в которой стоит маленькая кровать, кресло-капля и ночник в форме звезды), одна – распахнутая – в конце: ведёт в кабинет.
Вспоминаю, что оставила рюкзак в прихожей и книгу, соответственно, там. Ладно, верну позже…не думаю, что отец начнёт зудеть об утаенной вновь книге; полки тянутся от пола до потолка, все заполнены – бери любую. Возможно, Говард Голдман собрал все сохранившиеся до основания Нового Мира издания книг; он вложил так много средств в создание этой коллекции и гордился ею больше, нежели собственными детьми. По крайней мере, в интервью о личном пространстве Голдман нам с сестрой он уделил несколько минут, а книгам – несколько десятков. Пускай.
Смотрю на пустующее отцовское кресло, за которым во всю высоту стены тянется панорамное окно. Разве можно спокойно обращаться спиной к этому городу? Не устану тому поражаться, ведь Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы взгляды живущих в нём людей были прикованы к его величию и только. И я смотрю на Новый Мир.
Дверь позади меня открывается.
Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бёдра. Прищуриваясь, говорю:
– У тебя сегодня работа дома, я знаю. Куда ездил?
– Взаимно рад тебя видеть, Карамель, – пропустив вопрос (а, может, и ответив сполна) режет отец и проскальзывает мимо.
Его силуэт тонкий, руки и ноги длинные, пальцы паучьи.
Признаюсь, что видела сумасшедшего, но в ответ не получаю даже взгляда: отец спокойно раскладывает на рабочем столе принесённые бумаги и перебирает их по папкам.
Признаюсь, что разговаривала с сумасшедшим, на что отец вздыхает и, всё так же несмотря, бросает под нос словно скидывает с руки грязную перчатку:
– Это уже хуже, Карамель.
– В самом деле?
Продолжает (да когда же он посмотрит на меня?!):
– Тебе нельзя болтать с незнакомцами, не погань фамилию Голдман и собственную репутацию.
Словно швыряет ветки в костёр. Хорошо горят. Быстро.
– Твой идиотский водитель не приехал за мной! – восклицаю я.
– Это твой идиотский водитель… – поправляет отец и – наконец! – поднимает глаза.
– Прекрасно! Мой идиотский водитель не приехал за мной, и в итоге я ехала с каким-то чудаком, рассуждающим о доброте и радостях воспитания в эру разве что не динозавров!
– Скажи номер авто, и я разберусь, больше ты о нём не услышишь, – спокойно предлагает отец. В своём стиле.
– Номера не было, – признаюсь я.
– Не бывает так, Карамель.
– Представь моё удивление, ведь я убеждена в аналогичном. Нет номера.
– Имя? Он представился?
Кажется, отец напрягается. Он тощий, а в момент озабоченности серьёзным вопросом выглядит ещё более истощённым.
– Не представился, но ему известно моё имя. И плату он не взял.
– Ты не рассчиталась и осталась в долгу? Голдман не остаются в долгу, никогда. Это правило имени Голдман!
– Он сказал, что увидел меня и теперь мы в расчёте, – признаюсь я. – Что это значит? Кто он? Кому я обязана? Или ты?
Отец никогда не выдаёт эмоции (верно, ведь это непозволительно для человека здравого и здорового), но переживания касательно семьи и репутации касательно имени всегда вызывают в его взгляде тревожный отблеск. Совладав с собой и колкостями на языке, отец выдаёт:
– Рекомендую, Карамель, в дальнейшем пользоваться услугами оплаченного водителя, дабы избежать неприятных ситуаций и непредвиденных встреч.
– То понятно, – скалюсь я. – А с безумцем что? Оставишь его без внимания?
– Я никогда не оставляю угрозы в адрес семьи, Карамель, без внимания, но тебе необязательно знать о прогрессе этих дел. Верно?
– Значит, угроза?
– Мы влиятельны, дочка.
– Не понимаю.
– Чего?
– Каждый должен добиваться своего блага и делать что-то во благо своего имени ради совершенствования Нового Мира; это политика государства. А если кто-то пытается подковырнуть другого – это лишь доказывает мелочность и недостойность первого.
– Однако первый никогда в подобном не признается и даже не поймёт сути, лишь попробует урвать более сочный кусок у более благонравного члена общества, у более необходимого и значимого государству гражданина.
– Омерзительно.
– Жизненно.
– Ты говорил: «Новый Мир совершенен».
Отец кивает и соглашается:
– Благодаря таким как ты, Карамель. Мир совершенен и станет ещё более таковым благодаря воспитываемому поколению. Одно поколение за другим всё более идеально. Сколько в тебе порядочности и благонравия! Новый Мир собирался по крупицам, в его становлении принимали участие даже те, кто в последующем был изгнан из-за недостаточной самоотверженности делу и цели, понимаешь? А ты, Карамель Голдман, есть образец идеального гражданина Нового Мира: без смутных мыслей и дел, без отвлечённости на бездумное и не имеющее значимости. Мы не в состоянии изменить прошлое, но в наших силах повлиять на будущее. И я уверен, что будущее Нового Мира достигнет идеалов и высот наших праотцов, которые строили город из лучших побуждений и стремления лицезреть утопию. Твоя роль на поверхности – наиболее значимая.
Мне льстят слова отца, я согласна с ними. Они отражают то, над чем я больше всего думаю, о чём позволяю беспокоиться (скоро поборю и эту никчёмную черту). Отец умеет поддержать и облачить мысль в требуемую форму.
Пожимаю плечами, словно совершенно нетронутая излагаемым, и получаю от отца кофейную кружку с крепким напитком (в котором, разумеется, нет кофеина).
– Зачем это? – спрашиваю я.
– Успокоиться. Будь всегда спокойна, даже если в машине с чужаком и безумцем, даже если тебя похитят. Будь спокойна – я всё решу и приду на помощь. Ты же Голдман.
Пригубляю и киваю. Благодарю отца и в спешке покидаю кабинет. Спускаюсь на первый этаж, наблюдая скачущую чёрную мышку по имени Миринда. Интересуюсь причиной активности и слышу: скоро прибудет мать, велела накрыть обед.
– Чем это пахнет? – спрашиваю я.
– Морепродукты, мисс Голдман.
Какая мерзость! Каждому в доме известно, что я употребляю в пищу только растительные продукты, исключая из рациона продукты животного происхождения, в особенности мясо (всё равно это синтетическое барахло было выращено в лаборатории и не несло организму никакой пользы).
– Может, останетесь на обед, мисс Голдман?
– Воздержусь, – отвечаю я. – Сами чмокайте щупальца.
Миринда удерживает улыбку: не терплю, когда люди улыбаются в неположенное время и в неположенном месте. Дом семьи Голдман – работа, а не потешный двор. Работай.
Велю позаботиться об ужине для меня.
– Будет исполнено, мисс Голдман, – кланяется женщина и наблюдает, как я ухожу в коридор.
Даже переодеваться не буду. Всё равно Ирис дальше её длинного носа не видит: не заметит, что я в форме Академии. Ирис вообще мало что замечает из происходящего вокруг, не будь на мостах перегородок, она бы оступилась и улетела в Острог. Там ей, впрочем, и место. Я же всегда за всем наблюдала и наблюдаю. Не будь перегородок, не растерялась бы и спокойно прошла. Но я не хожу пешком. Мосты – удел бедняков. Удел недостойных. Удел простых. А я Голдман.
Заранее надеваю маску на лицо и ожидаю служащую, должную подать верхнюю одежду. Повышаю голос:
– В чём твоя проблема, Миринда? Я желаю одеться, а не ждать, пока ты вспомнишь, в какой последовательности лежат десертные ложки.
Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.
– Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, – лепечет женщина, помогая попасть в рукава. – Я задержалась на кухне, простите.
– Ради всего святого, – передразнивая, фыркаю я. – Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?
Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту…
– Кара? – режет голос за спиной – пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. – Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно – Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги – мы, Создатели – мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.
Мать проплывает мимо – словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:
– Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?
Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камеры…Ну и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения – хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.
– Можешь не отвечать, Миринда, – говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.
Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:
– А ты, Кара, куда собралась?
– Карамель, – бормочу в ответ.
Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара – вечные мучения, Кара – постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?
– Кара, я задала вопрос.
Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.
Отвечаю:
– Гулять с Ирис.
– Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, – отзывается мать.
Пускаюсь в спор:
– Чем она нарушает приличия?
– Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.
Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?
Поздно.
– Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! – вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.
Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.
– Из-за тебя, – вопит мать, – люди – мы и все остальные – становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.
Как будто я ей не кровь, что за манеры.
И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы – апогей человеческого творения.
– Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, – продолжает мать, – и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как…
Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.
Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.
– Не забудь про ужин, Миринда, – говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.
Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин – отца и матери.
