– Главное сказать это с серьёзным выражением лица, чтобы было труднее разгадать, что есть истина, а что лукавство. Да?
– Да.
Пожимаю плечами. И докучаю дальше:
– А почему к своим, прости меня, годам, ты не обзавёлся женой и детьми?
– И то, и то, прости меня, не питомцы, чтобы ими обзаводиться. В том я консервативен и придерживаюсь старых взглядов. Очень старых взглядов. Предельно старых.
Я смеюсь и соглашаюсь:
– Хорошо. Сойдёт за ответ. Но ты любил?
– Твой акцент прекрасен. Однако не все слова, которые закрадываются в твою чудесную головку, Луна, следует озвучивать. Не все мысли предназначены произношению.
– Я только спросила.
– И у стен есть уши.
Оглядываюсь.
– А у тебя нет глаз? Ты затворник, Гелиос, на краю земли. Нет здесь никаких ушей, кроме наших собственных: твоих, да моих. А мои дальше порога дома не являются.
– Ты забыла о слугах, – мягко уточняет мужчина.
– Ты не доверяешь слугам?
– Ты не вняла опыту?
Припомнил садовника, вот же…
– И вообще, что значит доверять? – продолжил Гелиос. – И кому можно?
– Слуги обхаживают дом, сад и нас, готовят и прибирают. У них есть доступ ко всем комнатам и предметам, к одежде и продуктам…В чем ожидать подвоха?
– В прискорбном человеческом качестве – стремлении обсуждать. В сплетнях и разговорах. Тебя не пожелают предать, пока не придут к этой мысли, пока не отравятся ею.
– Так можно сойти с ума. Всюду видя врагов.
– Если видеть мнимых врагов – да. Если зреть настоящему… – Гелиос задумывается и обременяет меня следующим знанием: – Даже тень, Луна, бывает, покидает тебя. Запомни. Доверять человеку – значит, подозревать его меньше, чем всех остальных.
– Не желаешь признаваться – пусть.
– Ты ещё не созрела для этой истории, – улыбается Гелиос. Не насмешливо, не едко; милосердно. – А твоя реакция – лишний раз доказывает то.
– Предлагаешь повзрослеть?
– Не поступками, мыслями.
Я отворачиваюсь, взглядом скобля сотни обнимающихся книг.
Спаситель
– Величайшее благо – не любить. Оно сделает тебя непобедимым, ибо удар наносят по ослабленному, а в тебе, бог Солнца, того не будет. Твой шанс победы возрастает в сотни раз, когда потенциальный противник не видит ни души, ни сердца. Будь бездушным, будь бессердечным. Но помни: единственная твоя ошибка разрушит выстроенную пирамиду величия.
Так она говорила. Луна напомнила бесовку. Бесовка выжгла во мне всё, что только поддавалось чувствам – осталось пепелище. Сама же Луна – робкая пташка – ещё не распахнула крылья. Я мог способствовать тому. А мог способствовать усмирению, однако позиция такая противоречила многовековым порядкам дома Солнца и личным убеждениям, в частности. Мне нравилось наблюдать за Луной. За её ростом и раскрытием характера, за её расцветающей – подобно цветам в саду – красотой и загорающимися – подобно звёздам в тёмные южные ночи – глазами.
Она внимательно слушает и повторяет выдвигаемые истины, она пробует высказываться самой и получает одобрение. Ловлю себя на мысли, что девочка вернулась домой – в дом, который был предначертан ей.
Закрываю хрустальный графин и откладываю редеющий на дне коньяк, дабы по лестнице бредущая Луна не заметила, что я позволяю себе пригубить. Дурная привычка. И её. Все в доме Солнца любят занять время проволочённым годами питьём. Но ей пить не позволяю: знаю, как губительно сказываются расползающиеся по венам градусы.
Девочка спускается в гостиную и ловит моё пожелание доброго утра, перекидывает волосы через плечо и, наблюдая за своим отражением в зеркале холла, пытается расчесать всю эту смоляную копну. Питание, солнце и свежий воздух хорошо сказались на её лице, фигуре и – особенно – волосах. Сколько прошло? Месяц? Больше?
Бледная кожа приобрела здоровый румянец, острые бёдра округлились (теперь её короткие платья, обнажающие ноги, не просто щеголяли по дому, а отвлекали; она заползала на диван и локтями упиралась в поднятые колени – развлекалась, наблюдала).
– Что-то случилось? – издевался девичий голосок, когда я, опешив от её удачно скрещённых щиколоток, отворачивался вовсе.
– Ты случилась.
– Не понимаю, что это значит.
– Само собой.
Девочка смеялась, бойко поднималась с дивана и, пританцовывая, уходила на кухню. Заваривала чай. И чаем заглаживала вину.
– Я прощена?
Однажды я поймал её за руку (по глазам увидел, что напугал – напрасно, старый дурак) и велел с раскаянием не шутить.
– Боишься, меня услышат боги? – оскалилась девочка и вырвалась. – Пожелаю – все падут к ногам.
– Не сомневаюсь, Луна.
– Не веришь?
– Ты укротила главного, охотно верю.
Она отводила взгляд – смущённый, но внутренне ликовала. Мне нравилось её радовать. И сейчас, глядя на эту борьбу с волосами, не могу не вступить:
– Иди ко мне, – говорю я. – Помогу.
Она садится к ногам и волосы её лобызают паркет. Гребень отпрыгивает от женских палец; перенимаю, веду им вдоль смоляного полотна. Луна закрывает глаза и внимает плавным движениям.
Сколько лет…
– Ты сентиментален, Гелиос, – говорила одна моя знакомая, – это тебя и погубит. Твоя память, чувства. Мужчин должны губить чрезмерная рассудительность или тотальное безрассудство, а не прокажённая сентиментальность.
Я расчёсываю волосы Луны, но на месте её – мгновения – вижу Стеллу. Блондинка глядит через плечо, кусает губы и смеётся, называет лучшим и заваливается на колени.
– Мне полагается ухаживать за тобой, – отвечаю я.
– Потому что я самая младшая в доме?
– Потому что я люблю тебя.
Стелла, довольная ответом, отворачивается и напевает.
Вдруг звенит голос Луны.
Она поёт. Колыбельную. Такие колыбельные гуляют в народе и встречаются меж всеми кастами. Меня не пугает опечаленный мотив и не терзает текст, в котором гуляют слова из старого наречия и которые Луна попросту повторяет схожими слогами. Меня волнует схожесть двух небезразличных…Я не верю в такие совпадения.
Откладываю гребень и отпускаю волосы. Говорю:
– Что это значит?
– Ты о чём? – щебечет девочка и задирает голову. – Про песню? Мать напевала её моим сёстрам. Может, и мне пела, я не знаю. Не помню её ухаживаний вовсе.
Киваю и – вдруг – прошу уйти.
– Извини?
– Иди.
– Что случилось, Гелиос?
– Прошу.
– Что я сделала? Дело в песне?
Качаю головой. Не в этом, девочка. Смотрю на отброшенный гребень. Гребень из белого камня, который – в день приезда Луны в этот дом – я достал из трюмо Стеллы, дабы обрадовать новую гостью. Её гребень для её белоснежных волос…
Луна хмурится и, не дожидаясь ответа, поднимается.
– Не желаешь говорить? Отрежу их, чтобы больше не встречаться с такими глазами! – пылит она и подступает к рабочему столу, хватает нож для конвертов и заводит его к волосам.
Не верю.
Не верю до момента, пока лезвие не стряхивает первую прядь. Рвусь и разжимаю девичьи кулаки, отбрасываю нож и отпускаю волосы.
– Что за поведение, Луна? Какой такой взгляд?
– Ты заговорил? – вскрикивает она и толкает в грудь. Неожиданно. Обыкновенно эмоции не трогают её сердце. – Такие. Будто я зло тебе сделала. А ведь ты сам предложил, Гелиос!
– Прости.
Она в секунду замолкает. Не понимает.
– Ты, Луна, – объясняю я, – когда у зеркала стоишь, заглядываешься в пространство над плечом. Я не беспокою твоих призраков из прошлого, ты не беспокой моих.
– Хорошо.
– Прости ещё раз.
– Мы услышали друг друга.
– Да.
И поднимает гребень, и уходит на второй этаж. А на следующий день объявляется на завтрак с убранными волосами. Тугой хвост затянут на затылке, а две острые пряди (длиной доведенные до плеч ножом для конвертов) обрамляют лицо.
– Свежо и интересно, – комментирую я.
– Иди ты, – смеётся она.
Я улыбаюсь. Как можно ей не улыбаться?
Девушка
Воспоминания о первых неделях, складываемых в месяцы, – наплывающие друг на друга и приятные. Они скоротечны, как и всё приносящее наибольшее удовольствие.
Мэри загребает кучу грязного белья и заталкивает его в плетённую корзину под собой. Я, вбирая лучи солнца (с неба), медленно покачиваюсь на качелях, что днём ранее Гелиос велел служащим сколотить на крыльце дома. В воздухе пляшут ароматы лаванды: я собрала цветы по утру и украсила ими плетённую спинку. С открытого на кухне окна выбираются запахи пряностей.
– Хороший день, – вырывается у меня, но мысли ограничиваются не только днём.
Мэри глядит – бегло. Не отвечает, ибо лицо её сегодня грустит.
Появляется третий запах. Травяной чай. Я улыбаюсь пустырю за растянутым вдоль резиденции газоном, нескольким деревьям и невысокому каменному забору. Рядом со мной садится Гелиос – то было ожидаемо.
– Хороший день, – отмечает он и распахивает книжицу.
И я ловлю очередную порцию уклончивых взглядов: в этот раз Мэри растягивает улыбку (которую хозяин – а предназначается она ему, не иначе – не замечает) и нашёптывает согласие. Гелиос быстро смотрит на прачку. И разбивает ей сердце, говоря, что не заметил присутствия.
Подгибаю ноги и подолом платья приглаживаю колени мужчины – случайно; а он случайно касается оголившихся щиколоток костяшками пальцев. С ним так спокойно и рассудительно. Если бы уют выражался в людях, имя бы ему стало Гелиос. Бог Солнца – некогда хмурый – улыбчив и расслаблен. Улыбается мне. Нет в этих действиях лишнего, сокрытого, пугающего или принуждающего. Я, бывает, издеваюсь над ним, развлекая себя: сажусь и, намеренно забывая о коротком платье, поджимаю колени к груди; предупреждаю, что направляюсь в ванную и в красках описываю ласкающую воду; говорю, что в собранных соцветиях, ягодах и плодах находятся обозначенные однажды феромоны. Гелиос отводит взгляд или делает вид, что не понимает. Не знаю, для чего это делаю. Мне нравится.
Мэри смотрит на нас, а я смотрю на Мэри. И Мэри смотрит на меня так, как не должна вовсе. Корзина с бельём поднимается и покидает нашу компанию. Гелиос дочитывает главу и, вспомнив о каком-то недописанном письме, уходит в кабинет. Кладезь знаний намеренно остаётся со мной один на один: книжонка взбирается на руки; распахиваю и примеряюсь к буквам. Все существующие ныне книги (или сохранённые доныне, выражаться можно по-разному) написаны на старом наречии. Культура и язык наши – якобы современные – ещё не доползли до этапа грамоты книжной. Так объяснялся супруг.
Но я не могу читать. Не умею.
Изредка встречаются знакомые слоги (обученные Ману или Яном), но ничего в миры (которыми некогда хвастался Гелиос, рассказывая о прочитанных историях) не складывается. Наверное, я могу просить обучить меня.
Хотя несколько позже прошу внимания для другого. Гелиос отстраняется от работы и, со своим привычно великодушным взглядом, приглашает сесть на диван, но я – отдалённо от рабочего стола – объявляю: одной из слуг здесь не место.
– Ты только устроилась в доме, а уже меняешь его многовековые порядки, – причитает мужчина.
– Я говорю о конкретном человеке. Мэри. Она не предана нам.
Гелиос ухмыляется (о нет, муж, говорю я не от женской ревности!) и просит объяснений.
– Я вижу взгляд неприятия и неуважения, а не уважать себя не позволю.
– Продолжай... – тянет голос.
– Она не смотрит на меня как на свою госпожу.
– Не хочу обидеть, – подступает Гелиос (то правда: он не желал укола или напоминания), – ...но откуда тебе, Луна, не из знатной семьи, знать, как слуга должен смотреть на своего хозяина? Тебе неизвестен этот взгляд!
– Но известен взгляд обиженной женщины, что может принести немало бед. И я увидела его.
Гелиос благодарит за сказанное и вновь склоняется над документами. Я решаю, слова проскальзывают мимо, а потому поспешно покидаю кабинет и до следующего утра не объявляюсь. За завтраком пересчитываю колесящих через двор и гостиную слуг. Не хватает двух. Патрика и Мэри.
– Слово моей супруги есть моё слово, – подытоживает Гелиос и отпивает травяного чая. – Да и супруга показала и доказала сполна: все помыслы чисты, ибо направлены на порядок в доме, а это для хорошего мужа – первостепенно.
И я – с лёгкой улыбкой – надкусываю вафлю.
– Какие планы на день? – вопрошает мужчина.
– Доставать тебя, – спокойно отвечаю я.
– Вот так совпадение. А у меня первым пунктом на сегодня – терпеть твои речевые атаки.
– Так уж и терпеть? – цепляюсь.
– Женщины! – и вздох опоясывает кухню. – Добавишь чая?
– За «пожалуйста».
– А за «немедленно»?
– За «немедленно» он окажется у тебя на коленях.
– А можно на коленях окажется что-нибудь другое?
Притупляю взор и иду за чайником. То было слишком. Мгновение спустя Гелиос извиняется – он не хотел обидеть. Я знаю. Не обидел. Просто отчего-то тело сразу щетинилось. Покончив с завтраком, мужчина отходит к зеркалу в холле и – по новой обретённой привычке – зачёсывает волосы назад. То бесполезно – ветер, гуляющий по саду – столкнёт их, сомнёт и наведёт бардак.
– Тебе не кажется, что ты похож на пальму? – удивляюсь я и – с остановкой в секунду для немого разрешения коснуться – взбиваю отросшие волосы.
– У меня есть жена, – говорит Гелиос, – пускай же она за этим и следит.
– Жена следит за собой, – парирую я.
– То женщина.
Ловлю лукавый взгляд и с вызовом бросаю:
– Договоришься – подстригу сама.
– Уже договорился, не находишь?
И в следующий миг он сидит возле раковины, запрокинув голову, а я стаскиваю с края столешницы ножницы и, подступив, отмеряю длину волоса. В воображении это казалось проще. Проходит сколько-то секунд, за ними ещё и ещё, и вот мужчина не без смятения вопрошает:
– Всё хорошо?
Признание:
– Боюсь.
– Испортить порченное? Я старик, Луна, и могу ходить со странной причёской. Никто не обратит внимания. Делай, что пожелаешь.
Воля эта обыкновенна, однако для меня значительна. Убираю чёлку и виски, преуменьшаю затылочный чуб и оценочно оглядываю исполненное. Заверяю, что теперь можно убирать волосы назад – они послушны. В отличие от жены. Гелиос в согласии хмыкает, хотя – кажется – слова эти не слышит вовсе; он только смотрит; обыкновенно смотрит и молчит. А вскоре предлагает убрать отросшую щетину.
– Вот до чего довела тебя семейная жизнь, – возмущаюсь я и выискиваю в ящике над раковиной, среди разнообразных флаконов и бутылей, мыльце. – До этого всё сам, всё вовремя, всё по красоте... – вздыхаю. – Теперь же оброс ленью и ходишь при жене с кустом на голове и щёткой на лице.
– А ты стала краше, – добавляет Гелиос. И даже не пытается шутить в ответ. – Одна моя знакомая говорила: «Счастливая семейная жизнь ласкает женщин красотой и добавляет им ухода, мужчинам же позволяет расслабиться и вернуться к животному началу.
– Странные у тебя знакомые.
Закусываю губу.
– То правда, с каждым днём ты всё краше, – вторит мужчина, а я в этот момент взбиваю мыло и тонким слоем растираю пену по щетине. – Однажды проснусь, а ты меня вовсе ослепишь.
Поднимаю бритву и – медленно – подвожу её к горлу. Мужчина задирает голову и велит приступать. Обнажённая шея сверкает. Сверкает и лезвие. Что говорил Хозяин Монастыря? Что уважал бы меня, если бы я прирезала пришедшего божка и доказала непокорность монастырским порядкам? Он – а ведь интересно – до сих пор ждёт от меня этого? Бритва пляшет меж дрожащими пальцами. В одном движении заключался иной порядок вещей.
– Держи себя в руках, – спокойно говорит Гелиос.
– Я боюсь, – признаюсь в очередной раз.
Гелиос смеётся и заключает, что главное правило бритья заключается в том, чтобы вести лезвием вдоль, а не поперёк.
– Да.
Пожимаю плечами. И докучаю дальше:
– А почему к своим, прости меня, годам, ты не обзавёлся женой и детьми?
– И то, и то, прости меня, не питомцы, чтобы ими обзаводиться. В том я консервативен и придерживаюсь старых взглядов. Очень старых взглядов. Предельно старых.
Я смеюсь и соглашаюсь:
– Хорошо. Сойдёт за ответ. Но ты любил?
– Твой акцент прекрасен. Однако не все слова, которые закрадываются в твою чудесную головку, Луна, следует озвучивать. Не все мысли предназначены произношению.
– Я только спросила.
– И у стен есть уши.
Оглядываюсь.
– А у тебя нет глаз? Ты затворник, Гелиос, на краю земли. Нет здесь никаких ушей, кроме наших собственных: твоих, да моих. А мои дальше порога дома не являются.
– Ты забыла о слугах, – мягко уточняет мужчина.
– Ты не доверяешь слугам?
– Ты не вняла опыту?
Припомнил садовника, вот же…
– И вообще, что значит доверять? – продолжил Гелиос. – И кому можно?
– Слуги обхаживают дом, сад и нас, готовят и прибирают. У них есть доступ ко всем комнатам и предметам, к одежде и продуктам…В чем ожидать подвоха?
– В прискорбном человеческом качестве – стремлении обсуждать. В сплетнях и разговорах. Тебя не пожелают предать, пока не придут к этой мысли, пока не отравятся ею.
– Так можно сойти с ума. Всюду видя врагов.
– Если видеть мнимых врагов – да. Если зреть настоящему… – Гелиос задумывается и обременяет меня следующим знанием: – Даже тень, Луна, бывает, покидает тебя. Запомни. Доверять человеку – значит, подозревать его меньше, чем всех остальных.
– Не желаешь признаваться – пусть.
– Ты ещё не созрела для этой истории, – улыбается Гелиос. Не насмешливо, не едко; милосердно. – А твоя реакция – лишний раз доказывает то.
– Предлагаешь повзрослеть?
– Не поступками, мыслями.
Я отворачиваюсь, взглядом скобля сотни обнимающихся книг.
Спаситель
– Величайшее благо – не любить. Оно сделает тебя непобедимым, ибо удар наносят по ослабленному, а в тебе, бог Солнца, того не будет. Твой шанс победы возрастает в сотни раз, когда потенциальный противник не видит ни души, ни сердца. Будь бездушным, будь бессердечным. Но помни: единственная твоя ошибка разрушит выстроенную пирамиду величия.
Так она говорила. Луна напомнила бесовку. Бесовка выжгла во мне всё, что только поддавалось чувствам – осталось пепелище. Сама же Луна – робкая пташка – ещё не распахнула крылья. Я мог способствовать тому. А мог способствовать усмирению, однако позиция такая противоречила многовековым порядкам дома Солнца и личным убеждениям, в частности. Мне нравилось наблюдать за Луной. За её ростом и раскрытием характера, за её расцветающей – подобно цветам в саду – красотой и загорающимися – подобно звёздам в тёмные южные ночи – глазами.
Она внимательно слушает и повторяет выдвигаемые истины, она пробует высказываться самой и получает одобрение. Ловлю себя на мысли, что девочка вернулась домой – в дом, который был предначертан ей.
Закрываю хрустальный графин и откладываю редеющий на дне коньяк, дабы по лестнице бредущая Луна не заметила, что я позволяю себе пригубить. Дурная привычка. И её. Все в доме Солнца любят занять время проволочённым годами питьём. Но ей пить не позволяю: знаю, как губительно сказываются расползающиеся по венам градусы.
Девочка спускается в гостиную и ловит моё пожелание доброго утра, перекидывает волосы через плечо и, наблюдая за своим отражением в зеркале холла, пытается расчесать всю эту смоляную копну. Питание, солнце и свежий воздух хорошо сказались на её лице, фигуре и – особенно – волосах. Сколько прошло? Месяц? Больше?
Бледная кожа приобрела здоровый румянец, острые бёдра округлились (теперь её короткие платья, обнажающие ноги, не просто щеголяли по дому, а отвлекали; она заползала на диван и локтями упиралась в поднятые колени – развлекалась, наблюдала).
– Что-то случилось? – издевался девичий голосок, когда я, опешив от её удачно скрещённых щиколоток, отворачивался вовсе.
– Ты случилась.
– Не понимаю, что это значит.
– Само собой.
Девочка смеялась, бойко поднималась с дивана и, пританцовывая, уходила на кухню. Заваривала чай. И чаем заглаживала вину.
– Я прощена?
Однажды я поймал её за руку (по глазам увидел, что напугал – напрасно, старый дурак) и велел с раскаянием не шутить.
– Боишься, меня услышат боги? – оскалилась девочка и вырвалась. – Пожелаю – все падут к ногам.
– Не сомневаюсь, Луна.
– Не веришь?
– Ты укротила главного, охотно верю.
Она отводила взгляд – смущённый, но внутренне ликовала. Мне нравилось её радовать. И сейчас, глядя на эту борьбу с волосами, не могу не вступить:
– Иди ко мне, – говорю я. – Помогу.
Она садится к ногам и волосы её лобызают паркет. Гребень отпрыгивает от женских палец; перенимаю, веду им вдоль смоляного полотна. Луна закрывает глаза и внимает плавным движениям.
Сколько лет…
– Ты сентиментален, Гелиос, – говорила одна моя знакомая, – это тебя и погубит. Твоя память, чувства. Мужчин должны губить чрезмерная рассудительность или тотальное безрассудство, а не прокажённая сентиментальность.
Я расчёсываю волосы Луны, но на месте её – мгновения – вижу Стеллу. Блондинка глядит через плечо, кусает губы и смеётся, называет лучшим и заваливается на колени.
– Мне полагается ухаживать за тобой, – отвечаю я.
– Потому что я самая младшая в доме?
– Потому что я люблю тебя.
Стелла, довольная ответом, отворачивается и напевает.
Вдруг звенит голос Луны.
Она поёт. Колыбельную. Такие колыбельные гуляют в народе и встречаются меж всеми кастами. Меня не пугает опечаленный мотив и не терзает текст, в котором гуляют слова из старого наречия и которые Луна попросту повторяет схожими слогами. Меня волнует схожесть двух небезразличных…Я не верю в такие совпадения.
Откладываю гребень и отпускаю волосы. Говорю:
– Что это значит?
– Ты о чём? – щебечет девочка и задирает голову. – Про песню? Мать напевала её моим сёстрам. Может, и мне пела, я не знаю. Не помню её ухаживаний вовсе.
Киваю и – вдруг – прошу уйти.
– Извини?
– Иди.
– Что случилось, Гелиос?
– Прошу.
– Что я сделала? Дело в песне?
Качаю головой. Не в этом, девочка. Смотрю на отброшенный гребень. Гребень из белого камня, который – в день приезда Луны в этот дом – я достал из трюмо Стеллы, дабы обрадовать новую гостью. Её гребень для её белоснежных волос…
Луна хмурится и, не дожидаясь ответа, поднимается.
– Не желаешь говорить? Отрежу их, чтобы больше не встречаться с такими глазами! – пылит она и подступает к рабочему столу, хватает нож для конвертов и заводит его к волосам.
Не верю.
Не верю до момента, пока лезвие не стряхивает первую прядь. Рвусь и разжимаю девичьи кулаки, отбрасываю нож и отпускаю волосы.
– Что за поведение, Луна? Какой такой взгляд?
– Ты заговорил? – вскрикивает она и толкает в грудь. Неожиданно. Обыкновенно эмоции не трогают её сердце. – Такие. Будто я зло тебе сделала. А ведь ты сам предложил, Гелиос!
– Прости.
Она в секунду замолкает. Не понимает.
– Ты, Луна, – объясняю я, – когда у зеркала стоишь, заглядываешься в пространство над плечом. Я не беспокою твоих призраков из прошлого, ты не беспокой моих.
– Хорошо.
– Прости ещё раз.
– Мы услышали друг друга.
– Да.
И поднимает гребень, и уходит на второй этаж. А на следующий день объявляется на завтрак с убранными волосами. Тугой хвост затянут на затылке, а две острые пряди (длиной доведенные до плеч ножом для конвертов) обрамляют лицо.
– Свежо и интересно, – комментирую я.
– Иди ты, – смеётся она.
Я улыбаюсь. Как можно ей не улыбаться?
Девушка
Воспоминания о первых неделях, складываемых в месяцы, – наплывающие друг на друга и приятные. Они скоротечны, как и всё приносящее наибольшее удовольствие.
Мэри загребает кучу грязного белья и заталкивает его в плетённую корзину под собой. Я, вбирая лучи солнца (с неба), медленно покачиваюсь на качелях, что днём ранее Гелиос велел служащим сколотить на крыльце дома. В воздухе пляшут ароматы лаванды: я собрала цветы по утру и украсила ими плетённую спинку. С открытого на кухне окна выбираются запахи пряностей.
– Хороший день, – вырывается у меня, но мысли ограничиваются не только днём.
Мэри глядит – бегло. Не отвечает, ибо лицо её сегодня грустит.
Появляется третий запах. Травяной чай. Я улыбаюсь пустырю за растянутым вдоль резиденции газоном, нескольким деревьям и невысокому каменному забору. Рядом со мной садится Гелиос – то было ожидаемо.
– Хороший день, – отмечает он и распахивает книжицу.
И я ловлю очередную порцию уклончивых взглядов: в этот раз Мэри растягивает улыбку (которую хозяин – а предназначается она ему, не иначе – не замечает) и нашёптывает согласие. Гелиос быстро смотрит на прачку. И разбивает ей сердце, говоря, что не заметил присутствия.
Подгибаю ноги и подолом платья приглаживаю колени мужчины – случайно; а он случайно касается оголившихся щиколоток костяшками пальцев. С ним так спокойно и рассудительно. Если бы уют выражался в людях, имя бы ему стало Гелиос. Бог Солнца – некогда хмурый – улыбчив и расслаблен. Улыбается мне. Нет в этих действиях лишнего, сокрытого, пугающего или принуждающего. Я, бывает, издеваюсь над ним, развлекая себя: сажусь и, намеренно забывая о коротком платье, поджимаю колени к груди; предупреждаю, что направляюсь в ванную и в красках описываю ласкающую воду; говорю, что в собранных соцветиях, ягодах и плодах находятся обозначенные однажды феромоны. Гелиос отводит взгляд или делает вид, что не понимает. Не знаю, для чего это делаю. Мне нравится.
Мэри смотрит на нас, а я смотрю на Мэри. И Мэри смотрит на меня так, как не должна вовсе. Корзина с бельём поднимается и покидает нашу компанию. Гелиос дочитывает главу и, вспомнив о каком-то недописанном письме, уходит в кабинет. Кладезь знаний намеренно остаётся со мной один на один: книжонка взбирается на руки; распахиваю и примеряюсь к буквам. Все существующие ныне книги (или сохранённые доныне, выражаться можно по-разному) написаны на старом наречии. Культура и язык наши – якобы современные – ещё не доползли до этапа грамоты книжной. Так объяснялся супруг.
Но я не могу читать. Не умею.
Изредка встречаются знакомые слоги (обученные Ману или Яном), но ничего в миры (которыми некогда хвастался Гелиос, рассказывая о прочитанных историях) не складывается. Наверное, я могу просить обучить меня.
Хотя несколько позже прошу внимания для другого. Гелиос отстраняется от работы и, со своим привычно великодушным взглядом, приглашает сесть на диван, но я – отдалённо от рабочего стола – объявляю: одной из слуг здесь не место.
– Ты только устроилась в доме, а уже меняешь его многовековые порядки, – причитает мужчина.
– Я говорю о конкретном человеке. Мэри. Она не предана нам.
Гелиос ухмыляется (о нет, муж, говорю я не от женской ревности!) и просит объяснений.
– Я вижу взгляд неприятия и неуважения, а не уважать себя не позволю.
– Продолжай... – тянет голос.
– Она не смотрит на меня как на свою госпожу.
– Не хочу обидеть, – подступает Гелиос (то правда: он не желал укола или напоминания), – ...но откуда тебе, Луна, не из знатной семьи, знать, как слуга должен смотреть на своего хозяина? Тебе неизвестен этот взгляд!
– Но известен взгляд обиженной женщины, что может принести немало бед. И я увидела его.
Гелиос благодарит за сказанное и вновь склоняется над документами. Я решаю, слова проскальзывают мимо, а потому поспешно покидаю кабинет и до следующего утра не объявляюсь. За завтраком пересчитываю колесящих через двор и гостиную слуг. Не хватает двух. Патрика и Мэри.
– Слово моей супруги есть моё слово, – подытоживает Гелиос и отпивает травяного чая. – Да и супруга показала и доказала сполна: все помыслы чисты, ибо направлены на порядок в доме, а это для хорошего мужа – первостепенно.
И я – с лёгкой улыбкой – надкусываю вафлю.
– Какие планы на день? – вопрошает мужчина.
– Доставать тебя, – спокойно отвечаю я.
– Вот так совпадение. А у меня первым пунктом на сегодня – терпеть твои речевые атаки.
– Так уж и терпеть? – цепляюсь.
– Женщины! – и вздох опоясывает кухню. – Добавишь чая?
– За «пожалуйста».
– А за «немедленно»?
– За «немедленно» он окажется у тебя на коленях.
– А можно на коленях окажется что-нибудь другое?
Притупляю взор и иду за чайником. То было слишком. Мгновение спустя Гелиос извиняется – он не хотел обидеть. Я знаю. Не обидел. Просто отчего-то тело сразу щетинилось. Покончив с завтраком, мужчина отходит к зеркалу в холле и – по новой обретённой привычке – зачёсывает волосы назад. То бесполезно – ветер, гуляющий по саду – столкнёт их, сомнёт и наведёт бардак.
– Тебе не кажется, что ты похож на пальму? – удивляюсь я и – с остановкой в секунду для немого разрешения коснуться – взбиваю отросшие волосы.
– У меня есть жена, – говорит Гелиос, – пускай же она за этим и следит.
– Жена следит за собой, – парирую я.
– То женщина.
Ловлю лукавый взгляд и с вызовом бросаю:
– Договоришься – подстригу сама.
– Уже договорился, не находишь?
И в следующий миг он сидит возле раковины, запрокинув голову, а я стаскиваю с края столешницы ножницы и, подступив, отмеряю длину волоса. В воображении это казалось проще. Проходит сколько-то секунд, за ними ещё и ещё, и вот мужчина не без смятения вопрошает:
– Всё хорошо?
Признание:
– Боюсь.
– Испортить порченное? Я старик, Луна, и могу ходить со странной причёской. Никто не обратит внимания. Делай, что пожелаешь.
Воля эта обыкновенна, однако для меня значительна. Убираю чёлку и виски, преуменьшаю затылочный чуб и оценочно оглядываю исполненное. Заверяю, что теперь можно убирать волосы назад – они послушны. В отличие от жены. Гелиос в согласии хмыкает, хотя – кажется – слова эти не слышит вовсе; он только смотрит; обыкновенно смотрит и молчит. А вскоре предлагает убрать отросшую щетину.
– Вот до чего довела тебя семейная жизнь, – возмущаюсь я и выискиваю в ящике над раковиной, среди разнообразных флаконов и бутылей, мыльце. – До этого всё сам, всё вовремя, всё по красоте... – вздыхаю. – Теперь же оброс ленью и ходишь при жене с кустом на голове и щёткой на лице.
– А ты стала краше, – добавляет Гелиос. И даже не пытается шутить в ответ. – Одна моя знакомая говорила: «Счастливая семейная жизнь ласкает женщин красотой и добавляет им ухода, мужчинам же позволяет расслабиться и вернуться к животному началу.
– Странные у тебя знакомые.
Закусываю губу.
– То правда, с каждым днём ты всё краше, – вторит мужчина, а я в этот момент взбиваю мыло и тонким слоем растираю пену по щетине. – Однажды проснусь, а ты меня вовсе ослепишь.
Поднимаю бритву и – медленно – подвожу её к горлу. Мужчина задирает голову и велит приступать. Обнажённая шея сверкает. Сверкает и лезвие. Что говорил Хозяин Монастыря? Что уважал бы меня, если бы я прирезала пришедшего божка и доказала непокорность монастырским порядкам? Он – а ведь интересно – до сих пор ждёт от меня этого? Бритва пляшет меж дрожащими пальцами. В одном движении заключался иной порядок вещей.
– Держи себя в руках, – спокойно говорит Гелиос.
– Я боюсь, – признаюсь в очередной раз.
Гелиос смеётся и заключает, что главное правило бритья заключается в том, чтобы вести лезвием вдоль, а не поперёк.
