Гелиосом? Успел ли он доехать до запланированного места или остановился в пути? Переждал ли он ливень или не застал его вовсе? А если песочные тропы размоет...как он вернётся? Сколько дней проведёт в дороге?
Набираю полную грудь тоски, а с лязгом металла небо вновь рассекает золотая полоса.
Никогда не была в гараже прежде. И Гелиос его обходил стороной. Машинами занимался Гумбельт, в его же задачи входило выгонять и загонять транспорт, даже если в последующей поездке водителем выступал хозяин дома. Разглядываю кабриолет, которым так гордился супруг. На следующий приём в чей-либо из домов желаю отправиться на нём, дабы ловить обжигающий ветер и пыль, а в моменты сильного зноя прятаться под опускаемой крышей.
Плотные капли бьют по крохотному оконцу, располагающему над рабочим столом. Под одним из ящиков наблюдаю крохотный уголок конверта. С кем прислуга может вести переписку? И прислуга выучен грамоте?
Вырываю конверт и вместе с ним нахожу кладезь иных сообщений. Всё то – заметки и черновики (некогда отправленных или должных стать таковыми в будущем) писем.
Тот, чьему перу принадлежат откровения, рассказывает о жизни дома Солнца. И бумага на верхушке стопки – самая свежая – пускается в повествование: господин и госпожа стали друг другу теплы и приятны; господин и госпожа пропадают вечерами в саду, а утро проводят за работой в кабинете; господин более не воротит взгляда от свалившейся на его голову супруги, а госпожа более не стесняется вечного присутствия супруга; господин следует за госпожой, и они звонко смеются; госпожа теплится в объятиях господина, и они имеют ласковое друг с другом обращение. Теперь дом Солнца обрёл хозяйку воистину и клан Солнца воссияет по-новому.
Кому могли быть направлены все эти слова? Кто смел так нагло выворачивать происходящее внутри стен нашего дома...?
Я ворошу измятые листы и нахожу одно из первых писем, датой относящееся к моему прибытию: господин и госпожа много разговаривают, но держатся отстранённо и холодно, их брак — фикция и обман, быть связаны такие разные сердца не могут и не смогут.
И вот я встречаюсь с ответным посланием. Надпись на конверте велит уничтожить содержимое после прочтения, но воля любопытного исполнена не была. Этот человек даёт поручение – чтоб ему, Гумбельту! – следить за климатом дома, за всем происходящим и сообщать о любых изменениях; малейшие конфликты или опасения – вскрывать, применение силы – обнажать, о непочтительном поведении – докладывать; и прочее, и прочее.
Кто же явился таким явно мне сопереживающим…? (вот только напрасно! человек не знал Гелиоса настоящего – доброго и терпеливого; не образом циника с приёмов, а истинного мудреца). Заставивший стены дрогнуть гром совпадает с раскрытым именем: я наблюдаю в конце письма-просьбы-указания: «Хозяин Монастыря».
Всё валится из рук, и я валюсь на крохотный диванчик.
Хозяин Монастыря?
Получается, он ни на мгновение, ни на секунду наших разошедшихся по жизни путей не оставлял меня взаправду. Я позабыла о ранившем некогда человеке, а он всё это время бессовестно наблюдал. Не за покупателем...за товаром. Наблюдал чужими глазами и знал о каждом дне. Для чего…?
К утру небо затихает.
Затихает и распирающий грудную клетку вихрь чувств: от непонимания до презрения, от ужаса до равнодушия, от осознания несправедливости до ощущения глупости. Хозяин Монастыря вывернул нас наизнанку и для чего? Если бы я могла сейчас задать этому наглецу вопрос, то непременно бы спросила, о чём он думал. Чем руководствовался? Как позволил себе вмешиваться в наш дом? Я бы назвала его подглядывающим ребёнком и уточнила, что этот поступок/проступок лишь доказывает его незрелость, несмотря на количество прожитых лет и зим.
Но, может, мне стоило смотреть на ситуацию с другой стороны? Чем обосновывались его едкие вопросы? Каким монстром представлялся Бог Солнца, если Хозяин Монастыря поручил контролировать даже такие моменты…? Чёртов Ян…Не оставлял всё это время, хотя я перестала наблюдать его в отражении зеркала и думать о несказанных словах. Мне удалось схоронить симпатию к нему, он же эту гниль – зовущуюся чувствами – выкорчевать из себя не смог.
Солнце высушивает наполнившиеся водой клумбы и кашпо. Я обрезаю раненные кусы и подравниваю страдавшее дерево. В резиденцию Солнца возвращается былая погода: привычная, сковывающая дыхание духота и взмокшие, прилипающие к платью лопатки. Пучок пыли встаёт на горизонте, когда я встаю на качели, чтобы вновь оплести её свежими цветами. Бросаю всё и бросаюсь к Гелиосу.
Дорога вязкая и, несмотря на палящее солнце, непримиримая: автомобиль прыгает по ухабам и швыряется грязью. Близ гаража транспорт замирает, и первым выбирается Гумбельт. Служащий уносится в каморку, где ему предстоит столкнуться с величайшим удивлением: разобранными и разбросанными уликами-письмами. С чего он так прыток? Торопится рассказать Хозяину Монастыря о сорвавшейся поездке хозяина резиденции Солнца?
Гелиос покидает транспорт и устремляется ко мне.
Стоит ли отмечать, что даже на небольшие поездки в пару часов пути Бог Солнца не садился за руль сам (как раньше), а требовал водителя? Гелиос не желал оставлять мне в компанию даже слугу – доверия к кому-либо не осталось вовсе. Как оказалось, оправдано.
Я вьюсь вокруг мужчины, осыпая его поцелуями и напористыми рассказами о произошедшем ночью нападении дерева; баталия меж ветвью и стеклом была проиграна обеими сторонами.
– Ты не дралась с ними? – не без улыбки (крохотной, едва заметной) спрашивает Гелиос и заходит в дом.
– Самую малость! Но было холодно, – признаюсь я, оттягивая неприятный момент иного признания.
– Тогда я обязан согреть тебя чаем и наградить тем самым чистосердечные войны с домом, – забавляется мужчина и достаёт из шкафа банки с травами. – Выглядит, к слову, неплохо. Очень свежо, современно.
И он кивает на расколотую оконную раму, сквозь которую пробираются звуки сада: шорох листвы и жужжание насекомых.
– Если тебя не смущают твари, которые скорей всего взберутся в дом ночью, разорят продуктовые корзины и канут по утру, можем оставить так.
– Заманчивое предложение, – отвечаю я, – но предпочту убранную кухню.
– Как скучно.
Чайник встаёт на плиту.
– Это называется «классически».
– Надо же! От кого я слышу про классику?
Гелиос склоняется к лицу и с поощрением жмётся губами к виску.
– Того и глядишь начнёшь ходить в халате до пят, пить травы без сахара и читать до и после полудня каждого дня.
– Ты перечислил относимое к старости или тебе?
Не удерживаюсь от шутки и встречаюсь с растянутым в игривом недовольстве лицом.
– Очень смешно, – подытоживает лицо.
– Очень.
И мужчина повествует, что ни до каких дел не доехал. На середине пути, почуяв ненастную погоду, велел Гумбельту разворачиваться и мчаться домой. Не напрасно. Чайник присвистывает и травяные ароматы растекаются по чашкам. Следом я узнаю, что Гумбельта мы прогоняем.
– Он осуждает, – говорит Гелиос, – а осуждение недопустимо.
– Как же он это делает? – вопрошаю я, припоминая неспособность первого говорить.
– Ты знаешь не хуже меня: иногда взгляд способен осудить сильней всяких слов. А людей неверных я рядом не потерплю.
И тот человек, последний из слуг, навсегда оставляет резиденцию Солнца. Мы остаёмся – как нам кажется – вовек одни: предоставленные друг другу.
Не утаиваю следующее волнение:
– Сама хотела предложить отказаться от услуг Гумбельта.
Гелиос догадывается в тот же миг:
– Что ты узнала?
Рассказываю о найденных письмах и их содержании. Тогда мужчина отставляет чашку со свежезаваренным чаем и откуда-то из недр кухонного шкафа вызволяет стеклянную тару с золотой жидкостью. Глоток успокаивает его, насыщает и направляет на верные мысли.
– Ну что же, – вздыхает Гелиос, – до сего момента я размышлял о правильности принятого решения, сомневался, боялся, что ошибаюсь и углядываю осуждение намеренно, искусственно. Оказывается, нет. Оказывается, всё намного хуже.
– Прошу, не измывайся над собой, – говорю я. – Больше то не повторится.
– Знаю. Но будет что-то другое, обязательно будет.
– Не говори так.
И – вдруг – прихожую разрезает напористый стук. Гумбельт зашёл попрощаться? О, то излишне! Отправлю его без пожеланий счастливой дороги.
– Я открою.
Улыбаюсь супругу и делаю вид, что не слышу его проклятия в адрес водителя, который «может убираться, пока его ноги – в отличие от связок – целы».
– Ты говоришь ужасные вещи, – постыдно смеюсь я и, двигаясь по залу, наблюдаю посторонние чертыханья по ту сторону дома: нервные шаги и вздохи чеканят по крыльцу. Не похоже на Гумбельта…
Открываю дверь, и с порога на меня – бессердечно, но и не без сердечной тоски – взирает Ян.
Спаситель
У дьявола хватает безрассудства и не хватает ума, если он является в резиденцию Солнца без приглашения. Тому находится причина. Предвзято осматриваясь, по холлу плетётся вороной силуэт. Траурные одежды вжимаются в истощённое тело, преследующая человека тень покрывает комнату. Хозяин Монастыря извиняется за непредсказуемый визит. Во взгляде его рисуется: извиняться он хотел у моей жены – один на один; решив, что я в отъезде. И следом говорит, что нечужой ему дом обрёл уникальную (непередаваемую ни обыкновенным словом, ни гласом старого наречия) энергию. Луна, закрывшая за нами, бросает гневный укол прекрасных глаз (её смущает мёртвый, однако воскресающий в устах старцев, язык). А Ян – намеренно ли? – изъясняется исключительно на нём.
Выказываю желание разговора иного:
– Шифроваться ни к чему. Моя жена и без того понимает нас, а потому ты можешь разговаривать обыкновенно, – говорю я.
Луна – с печальной улыбкой – бросает на меня добрый взгляд.
– В вашем доме царит приятнейшее взаимопонимание... – подчёркивает Хозяин Монастыря.
То ли вопросом, то ли утверждением. И жаждет ответа, и смотрит по сторонам, выискивая, за что бы зацепиться, однако дела семейные я предпочитаю оставлять внутри семьи и потому швыряю несдержанное:
– Что заставило тебя проделать столь долгий путь?
– Что значит «долгий путь» для дружбы?
– Из-за настигших равнины дождей, – отмечаю я, дабы попрекнуть и дать понять: слежу и контролирую, – дорогу размыло. Думаю, добраться до нас было трудно.
– Главное, что только «было», – загадочно улыбается гость и с разрешения припадает на кресло в гостиной.
После него сажусь я.
– Дорогу и вправду размыло. – Ян сцепляет руки замком на подбородке, – Должно быть, сами Боги шалят.
Улыбаюсь и подзываю Луну – взглядом и протянутой рукой.
– Ты первый гость (нам было не до них) за всё время новой для нас, супружеской, жизни, – обращаюсь к Яну, – а потому прости меня и мою жену. Она, не желая вмешиваться в мужские дела, могла обидеть тебя своим невниманием.
Девушка садится на излюбленное место рядом со мной. Мягкий продавленный подлокотник. А я прихватываю рукой едва обнажившееся разрезом платья бедро. Ян впаивается в него взглядом: безобразно и пытливо. Подкашливаю и обращаю внимание на себя, однако в сообразительности Луны не ошибаюсь. Она, приняв равнодушное лицо, смотрит на гостя. Смотрит и молчит. Это выскабливает его и без того пустое сердце.
Обмениваемся формальностями и никчёмными новостями, перемусоливая одно и то же и одно и то же осыпая одинаковыми комментариями, услышанными/прочитанными из общих бесед и писем. Наш гость, вобрав всю свою силу, смотрит лишь на меня – дружелюбно и заинтересованно; но я наблюдаю дрожание расширенных зрачков, желающих лобызнуть пассию подле чужих рук.
– Луна, – обращаюсь к жене и, прикоснувшись к её бархатному лицу, прошу: – угостишь напитками?
Она, не подавая голоса, отвечает согласием и, разрезая щиколотками воздух, спрыгивает с кресла. Наспех целую женскую руку и заранее благодарю. Девушка одаривает меня очередным тёплым взглядом и покидает гостиную.
Оборачиваюсь на гостя и нахожу его за восхищённым созерцанием чужой жены: он и рад, и не рад воедино; лицо расслабленно — в почти что доброй улыбке, но осознание (не покидающее) недоступности и упущенного так и стегает.
– Ты прекрасно обращаешься с Луной, – говорит Ян. – Напрасно Ману волновалась.
– Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения, – говорю я – посредственно и скоро; такие разговоры не прельстят, и я позволяю им случаться только потому, что девушка наших бесед пребывала однажды под его крышей.
В последующем молчании мы ожидаем возвращения Луны. Она подаёт напитки.
«Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения», говорила одна моя знакомая и продолжала: «Плохая же заслуживает всё, чего не заслуживает, и даже больше». То было в её вкусе, такой она и запомнилась.
Ян принимает обласканный рыжим питьём стакан и, встряхнув его, смеётся. Ностальгия? Не удивлюсь, если при первой встрече они угощались аналогичным. Бутыль падает на узкий столик, Луна падает ко мне.
Ян угощается и говорит:
– А дело меня привело следующее. Возможно ты, Гелиос, упустил последнее из приглашений, я понимаю: брак, супружество, а спутница твоя, по взгляду видно, ненасытная и мужа вниманием пресыщающая….
Едва не срываюсь. Это в манере Яна и его обыкновенных бесед, но обыкновенные беседы не применимы в отношении Луны. Он всегда говорил о женщинах как о чём-то второстепенно идущем, посредственном, как о товаре с прилагаемой инструкцией и пристёгнутой биркой, и я никогда не нарушал его речей, однако сейчас готов приложить чёртову голову о чёртов стол.
Вместо того улыбаюсь.
– Недавно проходили торги, – продолжает Хозяин Монастыря. – Я, право, до последнего тешился мыслью, что ты прибудешь. Как и все разы до этого.
Нелепый акцент царапает лицо девушки; напрасно: её холода хватит, чтобы собрать растаявшие ледники и соорудить из них новый континент.
– По старой дружбе, – вещает гость, – я оставил для тебя юный, едва подбирающийся к раскрытию своей красоты, цветок. Разумеется, нетронутый.
Луна не легкомысленна, чтобы вестись на подобную провокацию. И потому её ничем не терзаемое лицо ласкает книжный стеллаж. Даже если мысль колит – то не отразится в умном взгляде.
– Подобного рода предложения меня не интересуют, – отвечаю я.
Предельно спокойно. А вот Ян в беспокойстве (именно в нём – даже если и мнимо, а не, как это могло показаться, ядовито) восклицает:
– Боле?
– Боле.
– Надо же! А я отказал некоторым из наших общих приятелей в пользу тебя, Гелиос.
– Придётся предложить им повторно или найти кого-либо ещё. Решишь вопрос, ты взрослый мальчик, – забавляюсь я.
А Ян забавляется:
– Ценнее покупателя, чем ты, вовек и на всём свете не сыщешь.
Уже ядовито.
Напоминания о природе былых дел Бога Солнца и былых дел богини Луны – как плата и наказание за мужскую руку, ласкающую женское бедро.
Супруга вздыхает, напирает на плечи и гладит сокрытые под одеждой рисунки. Расслабляет. Утешает.
– Ты мне друг, – напрягается Хозяин Монастыря, – но отрицать твой достаток с возможностью оплачивать самые дорогие лоты не стану. Это приятно, Бог Солнца! Для меня, разумеется, – скалясь, смеётся гиена. – И для тебя, думается, тоже: какое удовольствие – овладевать недоступным иному?!
Он мог то не упоминать. Мог…но тогда бы передо мной сидел не наглый малец, выстроивший империю на законной продаже людских тел.
Набираю полную грудь тоски, а с лязгом металла небо вновь рассекает золотая полоса.
Никогда не была в гараже прежде. И Гелиос его обходил стороной. Машинами занимался Гумбельт, в его же задачи входило выгонять и загонять транспорт, даже если в последующей поездке водителем выступал хозяин дома. Разглядываю кабриолет, которым так гордился супруг. На следующий приём в чей-либо из домов желаю отправиться на нём, дабы ловить обжигающий ветер и пыль, а в моменты сильного зноя прятаться под опускаемой крышей.
Плотные капли бьют по крохотному оконцу, располагающему над рабочим столом. Под одним из ящиков наблюдаю крохотный уголок конверта. С кем прислуга может вести переписку? И прислуга выучен грамоте?
Вырываю конверт и вместе с ним нахожу кладезь иных сообщений. Всё то – заметки и черновики (некогда отправленных или должных стать таковыми в будущем) писем.
Тот, чьему перу принадлежат откровения, рассказывает о жизни дома Солнца. И бумага на верхушке стопки – самая свежая – пускается в повествование: господин и госпожа стали друг другу теплы и приятны; господин и госпожа пропадают вечерами в саду, а утро проводят за работой в кабинете; господин более не воротит взгляда от свалившейся на его голову супруги, а госпожа более не стесняется вечного присутствия супруга; господин следует за госпожой, и они звонко смеются; госпожа теплится в объятиях господина, и они имеют ласковое друг с другом обращение. Теперь дом Солнца обрёл хозяйку воистину и клан Солнца воссияет по-новому.
Кому могли быть направлены все эти слова? Кто смел так нагло выворачивать происходящее внутри стен нашего дома...?
Я ворошу измятые листы и нахожу одно из первых писем, датой относящееся к моему прибытию: господин и госпожа много разговаривают, но держатся отстранённо и холодно, их брак — фикция и обман, быть связаны такие разные сердца не могут и не смогут.
И вот я встречаюсь с ответным посланием. Надпись на конверте велит уничтожить содержимое после прочтения, но воля любопытного исполнена не была. Этот человек даёт поручение – чтоб ему, Гумбельту! – следить за климатом дома, за всем происходящим и сообщать о любых изменениях; малейшие конфликты или опасения – вскрывать, применение силы – обнажать, о непочтительном поведении – докладывать; и прочее, и прочее.
Кто же явился таким явно мне сопереживающим…? (вот только напрасно! человек не знал Гелиоса настоящего – доброго и терпеливого; не образом циника с приёмов, а истинного мудреца). Заставивший стены дрогнуть гром совпадает с раскрытым именем: я наблюдаю в конце письма-просьбы-указания: «Хозяин Монастыря».
Всё валится из рук, и я валюсь на крохотный диванчик.
Хозяин Монастыря?
Получается, он ни на мгновение, ни на секунду наших разошедшихся по жизни путей не оставлял меня взаправду. Я позабыла о ранившем некогда человеке, а он всё это время бессовестно наблюдал. Не за покупателем...за товаром. Наблюдал чужими глазами и знал о каждом дне. Для чего…?
К утру небо затихает.
Затихает и распирающий грудную клетку вихрь чувств: от непонимания до презрения, от ужаса до равнодушия, от осознания несправедливости до ощущения глупости. Хозяин Монастыря вывернул нас наизнанку и для чего? Если бы я могла сейчас задать этому наглецу вопрос, то непременно бы спросила, о чём он думал. Чем руководствовался? Как позволил себе вмешиваться в наш дом? Я бы назвала его подглядывающим ребёнком и уточнила, что этот поступок/проступок лишь доказывает его незрелость, несмотря на количество прожитых лет и зим.
Но, может, мне стоило смотреть на ситуацию с другой стороны? Чем обосновывались его едкие вопросы? Каким монстром представлялся Бог Солнца, если Хозяин Монастыря поручил контролировать даже такие моменты…? Чёртов Ян…Не оставлял всё это время, хотя я перестала наблюдать его в отражении зеркала и думать о несказанных словах. Мне удалось схоронить симпатию к нему, он же эту гниль – зовущуюся чувствами – выкорчевать из себя не смог.
Солнце высушивает наполнившиеся водой клумбы и кашпо. Я обрезаю раненные кусы и подравниваю страдавшее дерево. В резиденцию Солнца возвращается былая погода: привычная, сковывающая дыхание духота и взмокшие, прилипающие к платью лопатки. Пучок пыли встаёт на горизонте, когда я встаю на качели, чтобы вновь оплести её свежими цветами. Бросаю всё и бросаюсь к Гелиосу.
Дорога вязкая и, несмотря на палящее солнце, непримиримая: автомобиль прыгает по ухабам и швыряется грязью. Близ гаража транспорт замирает, и первым выбирается Гумбельт. Служащий уносится в каморку, где ему предстоит столкнуться с величайшим удивлением: разобранными и разбросанными уликами-письмами. С чего он так прыток? Торопится рассказать Хозяину Монастыря о сорвавшейся поездке хозяина резиденции Солнца?
Гелиос покидает транспорт и устремляется ко мне.
Стоит ли отмечать, что даже на небольшие поездки в пару часов пути Бог Солнца не садился за руль сам (как раньше), а требовал водителя? Гелиос не желал оставлять мне в компанию даже слугу – доверия к кому-либо не осталось вовсе. Как оказалось, оправдано.
Я вьюсь вокруг мужчины, осыпая его поцелуями и напористыми рассказами о произошедшем ночью нападении дерева; баталия меж ветвью и стеклом была проиграна обеими сторонами.
– Ты не дралась с ними? – не без улыбки (крохотной, едва заметной) спрашивает Гелиос и заходит в дом.
– Самую малость! Но было холодно, – признаюсь я, оттягивая неприятный момент иного признания.
– Тогда я обязан согреть тебя чаем и наградить тем самым чистосердечные войны с домом, – забавляется мужчина и достаёт из шкафа банки с травами. – Выглядит, к слову, неплохо. Очень свежо, современно.
И он кивает на расколотую оконную раму, сквозь которую пробираются звуки сада: шорох листвы и жужжание насекомых.
– Если тебя не смущают твари, которые скорей всего взберутся в дом ночью, разорят продуктовые корзины и канут по утру, можем оставить так.
– Заманчивое предложение, – отвечаю я, – но предпочту убранную кухню.
– Как скучно.
Чайник встаёт на плиту.
– Это называется «классически».
– Надо же! От кого я слышу про классику?
Гелиос склоняется к лицу и с поощрением жмётся губами к виску.
– Того и глядишь начнёшь ходить в халате до пят, пить травы без сахара и читать до и после полудня каждого дня.
– Ты перечислил относимое к старости или тебе?
Не удерживаюсь от шутки и встречаюсь с растянутым в игривом недовольстве лицом.
– Очень смешно, – подытоживает лицо.
– Очень.
И мужчина повествует, что ни до каких дел не доехал. На середине пути, почуяв ненастную погоду, велел Гумбельту разворачиваться и мчаться домой. Не напрасно. Чайник присвистывает и травяные ароматы растекаются по чашкам. Следом я узнаю, что Гумбельта мы прогоняем.
– Он осуждает, – говорит Гелиос, – а осуждение недопустимо.
– Как же он это делает? – вопрошаю я, припоминая неспособность первого говорить.
– Ты знаешь не хуже меня: иногда взгляд способен осудить сильней всяких слов. А людей неверных я рядом не потерплю.
И тот человек, последний из слуг, навсегда оставляет резиденцию Солнца. Мы остаёмся – как нам кажется – вовек одни: предоставленные друг другу.
Не утаиваю следующее волнение:
– Сама хотела предложить отказаться от услуг Гумбельта.
Гелиос догадывается в тот же миг:
– Что ты узнала?
Рассказываю о найденных письмах и их содержании. Тогда мужчина отставляет чашку со свежезаваренным чаем и откуда-то из недр кухонного шкафа вызволяет стеклянную тару с золотой жидкостью. Глоток успокаивает его, насыщает и направляет на верные мысли.
– Ну что же, – вздыхает Гелиос, – до сего момента я размышлял о правильности принятого решения, сомневался, боялся, что ошибаюсь и углядываю осуждение намеренно, искусственно. Оказывается, нет. Оказывается, всё намного хуже.
– Прошу, не измывайся над собой, – говорю я. – Больше то не повторится.
– Знаю. Но будет что-то другое, обязательно будет.
– Не говори так.
И – вдруг – прихожую разрезает напористый стук. Гумбельт зашёл попрощаться? О, то излишне! Отправлю его без пожеланий счастливой дороги.
– Я открою.
Улыбаюсь супругу и делаю вид, что не слышу его проклятия в адрес водителя, который «может убираться, пока его ноги – в отличие от связок – целы».
– Ты говоришь ужасные вещи, – постыдно смеюсь я и, двигаясь по залу, наблюдаю посторонние чертыханья по ту сторону дома: нервные шаги и вздохи чеканят по крыльцу. Не похоже на Гумбельта…
Открываю дверь, и с порога на меня – бессердечно, но и не без сердечной тоски – взирает Ян.
Спаситель
У дьявола хватает безрассудства и не хватает ума, если он является в резиденцию Солнца без приглашения. Тому находится причина. Предвзято осматриваясь, по холлу плетётся вороной силуэт. Траурные одежды вжимаются в истощённое тело, преследующая человека тень покрывает комнату. Хозяин Монастыря извиняется за непредсказуемый визит. Во взгляде его рисуется: извиняться он хотел у моей жены – один на один; решив, что я в отъезде. И следом говорит, что нечужой ему дом обрёл уникальную (непередаваемую ни обыкновенным словом, ни гласом старого наречия) энергию. Луна, закрывшая за нами, бросает гневный укол прекрасных глаз (её смущает мёртвый, однако воскресающий в устах старцев, язык). А Ян – намеренно ли? – изъясняется исключительно на нём.
Выказываю желание разговора иного:
– Шифроваться ни к чему. Моя жена и без того понимает нас, а потому ты можешь разговаривать обыкновенно, – говорю я.
Луна – с печальной улыбкой – бросает на меня добрый взгляд.
– В вашем доме царит приятнейшее взаимопонимание... – подчёркивает Хозяин Монастыря.
То ли вопросом, то ли утверждением. И жаждет ответа, и смотрит по сторонам, выискивая, за что бы зацепиться, однако дела семейные я предпочитаю оставлять внутри семьи и потому швыряю несдержанное:
– Что заставило тебя проделать столь долгий путь?
– Что значит «долгий путь» для дружбы?
– Из-за настигших равнины дождей, – отмечаю я, дабы попрекнуть и дать понять: слежу и контролирую, – дорогу размыло. Думаю, добраться до нас было трудно.
– Главное, что только «было», – загадочно улыбается гость и с разрешения припадает на кресло в гостиной.
После него сажусь я.
– Дорогу и вправду размыло. – Ян сцепляет руки замком на подбородке, – Должно быть, сами Боги шалят.
Улыбаюсь и подзываю Луну – взглядом и протянутой рукой.
– Ты первый гость (нам было не до них) за всё время новой для нас, супружеской, жизни, – обращаюсь к Яну, – а потому прости меня и мою жену. Она, не желая вмешиваться в мужские дела, могла обидеть тебя своим невниманием.
Девушка садится на излюбленное место рядом со мной. Мягкий продавленный подлокотник. А я прихватываю рукой едва обнажившееся разрезом платья бедро. Ян впаивается в него взглядом: безобразно и пытливо. Подкашливаю и обращаю внимание на себя, однако в сообразительности Луны не ошибаюсь. Она, приняв равнодушное лицо, смотрит на гостя. Смотрит и молчит. Это выскабливает его и без того пустое сердце.
Обмениваемся формальностями и никчёмными новостями, перемусоливая одно и то же и одно и то же осыпая одинаковыми комментариями, услышанными/прочитанными из общих бесед и писем. Наш гость, вобрав всю свою силу, смотрит лишь на меня – дружелюбно и заинтересованно; но я наблюдаю дрожание расширенных зрачков, желающих лобызнуть пассию подле чужих рук.
– Луна, – обращаюсь к жене и, прикоснувшись к её бархатному лицу, прошу: – угостишь напитками?
Она, не подавая голоса, отвечает согласием и, разрезая щиколотками воздух, спрыгивает с кресла. Наспех целую женскую руку и заранее благодарю. Девушка одаривает меня очередным тёплым взглядом и покидает гостиную.
Оборачиваюсь на гостя и нахожу его за восхищённым созерцанием чужой жены: он и рад, и не рад воедино; лицо расслабленно — в почти что доброй улыбке, но осознание (не покидающее) недоступности и упущенного так и стегает.
– Ты прекрасно обращаешься с Луной, – говорит Ян. – Напрасно Ману волновалась.
– Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения, – говорю я – посредственно и скоро; такие разговоры не прельстят, и я позволяю им случаться только потому, что девушка наших бесед пребывала однажды под его крышей.
В последующем молчании мы ожидаем возвращения Луны. Она подаёт напитки.
«Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения», говорила одна моя знакомая и продолжала: «Плохая же заслуживает всё, чего не заслуживает, и даже больше». То было в её вкусе, такой она и запомнилась.
Ян принимает обласканный рыжим питьём стакан и, встряхнув его, смеётся. Ностальгия? Не удивлюсь, если при первой встрече они угощались аналогичным. Бутыль падает на узкий столик, Луна падает ко мне.
Ян угощается и говорит:
– А дело меня привело следующее. Возможно ты, Гелиос, упустил последнее из приглашений, я понимаю: брак, супружество, а спутница твоя, по взгляду видно, ненасытная и мужа вниманием пресыщающая….
Едва не срываюсь. Это в манере Яна и его обыкновенных бесед, но обыкновенные беседы не применимы в отношении Луны. Он всегда говорил о женщинах как о чём-то второстепенно идущем, посредственном, как о товаре с прилагаемой инструкцией и пристёгнутой биркой, и я никогда не нарушал его речей, однако сейчас готов приложить чёртову голову о чёртов стол.
Вместо того улыбаюсь.
– Недавно проходили торги, – продолжает Хозяин Монастыря. – Я, право, до последнего тешился мыслью, что ты прибудешь. Как и все разы до этого.
Нелепый акцент царапает лицо девушки; напрасно: её холода хватит, чтобы собрать растаявшие ледники и соорудить из них новый континент.
– По старой дружбе, – вещает гость, – я оставил для тебя юный, едва подбирающийся к раскрытию своей красоты, цветок. Разумеется, нетронутый.
Луна не легкомысленна, чтобы вестись на подобную провокацию. И потому её ничем не терзаемое лицо ласкает книжный стеллаж. Даже если мысль колит – то не отразится в умном взгляде.
– Подобного рода предложения меня не интересуют, – отвечаю я.
Предельно спокойно. А вот Ян в беспокойстве (именно в нём – даже если и мнимо, а не, как это могло показаться, ядовито) восклицает:
– Боле?
– Боле.
– Надо же! А я отказал некоторым из наших общих приятелей в пользу тебя, Гелиос.
– Придётся предложить им повторно или найти кого-либо ещё. Решишь вопрос, ты взрослый мальчик, – забавляюсь я.
А Ян забавляется:
– Ценнее покупателя, чем ты, вовек и на всём свете не сыщешь.
Уже ядовито.
Напоминания о природе былых дел Бога Солнца и былых дел богини Луны – как плата и наказание за мужскую руку, ласкающую женское бедро.
Супруга вздыхает, напирает на плечи и гладит сокрытые под одеждой рисунки. Расслабляет. Утешает.
– Ты мне друг, – напрягается Хозяин Монастыря, – но отрицать твой достаток с возможностью оплачивать самые дорогие лоты не стану. Это приятно, Бог Солнца! Для меня, разумеется, – скалясь, смеётся гиена. – И для тебя, думается, тоже: какое удовольствие – овладевать недоступным иному?!
Он мог то не упоминать. Мог…но тогда бы передо мной сидел не наглый малец, выстроивший империю на законной продаже людских тел.
