– Невинность каждой монастырской послушницы – твоя, это порядок, – ровно отталкивает мой друг. – Как традиция, как правило, как заповедь. Заповедь, верно! Только Бог Солнца одаривает дев первым светом равным знанию и опыту.
Словно бы кто-то посмеялся, придумывая нас…
– Не льсти, Ян, – с поддельным удовольствием процеживаю я, – заслуги Монастыря – твои заслуги. Ты умело правишь девочками и их семьями, ты срываешь бутоны и выдерживаешь их в своём саду. Без уговоров (правда, помнится, речи ты эти уговорами называть не привык – как и обязательствами) – ни единая бы не стала послушницей.
Мы замолкаем. Каждый подбитый своим ударом.
Интересно, он взаправду устраивал торги с новыми послушницами или придумал это злобы ради?
– В любом случае, – Ян хлопает в ладоши, – когда надумаешь – дай знать. Или когда жена наскучит – пиши. Я приготовлю что-нибудь особенное, специфичное, в твоём вкусе.
И он подмигивает.
А Луна обращает свой ласковый взгляд на меня и по-доброму спрашивает:
– Тебе добавить, Гелиос?
Ян смеётся. Вполголоса и якобы непонятно, но троица ведает: первым угощают гостя, а мы Хозяина Монастыря предложением обделяем. Киваю на стакан и осушаю его следующим глотком. Луна обольстительно прогуливается до столика и обратно, а очередное моё движение, заключающееся в скоблении мягкого бедра, выводит Яна из себя. Он резво поднимается, повторяет хлопок в ладоши и извиняется за поспешность.
– Дела не ждут! – подначивает он.
– Ты потратил много времени на дорогу, сэкономил бы на этом, – предполагаю я и провожаю навязчивого друга к дверям.
Ян признаётся в беспокойстве:
– Поймал себя на мысли, что письма в резиденцию Солнца не добираются.
На этой фразе Луна швыряет (нет, не роняет, как это может показаться в первую секунду) бутыль под ноги.
Звон.
– Теперь можешь угоститься, Хозяин Монастыря, – говорит женщина и носком, аккуратно, подбивает расколотое дно.
Напиток сочится по горчичному стеклу и оседает на половицах, заливаясь меж ними.
– Не предлагаю, а наказываю: испей, лакай. Тебе нравится так и только, верно?
Ожидаю взрыва от не принимающего оскорблений, но гость облизывает губы и смотрит на растёкшийся напиток, смотрит на импульсивную и спокойную воедино волчицу, смотрит на рисующиеся сквозь ткань бёдра.
– Не желаю отказывать хозяйке дома, но вынужден то сделать и поспешить. Кажется, будет гроза.
И Ян уходит. Напоследок пожимает руку (безнадёжно сдавливая её, словно это может что-то изменить) и обращается к Луне.
– Разрешите?
Хозяин Монастыря радушно улыбается и кивает на обнимающиеся кулачки Луны. Меня же утомляет его искусственная официальность и напыщенное «вы» в адрес моей жены утомляет также. Луна оскорблённо пятится и получает от меня требующий взгляд, после чего взмывает запястьем и подаёт тыльную сторону руки.
– Рад был навестить вашу семью, – протягивает гость и прижимается к женским пальчикам губами.
Вот она, впитывающаяся в половицы, сладость. Задетая честь, думается гостью; нет же. Брошенная и тут же отнятая кость, ибо Луна устало отворачивается и нисколько не глядит на Яна. Он наслаждается прикосновением, она желает скорейшего избавления от душной компании.
Гость отступает, дверь закрывается.
– Зачем ты позволил ему? – спрашивает – в полушёпоте – девочка.
– Я позволил тебе, – швыряю поперёк. – Потому что ты хотела этого, Луна.
– Ложь! – пререкается она.
– Потому что ты хотела поставить его на место всё это время.
– Тогда для чего игрался сам?
– Я вижу чувства с твоей стороны? – не даю продолжить, прижигаю: – Или, может, остатки обиды? Так вот обида, девочка моя, – тоже чувство.
– Зачем ты это говоришь?
– Слишком много вопросов для прозрачной ситуации, не находишь? Люди, не связанные друг с другом и друг другу не обязанные, сцеплений по жизни не ищут.
И Луна припоминает, что я впустил гостя и я подмешал её к беседе: не предвидя мерзких предложений, вынудил слушать огрызки монастырской жизни и прочие, некогда рабочие, дела. Я посадил её ручной зверушкой подле, и она – послушно – исполняла хозяйские прихоти и слушала грязные беседы.
– Ты дразнил его мной, – щебечет Луна. – Смотри, Ян, у меня есть игрушка, которой нет у тебя. Я овладел ей, не ты.
Демонница вышагивает подле и заискивает взгляд, откатывает ногой одну из граней лопнувшей бутыли.
– А что такое? – продолжает девочка. – Чего добился сам? К чему пришёл? Готов лакать хоть с пола, вот ты какой, Хозяин Монастыря. Ну что ж: пытайся, пытайся до последнего своего вздоха, ведь теперь она принадлежит мне и только.
Я раскачиваю головой и велю прекращать:
– Хватит, Луна, слушать невозможно.
– Ситуации на слух всегда горче, чем в момент свершения, – измывается девочка. И следом: – Но не думай, что я попрекаю, ибо любую мысль и любое действие внимаю и поддерживаю как супружеское; если ты поступаешь определённым образом – значит, так надобно. Последствия обсудим позже.
– Тогда отчего ты рычишь?
– Не забывай, – подстрекает плавающая подле, – о более приземлённых чувствах: гордости и эгоизме. Потому что их я не позволю трогать ни при каких обстоятельствах.
В самом деле, она горделива и эгоистична. Всё это время – все эти месяцы – я искал слова, способные универсально отразить её образ мышления. Она горделива и тем притягательна, а еще эгоистична и потому особенно желанна. С женским эгоизмом способно справиться исключительно зрелое нутро; потому её характер и манит, и раздражает Хозяина Монастыря – он не вытягивает и не дотягивает до уровня девочки, ментально много старше истинно проведённых под солнцем лет. Эгоизм – это не про других, это про себя. Это не делать во зло иным, это делать во благо себе. И Луна – как женщина – такова. Она напитывает уважением и восхищением. Она знает себе цену.
– Рука горит, хоть руби, – стеклянно отталкивает девочка и растирает поцелованный кулак. – Ещё только раз позволишь тому случиться, лишишься возможности поступать аналогично.
Аккуратно улыбаюсь и объясняю, что заключительное действо с нашей стороны вовек станет ему уроком.
– Наваждением, – говорю я. – Единственной усладой, оказавшейся перемешенной с оскорблением.
– О, думаешь, его хоть сколько-то задело? – восклицает Луна. – Ведь он садист, что млеет от личных разочарований, однако каждый раз ступает по тому же пути.
Как это…подстёгивает. Выводит!
– Ты хорошо знакома с его предпочтениями, верно?
Ожидаю оскала и крика, но Луна замолкает. Ведёт бровью и отворачивается, плывёт до гостиной и не смотрит.
Злится.
Злит.
Сводит с ума.
Настигаю её и, взвывая к рассудку, хватаю за руку:
– Он был здесь раньше?
Сердитая интонация опыляет юный стан.
– Откуда мне знать? – выплёвывает девочка, не понимая посыла обращения.
– Он был здесь с тобой? – не удерживаюсь я. Напрасно.
Напрасно, ибо – осознание приходит в тот же миг – наблюдаю застилающую взгляд ревность. Напрасно, ибо Луна, свойственно её характеру и истинности поведения, оскорбляется и наступает обратно.
Девочка восклицает на прекрасном – никогда ещё оно не звучало так сладостно, гладко и очаровательно – старом наречии, что любит меня. И следом пытается воззвать:
– За что ты ранишь меня этими словами?
Она вновь говорит о любви и о том, что предательства не потерпит: ни с чьей из сторон. И если я пожелаю воспользоваться предложением Яна и принять на жертвеннике молодую кровь, то супруга – несмотря на блаженное чувство – из гордости и эгоизма позабудет моё имя.
– Я твоя, Бог Солнца, и не потому, что ты отстегнул тому чёрту приличную по вашим меркам сумму. А потому что захотела быть твоей. И ты равно мой.
Понимаю, что предложение Яна в мой адрес также разожгло в ней ревность; она могла – и имела все основания – думать, что после оглашения нашего супружества я приезжал для привычных дум и целей в Монастырь. Но это не так. Я позабыл к нему дорогу.
Обращаюсь к Луне:
– Я бы не стал, солнце.
Не стал изменять ей.
Хмурится.
– Воспитанный педантизм: уважать свой выбор. Это вторая причина, – говорю я.
– Первая? – холодно бросает девочка.
– Невозможно смотреть по сторонам, когда перед глазами (и даже когда закрываю их) ты.
Мне следовало броситься с извинениями в ноги юной богини. Но богиня порицала знакомого:
– Ян – демон, возомнивший себя богом и явившийся человеком! Везде, где объявляется Хозяин Монастыря, наступают разруха и хаос.
Понимаю, что хаос – она; и если бы девочке выпала возможность выбрать покровительство стихии, она бы выбрала упомянутую разруху. Ради младой собаками скалились последний из сильнейшего клана небесного пантеона и самовыведенный божок с мощнейшим влиянием среди иных правителей.
Луна растерянно хлопает ресницами и выпаливает густой остаток недавних мыслей:
– Я не любила тебя, когда стала твоей женой, и мне было все равно, с кем ты проводишь свое время и какая из женщин проявляет к тебе интерес. Сейчас же я люблю тебя, и единственной такой женщиной желаю быть сама.
В момент обнимаю тонкую шейку и прижимаю девочку к груди. Луна принимает ласку и сковывает пальцы в замке за моей спиной.
– Я услышал тебя, – говорю в ответ и отчего-то с объяснениями в своих чувствах не тороплюсь.
Благо, то не требуется. Девочка всё понимает. Понимает и, ощутимо морося слезами рубаху, просит:
– Не позволяй этому чудовищу вмешиваться в Нас.
Всё оправдывает чернику, но ничего не усмиряет внутренних демонов. Упоминание размытой дороги и внесезонных дождей так и скоблят. Не возвратись я или задержись от непогоды...дьявол бы застал птичку совершенно одну. Во что бы это вылилось? Что бы стало?
Утираю слёзы девочки.
Существуют мысли, не предназначенные для огласки. Существуют мысли, которые следует оставлять мыслями и давать им спокойно перегнивать внутри тебя.
К ночи осадок от незваного гостя улетучивается, на утро – пропадает вовсе.
Луна просыпается первой – она всегда просыпается первой. Прошу ещё сна, но девочка – со смехом – зудит о прогулке в саду. Чёрные волосы рассыпаются по белым наволочкам, мраморная кожа молоком лежит поверх кофейного одеяла. Прогуливаюсь по впадающей талии песочных часов. Время с ней застывает.
Девушка
– О чём ты размышляешь? – спрашиваю я.
– Размышляю, – говорит Гелиос и постукивает по фарфоровой чашке, на дне которой рассыпаны скрученные травы. – Вот, что интересно, Луна. Ты есть следствие моего безумия или ты равно его последствие?
– А есть разница?
Мужчина улыбается:
– Поэтому ты мне нравишься.
– Больше, чем нравлюсь, – уверенно бросаю я.
– Больше, – спокойно соглашается мужчина.
– Для безумца ты хлад.
– Вынашиваю свои преступленья в голове, чтобы не вызвать подозрений и не смутить.
Во мне вспыхивают любопытство и азарт.
– Какое преступление будет первым? – интересуюсь я и жеманно двигаю плечами.
– Похищение.
Безумец хлад…
– Я буду соучастницей или жертвой?
– Ты будешь всем, Луна.
Бог Солнца знает, как тронуть сердце.
– А дальше?
– Что толку от разговоров, когда о таком следует не говорить, а показывать?
– Но я не вижу действий, – провоцирую. – Лишь слова. А они сотрясают воздух и дразнят, только.
– В этом весь сок.
– Сок в другом.
Наши беседы напоминали бесконечную игру: со спорами и лукавством.
– Подскажи, – добивает Гелиос.
– Плоды в саду, – увиливаю я. – Они полны.
– Да, в самом деле.
– Я бы показала тебе излюбленную лужайку и вид щекотливых ветвей, что дотягиваются до лежащих тел.
– Ты своенравна и ничуть не опаслива. Предлагать безумцу, причиной безумства которого являешься, совместный досуг?
– Потому не опаслива: я причина.
Ловлю восхищённый взгляд и взбираюсь на колени.
– Что ты хочешь? – спрашивает Гелиос.
– Хочу знать всё.
– Всё знать невозможно, – спешит воспрепятствовать он, а я изворачиваюсь.
– Хочу знать больше.
Мужчина тяжело вздыхает и говорит:
– Будь твоя. Спрашивай.
Мы не всё время флиртуем, это ошибочное мнение. В доме Солнца мне нравятся царствующие знание: от фолиантов, скрывающих истины былых эпох, до звучащих речей мужа, который делится своим опытом.
– Что такое религия?
Гелиос хмурится (а когда он не хмурится?), ведёт бровью (тоже из обыкновенных привычек) и отвечает откровенно (со мной иначе не выходит):
– Ты ведь из религиозного урочища, жена, в чём вопрос?
– В том и есть. Откуда в людях желание слушать и слушаться? Откуда Вы?
– Религия, – говорит Гелиос, – есть оплот людского воображения. Следует различать религию, веру и церковь.
– Что из этого предпочитаешь ты?
– Религия появилась в попытке систематизировать условную верю, а церковь – следствие религиозный прений.
– Значит, – подхватываю я, – скорее всего ты за веру.
– Абсолютно, но не за абсолютную. Веру тоже следует понимать не как зрящее сверху нечто, а как компонент человеческого сознания: ты можешь не верить в богов (а боги, к слову, всего лишь персонифицированные черты и порядки мироустройства), но иметь веру внутри себя.
– И то, и то – атеизм.
– И то, и то придумалось для – опять-таки – систематизации: навязчивой, обобщающей. А в жизни не всё объясняется словами; иногда следует чувствовать.
– Что ты чувствуешь?
– Всё и ничего. В твоём возрасте я был наивен и дерзок, позже – равнодушен и злораден, ещё позже – печален и разочарован, следом – …
– Меня интересует сейчас.
Гелиос размышляет. И с каждой секундой ожидания моё лицо меняется, грустит. Завидев то, мужчина признаётся:
– Мне думалось, я доживаю данный век и медленно отсрочиваю окончательное падение клана, но вдруг объявляешься ты и показываешь, что у мира остались цвета, у людей – души, а сам я умею чувствовать.
– Вечно хмурый Бог Солнца. Так тебя назвали на организованном Мамочкой шоу.
– Я всё еще хмурый?
– Был первые недели. Даже подходить страшно: лицо – камень.
Смеюсь и смех подхватываю.
– А сейчас какое лицо?
– Блаженное? Даже не знаю. Иногда ты отдаёшься грузным думам и потому оно забвенное. А вообще – просто моё. Не могу представить, какого это – не видеть его хоть сколько-то. Кажется, я всегда только на тебя и смотрела.
Спаситель
Я разговариваю с подоспевшими по утру гостями. Они отвечают за сохранность и работу солнечных батарей южной части Полиса, а сегодня пожаловали с дурными вестями и опущенными головами: солнечные батареи не работают.
– В каком смысле не работают? – спросил я и плеснул коньяка.
– Не работают обыкновенно, – сказал несчастный и насупился.
Такие были выше прозябающего жизни люда и ниже выстраивающих инфраструктуру управляющих; кастовое деление позволяло являться к богу, которому они равно иным молились, и вопрошать о делах ныне идущих, но не позволяло угощаться питьём и зваться близким.
На самом деле погрешность в работе батарей – как и ветряков – была очевидна. Последний раз их меняли во время моей юности; батареи отслужили более трёх-четырех десятков лет и когда-то им следовало выйти из строя. Злоба дня: мастера перевелись вместе с украшающими некогда зелёные поля и луга тварями. Мы доживали век: песок скрипел на зубах, пустыня рыдала, земля – искалеченная – просила избавить от мучений. И мы избавим. Сами люди. Когда переведём ненасытных паразитов – самих себя.
– Все не работают? – уточнил я.
– Некоторые.
Само собой.
– Что сделали в Полисе? Не заметили?
Второй рабочий пыхнул со смеху; тут же успокоился и сказал:
Словно бы кто-то посмеялся, придумывая нас…
– Не льсти, Ян, – с поддельным удовольствием процеживаю я, – заслуги Монастыря – твои заслуги. Ты умело правишь девочками и их семьями, ты срываешь бутоны и выдерживаешь их в своём саду. Без уговоров (правда, помнится, речи ты эти уговорами называть не привык – как и обязательствами) – ни единая бы не стала послушницей.
Мы замолкаем. Каждый подбитый своим ударом.
Интересно, он взаправду устраивал торги с новыми послушницами или придумал это злобы ради?
– В любом случае, – Ян хлопает в ладоши, – когда надумаешь – дай знать. Или когда жена наскучит – пиши. Я приготовлю что-нибудь особенное, специфичное, в твоём вкусе.
И он подмигивает.
А Луна обращает свой ласковый взгляд на меня и по-доброму спрашивает:
– Тебе добавить, Гелиос?
Ян смеётся. Вполголоса и якобы непонятно, но троица ведает: первым угощают гостя, а мы Хозяина Монастыря предложением обделяем. Киваю на стакан и осушаю его следующим глотком. Луна обольстительно прогуливается до столика и обратно, а очередное моё движение, заключающееся в скоблении мягкого бедра, выводит Яна из себя. Он резво поднимается, повторяет хлопок в ладоши и извиняется за поспешность.
– Дела не ждут! – подначивает он.
– Ты потратил много времени на дорогу, сэкономил бы на этом, – предполагаю я и провожаю навязчивого друга к дверям.
Ян признаётся в беспокойстве:
– Поймал себя на мысли, что письма в резиденцию Солнца не добираются.
На этой фразе Луна швыряет (нет, не роняет, как это может показаться в первую секунду) бутыль под ноги.
Звон.
– Теперь можешь угоститься, Хозяин Монастыря, – говорит женщина и носком, аккуратно, подбивает расколотое дно.
Напиток сочится по горчичному стеклу и оседает на половицах, заливаясь меж ними.
– Не предлагаю, а наказываю: испей, лакай. Тебе нравится так и только, верно?
Ожидаю взрыва от не принимающего оскорблений, но гость облизывает губы и смотрит на растёкшийся напиток, смотрит на импульсивную и спокойную воедино волчицу, смотрит на рисующиеся сквозь ткань бёдра.
– Не желаю отказывать хозяйке дома, но вынужден то сделать и поспешить. Кажется, будет гроза.
И Ян уходит. Напоследок пожимает руку (безнадёжно сдавливая её, словно это может что-то изменить) и обращается к Луне.
– Разрешите?
Хозяин Монастыря радушно улыбается и кивает на обнимающиеся кулачки Луны. Меня же утомляет его искусственная официальность и напыщенное «вы» в адрес моей жены утомляет также. Луна оскорблённо пятится и получает от меня требующий взгляд, после чего взмывает запястьем и подаёт тыльную сторону руки.
– Рад был навестить вашу семью, – протягивает гость и прижимается к женским пальчикам губами.
Вот она, впитывающаяся в половицы, сладость. Задетая честь, думается гостью; нет же. Брошенная и тут же отнятая кость, ибо Луна устало отворачивается и нисколько не глядит на Яна. Он наслаждается прикосновением, она желает скорейшего избавления от душной компании.
Гость отступает, дверь закрывается.
– Зачем ты позволил ему? – спрашивает – в полушёпоте – девочка.
– Я позволил тебе, – швыряю поперёк. – Потому что ты хотела этого, Луна.
– Ложь! – пререкается она.
– Потому что ты хотела поставить его на место всё это время.
– Тогда для чего игрался сам?
– Я вижу чувства с твоей стороны? – не даю продолжить, прижигаю: – Или, может, остатки обиды? Так вот обида, девочка моя, – тоже чувство.
– Зачем ты это говоришь?
– Слишком много вопросов для прозрачной ситуации, не находишь? Люди, не связанные друг с другом и друг другу не обязанные, сцеплений по жизни не ищут.
И Луна припоминает, что я впустил гостя и я подмешал её к беседе: не предвидя мерзких предложений, вынудил слушать огрызки монастырской жизни и прочие, некогда рабочие, дела. Я посадил её ручной зверушкой подле, и она – послушно – исполняла хозяйские прихоти и слушала грязные беседы.
– Ты дразнил его мной, – щебечет Луна. – Смотри, Ян, у меня есть игрушка, которой нет у тебя. Я овладел ей, не ты.
Демонница вышагивает подле и заискивает взгляд, откатывает ногой одну из граней лопнувшей бутыли.
– А что такое? – продолжает девочка. – Чего добился сам? К чему пришёл? Готов лакать хоть с пола, вот ты какой, Хозяин Монастыря. Ну что ж: пытайся, пытайся до последнего своего вздоха, ведь теперь она принадлежит мне и только.
Я раскачиваю головой и велю прекращать:
– Хватит, Луна, слушать невозможно.
– Ситуации на слух всегда горче, чем в момент свершения, – измывается девочка. И следом: – Но не думай, что я попрекаю, ибо любую мысль и любое действие внимаю и поддерживаю как супружеское; если ты поступаешь определённым образом – значит, так надобно. Последствия обсудим позже.
– Тогда отчего ты рычишь?
– Не забывай, – подстрекает плавающая подле, – о более приземлённых чувствах: гордости и эгоизме. Потому что их я не позволю трогать ни при каких обстоятельствах.
В самом деле, она горделива и эгоистична. Всё это время – все эти месяцы – я искал слова, способные универсально отразить её образ мышления. Она горделива и тем притягательна, а еще эгоистична и потому особенно желанна. С женским эгоизмом способно справиться исключительно зрелое нутро; потому её характер и манит, и раздражает Хозяина Монастыря – он не вытягивает и не дотягивает до уровня девочки, ментально много старше истинно проведённых под солнцем лет. Эгоизм – это не про других, это про себя. Это не делать во зло иным, это делать во благо себе. И Луна – как женщина – такова. Она напитывает уважением и восхищением. Она знает себе цену.
– Рука горит, хоть руби, – стеклянно отталкивает девочка и растирает поцелованный кулак. – Ещё только раз позволишь тому случиться, лишишься возможности поступать аналогично.
Аккуратно улыбаюсь и объясняю, что заключительное действо с нашей стороны вовек станет ему уроком.
– Наваждением, – говорю я. – Единственной усладой, оказавшейся перемешенной с оскорблением.
– О, думаешь, его хоть сколько-то задело? – восклицает Луна. – Ведь он садист, что млеет от личных разочарований, однако каждый раз ступает по тому же пути.
Как это…подстёгивает. Выводит!
– Ты хорошо знакома с его предпочтениями, верно?
Ожидаю оскала и крика, но Луна замолкает. Ведёт бровью и отворачивается, плывёт до гостиной и не смотрит.
Злится.
Злит.
Сводит с ума.
Настигаю её и, взвывая к рассудку, хватаю за руку:
– Он был здесь раньше?
Сердитая интонация опыляет юный стан.
– Откуда мне знать? – выплёвывает девочка, не понимая посыла обращения.
– Он был здесь с тобой? – не удерживаюсь я. Напрасно.
Напрасно, ибо – осознание приходит в тот же миг – наблюдаю застилающую взгляд ревность. Напрасно, ибо Луна, свойственно её характеру и истинности поведения, оскорбляется и наступает обратно.
Девочка восклицает на прекрасном – никогда ещё оно не звучало так сладостно, гладко и очаровательно – старом наречии, что любит меня. И следом пытается воззвать:
– За что ты ранишь меня этими словами?
Она вновь говорит о любви и о том, что предательства не потерпит: ни с чьей из сторон. И если я пожелаю воспользоваться предложением Яна и принять на жертвеннике молодую кровь, то супруга – несмотря на блаженное чувство – из гордости и эгоизма позабудет моё имя.
– Я твоя, Бог Солнца, и не потому, что ты отстегнул тому чёрту приличную по вашим меркам сумму. А потому что захотела быть твоей. И ты равно мой.
Понимаю, что предложение Яна в мой адрес также разожгло в ней ревность; она могла – и имела все основания – думать, что после оглашения нашего супружества я приезжал для привычных дум и целей в Монастырь. Но это не так. Я позабыл к нему дорогу.
Обращаюсь к Луне:
– Я бы не стал, солнце.
Не стал изменять ей.
Хмурится.
– Воспитанный педантизм: уважать свой выбор. Это вторая причина, – говорю я.
– Первая? – холодно бросает девочка.
– Невозможно смотреть по сторонам, когда перед глазами (и даже когда закрываю их) ты.
Мне следовало броситься с извинениями в ноги юной богини. Но богиня порицала знакомого:
– Ян – демон, возомнивший себя богом и явившийся человеком! Везде, где объявляется Хозяин Монастыря, наступают разруха и хаос.
Понимаю, что хаос – она; и если бы девочке выпала возможность выбрать покровительство стихии, она бы выбрала упомянутую разруху. Ради младой собаками скалились последний из сильнейшего клана небесного пантеона и самовыведенный божок с мощнейшим влиянием среди иных правителей.
Луна растерянно хлопает ресницами и выпаливает густой остаток недавних мыслей:
– Я не любила тебя, когда стала твоей женой, и мне было все равно, с кем ты проводишь свое время и какая из женщин проявляет к тебе интерес. Сейчас же я люблю тебя, и единственной такой женщиной желаю быть сама.
В момент обнимаю тонкую шейку и прижимаю девочку к груди. Луна принимает ласку и сковывает пальцы в замке за моей спиной.
– Я услышал тебя, – говорю в ответ и отчего-то с объяснениями в своих чувствах не тороплюсь.
Благо, то не требуется. Девочка всё понимает. Понимает и, ощутимо морося слезами рубаху, просит:
– Не позволяй этому чудовищу вмешиваться в Нас.
Всё оправдывает чернику, но ничего не усмиряет внутренних демонов. Упоминание размытой дороги и внесезонных дождей так и скоблят. Не возвратись я или задержись от непогоды...дьявол бы застал птичку совершенно одну. Во что бы это вылилось? Что бы стало?
Утираю слёзы девочки.
Существуют мысли, не предназначенные для огласки. Существуют мысли, которые следует оставлять мыслями и давать им спокойно перегнивать внутри тебя.
К ночи осадок от незваного гостя улетучивается, на утро – пропадает вовсе.
Луна просыпается первой – она всегда просыпается первой. Прошу ещё сна, но девочка – со смехом – зудит о прогулке в саду. Чёрные волосы рассыпаются по белым наволочкам, мраморная кожа молоком лежит поверх кофейного одеяла. Прогуливаюсь по впадающей талии песочных часов. Время с ней застывает.
Девушка
– О чём ты размышляешь? – спрашиваю я.
– Размышляю, – говорит Гелиос и постукивает по фарфоровой чашке, на дне которой рассыпаны скрученные травы. – Вот, что интересно, Луна. Ты есть следствие моего безумия или ты равно его последствие?
– А есть разница?
Мужчина улыбается:
– Поэтому ты мне нравишься.
– Больше, чем нравлюсь, – уверенно бросаю я.
– Больше, – спокойно соглашается мужчина.
– Для безумца ты хлад.
– Вынашиваю свои преступленья в голове, чтобы не вызвать подозрений и не смутить.
Во мне вспыхивают любопытство и азарт.
– Какое преступление будет первым? – интересуюсь я и жеманно двигаю плечами.
– Похищение.
Безумец хлад…
– Я буду соучастницей или жертвой?
– Ты будешь всем, Луна.
Бог Солнца знает, как тронуть сердце.
– А дальше?
– Что толку от разговоров, когда о таком следует не говорить, а показывать?
– Но я не вижу действий, – провоцирую. – Лишь слова. А они сотрясают воздух и дразнят, только.
– В этом весь сок.
– Сок в другом.
Наши беседы напоминали бесконечную игру: со спорами и лукавством.
– Подскажи, – добивает Гелиос.
– Плоды в саду, – увиливаю я. – Они полны.
– Да, в самом деле.
– Я бы показала тебе излюбленную лужайку и вид щекотливых ветвей, что дотягиваются до лежащих тел.
– Ты своенравна и ничуть не опаслива. Предлагать безумцу, причиной безумства которого являешься, совместный досуг?
– Потому не опаслива: я причина.
Ловлю восхищённый взгляд и взбираюсь на колени.
– Что ты хочешь? – спрашивает Гелиос.
– Хочу знать всё.
– Всё знать невозможно, – спешит воспрепятствовать он, а я изворачиваюсь.
– Хочу знать больше.
Мужчина тяжело вздыхает и говорит:
– Будь твоя. Спрашивай.
Мы не всё время флиртуем, это ошибочное мнение. В доме Солнца мне нравятся царствующие знание: от фолиантов, скрывающих истины былых эпох, до звучащих речей мужа, который делится своим опытом.
– Что такое религия?
Гелиос хмурится (а когда он не хмурится?), ведёт бровью (тоже из обыкновенных привычек) и отвечает откровенно (со мной иначе не выходит):
– Ты ведь из религиозного урочища, жена, в чём вопрос?
– В том и есть. Откуда в людях желание слушать и слушаться? Откуда Вы?
– Религия, – говорит Гелиос, – есть оплот людского воображения. Следует различать религию, веру и церковь.
– Что из этого предпочитаешь ты?
– Религия появилась в попытке систематизировать условную верю, а церковь – следствие религиозный прений.
– Значит, – подхватываю я, – скорее всего ты за веру.
– Абсолютно, но не за абсолютную. Веру тоже следует понимать не как зрящее сверху нечто, а как компонент человеческого сознания: ты можешь не верить в богов (а боги, к слову, всего лишь персонифицированные черты и порядки мироустройства), но иметь веру внутри себя.
– И то, и то – атеизм.
– И то, и то придумалось для – опять-таки – систематизации: навязчивой, обобщающей. А в жизни не всё объясняется словами; иногда следует чувствовать.
– Что ты чувствуешь?
– Всё и ничего. В твоём возрасте я был наивен и дерзок, позже – равнодушен и злораден, ещё позже – печален и разочарован, следом – …
– Меня интересует сейчас.
Гелиос размышляет. И с каждой секундой ожидания моё лицо меняется, грустит. Завидев то, мужчина признаётся:
– Мне думалось, я доживаю данный век и медленно отсрочиваю окончательное падение клана, но вдруг объявляешься ты и показываешь, что у мира остались цвета, у людей – души, а сам я умею чувствовать.
– Вечно хмурый Бог Солнца. Так тебя назвали на организованном Мамочкой шоу.
– Я всё еще хмурый?
– Был первые недели. Даже подходить страшно: лицо – камень.
Смеюсь и смех подхватываю.
– А сейчас какое лицо?
– Блаженное? Даже не знаю. Иногда ты отдаёшься грузным думам и потому оно забвенное. А вообще – просто моё. Не могу представить, какого это – не видеть его хоть сколько-то. Кажется, я всегда только на тебя и смотрела.
Спаситель
Я разговариваю с подоспевшими по утру гостями. Они отвечают за сохранность и работу солнечных батарей южной части Полиса, а сегодня пожаловали с дурными вестями и опущенными головами: солнечные батареи не работают.
– В каком смысле не работают? – спросил я и плеснул коньяка.
– Не работают обыкновенно, – сказал несчастный и насупился.
Такие были выше прозябающего жизни люда и ниже выстраивающих инфраструктуру управляющих; кастовое деление позволяло являться к богу, которому они равно иным молились, и вопрошать о делах ныне идущих, но не позволяло угощаться питьём и зваться близким.
На самом деле погрешность в работе батарей – как и ветряков – была очевидна. Последний раз их меняли во время моей юности; батареи отслужили более трёх-четырех десятков лет и когда-то им следовало выйти из строя. Злоба дня: мастера перевелись вместе с украшающими некогда зелёные поля и луга тварями. Мы доживали век: песок скрипел на зубах, пустыня рыдала, земля – искалеченная – просила избавить от мучений. И мы избавим. Сами люди. Когда переведём ненасытных паразитов – самих себя.
– Все не работают? – уточнил я.
– Некоторые.
Само собой.
– Что сделали в Полисе? Не заметили?
Второй рабочий пыхнул со смеху; тут же успокоился и сказал:
