– Предпочту спалить Монастырь вместе с собой.
Спесивое кольцо горького аромата добирается до меня и обжигает лицо.
– Не скули. Лучше расскажи, как ты избавилась от Бога Солнца и Бога Ничего?
– Удовольствий, – поправляю я, дабы вернуть Яну толику его заслуженного имени. – А, знаешь, когда ты приходил в Монастырь на вечера и вкушал лучшее из предоставляемого былым Хозяином, твоё лицо было куда счастливее. Развил лицемерие или забыл, как тебя угощали?
– Облезлая монастырская кошка по имени Ману и старый дурак под именем Бога Мира лишь сыграли мне на руку, – признаётся мальчишка, не обращая на предыдущие речи внимания. – Ты же сдвинула мои планы, перенеся их на себя, не более. Но Монастырь станет моим. Разве Монастырь не должен стоять под началом и угрозой Войны?
– Разве сама Война не должна передохнуть с восторжествовавшим Миром?
– А где ты видела Мир? Он существует? Мне известно перемирие, а вот Мир...что боги, что люди – он им неведом: они в бесконечной борьбе – друг с другом и сами с собой. И то не прекратится.
Бросает острый взгляд и заключает:
– Никогда.
– Как твоё имя? – спрашиваю я.
Один из охраняющих прыскает со смеху. Сам Бог Войны улыбается и отвечает:
– Существует поверье...
Перебиваю стройный голос:
– Боги верят выдуманным людьми сказкам? Удивляешь. Нет-нет…разочаровываешь, хотя, казалось бы, куда больше.
– Существует поверье, – в разы громче повторяет мальчишка, – что Бог, назвавший кому-либо своё истинное имя, называет его также Смерти. А та, соответственно, приближается по мере возможностей.
– Бог серьёзно настроен в отношении людских суеверий? – смеюсь я.
– Не подначивай, глупая.
– Не беги от ответа, трус.
Бог Войны скрипит зубами:
– Суеверия? Право, нет, глупая богиня. Я верю в закономерно складывающуюся историю, а она себя показала и повторяющиеся сценарии явила. Не буду рисковать.
– Всё-же трус.
Мальчишка поднимается и бредёт в сторону окна, взглядом прихватывает сад и оттого улыбается. Продолжаю речь: Богу Войны известно, случись что со мной и нового Хозяина Монастыря вытравят аналогично былому владельцу.
– Всё закономерно, – кусаюсь я. А затем, будто бы уставши, протягиваю: – О, Бог Войны без имени, будь добр: иди к земным чертям. У меня много дел и ты им мешаешь. Богатство, как известно, любит время. А я люблю богатства, что ещё остаётся?
Гость прищуривается и подзывает к себе, просит охрану выйти и удивлённым лицам повторяет наказ. Один из неробких переспрашивает хозяина, роняя неловкое:
– Вы уверены, господин?
– Что? Что за вопросы? Разумеется, я уверен! – прикрикивает Бог Войны. – Пошли вон!
– Они всё понимают, – утверждаю я.
– Что понимают? – вопрошает мальчишка и указывает на рабочее место. – Садись, немедленно.
– Без их присутствия ты в моей власти, потому что на моей территории. Я могу сделать с тобой что угодно и даже придушить; им известно, понимают, догадываются.
– Вот только не сделаешь того, – брыкается незваный гость. – Иначе они перебьют иных здесь находящихся, а тебя оставят напоследок. Таков приказ. Будешь слушать вопли послушниц и послушников и жалеть, что не среди них.
– Чудно!
Нехотя забираюсь в пригретый не мной стул и препираюсь взглядом с собачонкой, что прижимается к столешнице.
– Итак! – рукоплещет он. – Ты остаёшься по моей милости в Монастыре.
– Ты остаёшься по моей милости в живых, – под нос процеживаю я, на что Бог Войны прихватывает за лицо и, сдавливая челюсть, продолжает.
– О, нет-нет, слушай меня внимательно. Ты остаёшься в Монастыре и продолжаешь нести свою службу. Тебя будут называть Хозяйкой, но Хозяин этого места ныне я. Сбор каждую неделю, а за каждое ослушание – пристреленная послушница. Договорились?
– А для меня выгода будет? – отплёвываюсь и вырываюсь, прихватывая стонущие скулы.
– Сможешь заслужить моё прощение.
Бог Войны довольно улыбается и, открыв ящик стола и присмотрев пачку документов, разит:
– Переписывай. Кто-то же из твоих любовников научил тебя писать, верно?
– Не удосужился.
– Хватит врать!
И под мои мановения пера гость причитает:
– Ты, глупая богиня, так и не ответила, коим образом согнала обоих богов с их прожжённых ими же мест.
– Получается, не такая уж и глупая?
– Я жду ответ.
– И ждать придётся долго. Обратись по сану или имени, время ожидания сократится.
Бог Войны смеётся.
– Ответ, Хозяйка Монастыря.
– Ещё.
Лицемерно улыбаюсь, истинно желая находящемуся напротив меня выцарапать глаза.
– Я хочу, чтобы ты произнёс моё имя полностью, – говорю ему. – Сделай даме приятное, иначе ты не сможешь.
Скалится, цокает, смеётся, качает головой.
– Я жду ответ, Луна, названная Хозяйка Монастыря, признанная Богиня Солнца и Удовольствий и окрещённая самой смертью Богиней Судьбы. Ответ.
– Сердца у них вырвала, – утверждаю я и, хлопнув сургучную печать, ударяю распиской о стол. – Забирай, подлый владелец Монастыря.
Следом швыряю печать в распахнутый ящик стола и – увы, не удержавшись – выхватываю утаенный там стилет. Бью одиночно. Острие пристёгивает мужскую ладонь.
Не надо было притираться к моему столу, сукин ты сын...
Бог Войны выдаёт подобие писка и резким движением отрывает прибитую к столу руку. Ею же – плюющейся кровью – повторно сжимает моё лицо.
– Сначала ты послужишь, а затем отправишься к своим покойным любовникам, – грозит мальчишка.
Тёплое бордо щекочет подбородок, а запах железа – ноздри.
Бог Войны отталкивает меня и отталкивается сам. Стилет валится под ноги.
– Тебя предупредили.
– Тебя тоже.
Мой гость прибавляет:
– А про сердца – охотно верю, Луна! Подыхая, Бог Солнца – я в том уверен – клялся тебе в любви, Бог Удовольствий перед смертью кропил стены этого поганого места признаниями и мольбой явиться к нему, а сладкая девочка-помощница в твоей же постели видела сладкие сны о Хозяйке. Всех их погубило единое – чувства к тебе; все они отдали свои сердца, а ты пережевала, раздробила и выплюнула их, они пожаловали тебе свои сердца, а твоё всё ещё у тебя. Вот, что нечестно, лживая богиня. Вот что подло. И об этом шепчут послушницы.
Бог Войны захлопывает дверь.
Бог
Хозяйка Монастыря приказывает прибить к кольям забора пропустившую незваного гостя и его людей охрану.
Один из верных перечит ей:
– Это Монастырь, госпожа! Вы уверены, что Боги и сами послушницы и послушники потерпят подобное...?
– Боги и без того питают чувства к крови и жертвенности, а удел упомянутых заключён в их имени – должно слушаться. С тебя же – усилить охрану и никого не выпускать. Предателей к забору, живо!
После полудня Хозяйка Монастыря выходит на улицу и взирает на наказанных.
– Ваше мнение? – спрашивает подносящая ей портсигар и бокал девочка.
– Отделались лёгкой смертью.
Предателей обезглавили, и головы приветственно посадили на пики по периметру монастырского въезда.
– А сплетниц, – громогласно объявляет женщина, – на ковёр! Ко мне и немедленно! Кажется, послушницы забыли о своей истинной роли в Монастыре и давно не были обласканы хозяйской мерой наказания.
В грядущий вечер ей удаётся присмирить всех находящихся под её началом. В грядущий вечер она, несмотря на долгое время правления до этого, становится истинной Хозяйкой Монастыря. Урок помогает закалить характер.
Женщина
Вызволяю из ящика стола чистую бумагу и конверты и начерчиваю распоряжение, дабы все служащие мне люди обратили своё внимание, силы и ресурсы на предельно значимое для Монастыря лицо. Я не ведаю имени этого человека, мне неизвестны возраст и занимаемая должность, но он – единственный, кто необходим стенам обители похоти и красоты.
Поиски начинаются.
Поиски приносят известия о кончине Ману. Я проглатываю печальное известие и следом пробую лакомую новость: найден.
Двери отворяются и в кабинет рысьей поступью Яна забредает приятной внешности юноша. Я отрываюсь от дел и в ту же секунду обо всех делах забываю. На меня смотрит прекрасный коктейль из черт оставивших наш мир Яна и Ману.
Смольные волосы чёрной дугой обрамляют смуглое лицо; улыбка – Мамочки, взгляд – Отца. Один глаз у него карий, другой – зеленый. У Гелиоса бы хватило знаний и слов обозначить этот феномен каким-нибудь термином – я же попросту восхитилась красотой ребёнка. Не такого уж и ребёнка…
– Моё имя Гектор, – представляется юноша и шагает навстречу.
Охрана ступает и обрамляет рукопожатие внимательным взглядом. Приглашаю гостя к столу и закладываю в разгорячённые руки бокал. Он не умеючи сжимает его в покрытых шрамами пальцах.
– Сколько тебе лет, Гектор? – спрашиваю я и откупориваю бутыль с вином (Ян до последнего держал её «на всякий случай», а этот случай никак не наступал и при жизни мужчины не явился; визит некогда брошенного сына, думаю, есть лучшая из возможностей обмыть забродившие ягоды).
– Восемнадцать, – отвечает он и незатейливо поглядывает на наполняющийся бокал.
– Прекрасно! – объявляю я. – Значит, ты зрел, умён и жизнь повидал.
– Более чем, – улыбается мальчишка (Ян так не улыбался – улыбалась Ману), однако к напитку не притрагивается.
– Запасы твоего отца, – и я показательно возношу бокал.
В ответ того же действия не наблюдаю.
– Твоё недоверие, Гектор, – говорю я, – не имеет никаких оснований, ибо, ступив на земли Монастыря, где действуют исключительно мои законы, ты всецело доверился рукам Хозяйки. Испей. Яда нет. А Ян – любитель обжигающего питья – утаивал данное вино, так и не вкусив его. Уважь отца.
Юноша осмеливается пригубить.
– Значит, Ян.
Неужели собственный сын не знал имени…?
– А мать тебе известна? – уточняю следом.
– Ману бывала у меня и моей приёмной семьи, – рассказывает Гектор. – Нечасто, так как стены Монастыря, по её словам, предпочитала не покидать. А когда бывала, об отце практически не говорила. Известно мне немногое.
– Однако же известно.
Мальчишка щурится – я присматриваюсь.
– Ты похож на него, – отрываю от сердца. – Безумно! Слов не хватит, чтобы передать вашу схожесть, чтобы описать идентично гуляющие черты. От матери в тебе подкрашенный коньяком цвет кожи. Всё остальное – отец.
– Правда же?
Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.
– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.
– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.
– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.
– Откуда такая щедрость?
Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.
– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.
– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?
– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.
Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:
– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?
Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:
– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.
Мальчишка внимательно слушает.
– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.
– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?
– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.
Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.
– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.
– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному...
– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.
– Но вы...вы умираете!
– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.
– То есть убивали. Но по сути вы смертны.
– О, Гектор! – и я устало качаю головой. – Я из той же плоти и крови, что ты. А души — и то меньше. Ты во много раз человечней меня, а уже это способно раззадорить любого бога.
И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.
Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…
– До чего похожи... – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.
Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.
Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее — достойно нового (иного) пути.
Спесивое кольцо горького аромата добирается до меня и обжигает лицо.
– Не скули. Лучше расскажи, как ты избавилась от Бога Солнца и Бога Ничего?
– Удовольствий, – поправляю я, дабы вернуть Яну толику его заслуженного имени. – А, знаешь, когда ты приходил в Монастырь на вечера и вкушал лучшее из предоставляемого былым Хозяином, твоё лицо было куда счастливее. Развил лицемерие или забыл, как тебя угощали?
– Облезлая монастырская кошка по имени Ману и старый дурак под именем Бога Мира лишь сыграли мне на руку, – признаётся мальчишка, не обращая на предыдущие речи внимания. – Ты же сдвинула мои планы, перенеся их на себя, не более. Но Монастырь станет моим. Разве Монастырь не должен стоять под началом и угрозой Войны?
– Разве сама Война не должна передохнуть с восторжествовавшим Миром?
– А где ты видела Мир? Он существует? Мне известно перемирие, а вот Мир...что боги, что люди – он им неведом: они в бесконечной борьбе – друг с другом и сами с собой. И то не прекратится.
Бросает острый взгляд и заключает:
– Никогда.
– Как твоё имя? – спрашиваю я.
Один из охраняющих прыскает со смеху. Сам Бог Войны улыбается и отвечает:
– Существует поверье...
Перебиваю стройный голос:
– Боги верят выдуманным людьми сказкам? Удивляешь. Нет-нет…разочаровываешь, хотя, казалось бы, куда больше.
– Существует поверье, – в разы громче повторяет мальчишка, – что Бог, назвавший кому-либо своё истинное имя, называет его также Смерти. А та, соответственно, приближается по мере возможностей.
– Бог серьёзно настроен в отношении людских суеверий? – смеюсь я.
– Не подначивай, глупая.
– Не беги от ответа, трус.
Бог Войны скрипит зубами:
– Суеверия? Право, нет, глупая богиня. Я верю в закономерно складывающуюся историю, а она себя показала и повторяющиеся сценарии явила. Не буду рисковать.
– Всё-же трус.
Мальчишка поднимается и бредёт в сторону окна, взглядом прихватывает сад и оттого улыбается. Продолжаю речь: Богу Войны известно, случись что со мной и нового Хозяина Монастыря вытравят аналогично былому владельцу.
– Всё закономерно, – кусаюсь я. А затем, будто бы уставши, протягиваю: – О, Бог Войны без имени, будь добр: иди к земным чертям. У меня много дел и ты им мешаешь. Богатство, как известно, любит время. А я люблю богатства, что ещё остаётся?
Гость прищуривается и подзывает к себе, просит охрану выйти и удивлённым лицам повторяет наказ. Один из неробких переспрашивает хозяина, роняя неловкое:
– Вы уверены, господин?
– Что? Что за вопросы? Разумеется, я уверен! – прикрикивает Бог Войны. – Пошли вон!
– Они всё понимают, – утверждаю я.
– Что понимают? – вопрошает мальчишка и указывает на рабочее место. – Садись, немедленно.
– Без их присутствия ты в моей власти, потому что на моей территории. Я могу сделать с тобой что угодно и даже придушить; им известно, понимают, догадываются.
– Вот только не сделаешь того, – брыкается незваный гость. – Иначе они перебьют иных здесь находящихся, а тебя оставят напоследок. Таков приказ. Будешь слушать вопли послушниц и послушников и жалеть, что не среди них.
– Чудно!
Нехотя забираюсь в пригретый не мной стул и препираюсь взглядом с собачонкой, что прижимается к столешнице.
– Итак! – рукоплещет он. – Ты остаёшься по моей милости в Монастыре.
– Ты остаёшься по моей милости в живых, – под нос процеживаю я, на что Бог Войны прихватывает за лицо и, сдавливая челюсть, продолжает.
– О, нет-нет, слушай меня внимательно. Ты остаёшься в Монастыре и продолжаешь нести свою службу. Тебя будут называть Хозяйкой, но Хозяин этого места ныне я. Сбор каждую неделю, а за каждое ослушание – пристреленная послушница. Договорились?
– А для меня выгода будет? – отплёвываюсь и вырываюсь, прихватывая стонущие скулы.
– Сможешь заслужить моё прощение.
Бог Войны довольно улыбается и, открыв ящик стола и присмотрев пачку документов, разит:
– Переписывай. Кто-то же из твоих любовников научил тебя писать, верно?
– Не удосужился.
– Хватит врать!
И под мои мановения пера гость причитает:
– Ты, глупая богиня, так и не ответила, коим образом согнала обоих богов с их прожжённых ими же мест.
– Получается, не такая уж и глупая?
– Я жду ответ.
– И ждать придётся долго. Обратись по сану или имени, время ожидания сократится.
Бог Войны смеётся.
– Ответ, Хозяйка Монастыря.
– Ещё.
Лицемерно улыбаюсь, истинно желая находящемуся напротив меня выцарапать глаза.
– Я хочу, чтобы ты произнёс моё имя полностью, – говорю ему. – Сделай даме приятное, иначе ты не сможешь.
Скалится, цокает, смеётся, качает головой.
– Я жду ответ, Луна, названная Хозяйка Монастыря, признанная Богиня Солнца и Удовольствий и окрещённая самой смертью Богиней Судьбы. Ответ.
– Сердца у них вырвала, – утверждаю я и, хлопнув сургучную печать, ударяю распиской о стол. – Забирай, подлый владелец Монастыря.
Следом швыряю печать в распахнутый ящик стола и – увы, не удержавшись – выхватываю утаенный там стилет. Бью одиночно. Острие пристёгивает мужскую ладонь.
Не надо было притираться к моему столу, сукин ты сын...
Бог Войны выдаёт подобие писка и резким движением отрывает прибитую к столу руку. Ею же – плюющейся кровью – повторно сжимает моё лицо.
– Сначала ты послужишь, а затем отправишься к своим покойным любовникам, – грозит мальчишка.
Тёплое бордо щекочет подбородок, а запах железа – ноздри.
Бог Войны отталкивает меня и отталкивается сам. Стилет валится под ноги.
– Тебя предупредили.
– Тебя тоже.
Мой гость прибавляет:
– А про сердца – охотно верю, Луна! Подыхая, Бог Солнца – я в том уверен – клялся тебе в любви, Бог Удовольствий перед смертью кропил стены этого поганого места признаниями и мольбой явиться к нему, а сладкая девочка-помощница в твоей же постели видела сладкие сны о Хозяйке. Всех их погубило единое – чувства к тебе; все они отдали свои сердца, а ты пережевала, раздробила и выплюнула их, они пожаловали тебе свои сердца, а твоё всё ещё у тебя. Вот, что нечестно, лживая богиня. Вот что подло. И об этом шепчут послушницы.
Бог Войны захлопывает дверь.
Бог
Хозяйка Монастыря приказывает прибить к кольям забора пропустившую незваного гостя и его людей охрану.
Один из верных перечит ей:
– Это Монастырь, госпожа! Вы уверены, что Боги и сами послушницы и послушники потерпят подобное...?
– Боги и без того питают чувства к крови и жертвенности, а удел упомянутых заключён в их имени – должно слушаться. С тебя же – усилить охрану и никого не выпускать. Предателей к забору, живо!
После полудня Хозяйка Монастыря выходит на улицу и взирает на наказанных.
– Ваше мнение? – спрашивает подносящая ей портсигар и бокал девочка.
– Отделались лёгкой смертью.
Предателей обезглавили, и головы приветственно посадили на пики по периметру монастырского въезда.
– А сплетниц, – громогласно объявляет женщина, – на ковёр! Ко мне и немедленно! Кажется, послушницы забыли о своей истинной роли в Монастыре и давно не были обласканы хозяйской мерой наказания.
В грядущий вечер ей удаётся присмирить всех находящихся под её началом. В грядущий вечер она, несмотря на долгое время правления до этого, становится истинной Хозяйкой Монастыря. Урок помогает закалить характер.
Женщина
Вызволяю из ящика стола чистую бумагу и конверты и начерчиваю распоряжение, дабы все служащие мне люди обратили своё внимание, силы и ресурсы на предельно значимое для Монастыря лицо. Я не ведаю имени этого человека, мне неизвестны возраст и занимаемая должность, но он – единственный, кто необходим стенам обители похоти и красоты.
Поиски начинаются.
Поиски приносят известия о кончине Ману. Я проглатываю печальное известие и следом пробую лакомую новость: найден.
Двери отворяются и в кабинет рысьей поступью Яна забредает приятной внешности юноша. Я отрываюсь от дел и в ту же секунду обо всех делах забываю. На меня смотрит прекрасный коктейль из черт оставивших наш мир Яна и Ману.
Смольные волосы чёрной дугой обрамляют смуглое лицо; улыбка – Мамочки, взгляд – Отца. Один глаз у него карий, другой – зеленый. У Гелиоса бы хватило знаний и слов обозначить этот феномен каким-нибудь термином – я же попросту восхитилась красотой ребёнка. Не такого уж и ребёнка…
– Моё имя Гектор, – представляется юноша и шагает навстречу.
Охрана ступает и обрамляет рукопожатие внимательным взглядом. Приглашаю гостя к столу и закладываю в разгорячённые руки бокал. Он не умеючи сжимает его в покрытых шрамами пальцах.
– Сколько тебе лет, Гектор? – спрашиваю я и откупориваю бутыль с вином (Ян до последнего держал её «на всякий случай», а этот случай никак не наступал и при жизни мужчины не явился; визит некогда брошенного сына, думаю, есть лучшая из возможностей обмыть забродившие ягоды).
– Восемнадцать, – отвечает он и незатейливо поглядывает на наполняющийся бокал.
– Прекрасно! – объявляю я. – Значит, ты зрел, умён и жизнь повидал.
– Более чем, – улыбается мальчишка (Ян так не улыбался – улыбалась Ману), однако к напитку не притрагивается.
– Запасы твоего отца, – и я показательно возношу бокал.
В ответ того же действия не наблюдаю.
– Твоё недоверие, Гектор, – говорю я, – не имеет никаких оснований, ибо, ступив на земли Монастыря, где действуют исключительно мои законы, ты всецело доверился рукам Хозяйки. Испей. Яда нет. А Ян – любитель обжигающего питья – утаивал данное вино, так и не вкусив его. Уважь отца.
Юноша осмеливается пригубить.
– Значит, Ян.
Неужели собственный сын не знал имени…?
– А мать тебе известна? – уточняю следом.
– Ману бывала у меня и моей приёмной семьи, – рассказывает Гектор. – Нечасто, так как стены Монастыря, по её словам, предпочитала не покидать. А когда бывала, об отце практически не говорила. Известно мне немногое.
– Однако же известно.
Мальчишка щурится – я присматриваюсь.
– Ты похож на него, – отрываю от сердца. – Безумно! Слов не хватит, чтобы передать вашу схожесть, чтобы описать идентично гуляющие черты. От матери в тебе подкрашенный коньяком цвет кожи. Всё остальное – отец.
– Правда же?
Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.
– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.
– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.
– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.
– Откуда такая щедрость?
Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.
– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.
– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?
– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.
Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:
– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?
Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:
– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.
Мальчишка внимательно слушает.
– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.
– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?
– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.
Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.
– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.
– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному...
– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.
– Но вы...вы умираете!
– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.
– То есть убивали. Но по сути вы смертны.
– О, Гектор! – и я устало качаю головой. – Я из той же плоти и крови, что ты. А души — и то меньше. Ты во много раз человечней меня, а уже это способно раззадорить любого бога.
И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.
Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…
– До чего похожи... – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.
Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.
Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее — достойно нового (иного) пути.
