Приношу ей очаровательные чулки и наблюдаю танцующую у зеркала нимфу. На ней белые юбка и бандо в цвет. Райм игриво взбивает волосы и, кружась, благодарит Богиню-покровительницу.
Не могу понять, как в ней умещаются природный ум, рассудок, детская самозабвенность и неряшливая глупость. Со всей серьезностью она подходит к организации грядущего вечера, с понимаем и пытливой дотошностью выслушивает многочисленных партнёров и гостей, а в следующий миг радуется новому наряду и едва не пляшет под мою хвалу.
Мы бредём по мрачному, лишённому свету, коридору: девочка сжимает саму с себя в объятиях и восклицает нечто о триумфе. Я велю ей собраться, однако то не требуется. Задор и хохот испаряются сразу же, как мы оказываемся на сцене. Свет ламп и блеск софитов ударяет по глазам; быстро оглядываю собравшихся: такого притока людей давно не было, и потому с Яном аншлага я не застала.
За несколько недель мы оповестили небесных Богов и их доверенных с земли, вручив чудесные приглашения на возобновлённую традицию Дома Удовольствий – Монастырское Шоу. За эти же несколько недель я нашла на окраинах юных и нетронутых дев. Моя помощница подсобила и рассказала, где можно искать прелестниц экзотической внешности, а потому Монастырю было что показать и чем угостить привередливых гостей.
Я благодарю присутствующих и объявляю начало Шоу; Райм сладкоголосо заменяет меня у микрофона и – под аплодисменты – усаживает в зал. А затем возвращается и задорными шутками приправляет грядущее выступление. Её довольно обсуждают находящиеся близ меня и даже – чёртова карга, не желающая помирать – Богиня Плодородия зудит о нимфетке.
– Эта девочка занята, – улыбаюсь наперерез её похотливому оскалу.
Шоу гремит. В тот вечер, мне кажется, я счастлива.
Гостям подносят напитки и угощения, сцена утопает в искусственном дыму и бесконечном куреве. Одна красотка перебивает другую, один юнец подсиживает другого на коленях особо важных гостей. Вскоре вместо юбок и подвязок на сцене пляшут купюры и договора; я наблюдаю явное и желаемое, я превращаюсь в, будь он проклят, Яна и ликую с того.
Слышу комплименты в адрес Монастыря и в организованном дне, запрокидываю рюмку и, хохоча, принимаю поздравления.
На утро ничего из этого не остаётся. Ни шума, ни плясок, ни задорных гостей. И счастье оказывается мнимым, выкуренным, выпитым. Послушницы, послушники, слуги и те – разбегаются по своим каморкам и дремлют; до работы ещё долго.
Переворачиваюсь на спину и взглядом скоблю белый, потрескавшийся потолок; его наблюдал Ян, когда я не пришла на глас? Голова гудит, мысли гудят, мир гудит; ещё движение – и по швам. Как вдруг отмечаю рядом с собой слабое шевеление: пугаюсь и едва не валюсь с кровати, а из-под одеяла выползает Райм. Девочка потирает заспанные глаза и интересуется моими делами.
– Как ты здесь оказалась? – выпаливаю я, пытаясь вспомнить остатки вчерашней ночи.
Спальня – как и прежде – для всех кроме хозяина (в моём лице) закрыта. До сегодняшней, логично предположить, ночи.
– Простите, госпожа, – с зевотой протягивает девочка и поспешно сползает с кровати. – Мне не следовало...
Она рвётся из комнаты прочь, но я приказываю вернуться и объясниться. Девочка говорит, что я сама велела проводить себя в спальню (а на вопрос какую – пробормотала что-то на старом наречии и отодвинула гардину), однако на протяжении всей ночи мучилась от кошмаров: изводилась и звала павшего бога.
– Я осталась с вами, – оканчивает девочка, – простите за вольность.
Её трогательное лицо заставляет вмиг позабыть о провинности.
– Спасибо, Райм.
– Я прощена?
– Разумеется.
Это первый и последний раз, когда я обращаюсь к конфете по имени. Следом в адрес её сыплются только ласковые и добрые прозвища. На протяжении недели мы разбираем поступающие письма от посетивших Шоу. Все в восторге и в радости благодарят за мероприятие, желают ещё больших благ и надеются на скорую встречу. Тогда я набираюсь мнимыми друзьями. Тогда я обзавожусь истинными врагами.
Бог
– Разрешите, Богиня, пригласить вас на прогулку? – обращаюсь я к задумчивому лицу.
Женщина прижимается к лошадиной шее — жилистой и дрожащей. Парный взгляд ударяет в ответ.
– Из меня дурной компаньон для прогулок, а друг – ещё хуже, – певуче выдаёт Луна и – словно бы на прощанье – похлопывает лошадь. – Вынуждена оставить вас.
И силуэт её неспешно отдаляется. Как скоро бойкий нрав позволил избавиться от надоедающей беседы. Запрыгиваю на лошадь и медленно гарцую подле женщины.
– А если я приглашу вас повидать обитель самой Смерти, вы согласитесь?
Луна смеётся и снисходительно поглядывает:
– Это еще более безумное предложение, не находите?! О, я не знаю всех суеверий, имеющих место быть в пантеоне среди не верующих и веру только в себя признающих, но, кажется, отправиться к Смерти домой — идея не из лучших.
И женщина опасливо смеётся, но опасливо — напрасно; я речи гнусными или обидными не нахожу. Восторгаюсь остроумию и утверждаю, что дом мой – не дом вовсе, а если и дом — то только малой частью.
– Умеете вы заинтриговать, но, прошу простить, согласиться не могу. Виной тому предубеждения иных.
Луна пожимает плечами.
Прошу объясниться и внимаю следующему:
– Моё пребывание среди всех этих «законных» Богов и так припирает их и не даёт покоя; любая оплошность равняется огласке с преувеличением в ту же секунду, любая ошибка – в тот же миг притесняет каким-то образом их. Меня не любят Боги, а люди мало верят. Если я потеряю и эту высоту – рухну вовсе.
– Я поговорю! – бросаю обнадеживающе и подтягиваю поводья.
Лошадь, а вместе с ней и бредущая женщина, останавливается.
– Что это значит?
– Я поговорю и с Богами, и с людьми. И положительно настрою их по отношению к вам и Монастырю.
– ...на условии? – быстро догадывается Луна.
– Вашего согласия. Вы навестите меня.
– Ваш дом без дома?
Протягиваю руку и немедля получаю женскую руку в ответ. Богиня прытко взбирается на лошадь и, обнимая её за гриву, велит мне начинать прогулку.
– Вы не пожалеете, юная богиня.
– Охотно в это верю.
И в тот же вечер она сидит перед костром на берегу (удивляясь рассекающей долину реке, на что получает ответ: то подарок Бога Жизни) и плетёт венки. Красные соцветия – контрастом лежащие на фоне её чёрных одежд – обнимают голову и вплетаются в графитовые волосы.
– Люди, – рассказываю я, – прозвали её Летой, – и киваю на неспешную водную гладь.
– Здесь бывают люди? – утоняет Луна.
– Не здесь, в устье. Набирают живительную влагу и ступают обратно в ссохшиеся деревни.
– Ваш Бог Жизни злораден и скуп, если одарил Смерть водой, а из действительно нуждающихся в ней деревень вычерпал всё до последней капли.
– Все боги таковы. Они любят поучать.
– Потому что любят учить, а не потому что хотят выучить. Это тешит их самолюбие.
– Даёт благо.
– Красивый слог не отражает сути, надобно верить действиям и зреть первопричинам.
– Вы считаете боги злы?
Женщина бросает неспешный взгляд, размышляет, раскусывает мысли. А следом говорит:
– Да. Потому что справедливы.
Улыбаюсь и отвечаю:
– Разве справедливость не есть навязанная догма?
– Я бы назвала справедливость естественной реакцией на девиантное поведение.
– Разве девиантное поведение не есть навязанная догма?
Луна смеётся и говорит:
– Вы любите споры, я же их презираю. Оставьте свои суждения для нуждающихся в знаниях, меня же оставьте с моими непреклонными (не говорю, что вообще; скорее на данном этапе жизни) взглядами.
– Как угодно молодой Богине.
И следом женщина восхваляет скромную и прекрасную рощу, находящуюся подле реки, на что получает ответ: то подарок для Бога Жизни – как вечное назидание: смерть способна создавать и взращивать.
– Способна? – подтапливает Луна.
– Вы свидетельница.
– И вы свидетель многого. Кажется, мы созданы для секретов друг друга.
Как она спокойна и решительна…
Я спрашиваю о доверии, на что молодая богиня отрывает от сердца:
– Мой супруг говорил, что доверять человеку – значит, подозревать его меньше остальных. Я согласна с ним, однако к самому Богу Солнца питала не поддающееся сомнению и нарушению доверие. К Хозяину Монастыря этого доверия не было – я ожидала подвоха и удара, а потому выучилась быть наготове. Что касается Бога Смерти…я вновь ощущаю спокойствие и, как бы глупо и безрассудно то не звучало, доверила бы вам собственную жизнь. Вы не обманите. Вы другой.
Я же отрываю от сердца:
– Для меня честь быть одаренным вашим вниманием и доверием. Я не подведу вас.
– Не сомневаюсь.
И следом женщина восторгается отсутствию дома на крещённых моими землях и образу жизни вечного скитальца, на что получает ответ: все эти земли – без исключения (и даже любого мнимого бога) принадлежат Богу Смерти и потому Бог Смерти волен кочевником перемещаться с места на место и подолгу нигде не задерживаться.
– Однако теплей всего Богу Смерти здесь, – загадочно улыбается женщина и приступает к изготовлению второго венка.
Я переворачиваю запечённые плоды, вороша в костре острые спицы, на кои они насажены, и спрашиваю, отчего сложилось такое мнение.
– Когда мы пришли, место для костра уже было уготовлено. Да и люди одарили проходящую реку именем реки из старого мира созвучно вашей должности и вашему имени, – отвечает Луна и протягивает крепко держащиеся друг за друга цветы.
Не двигаюсь и подарок не принимаю, на что гостья моя ступает близ и покрывает голову самостоятельно. Мог ли я назвать её безумной?
– Это ваш дом, – подводит Луна. – Без дома в привычном понимании, вы не соврали. Возможно, то, к чему привыкли мы – обыкновенные, вам попросту не требуется. Пока что или вообще.
– Пока что? – цепляюсь я и протягиваю сготовленную вицу фруктов.
– Когда-нибудь вы захотите осесть. Даже птицы прекращают свой полёт, дабы свить гнездо.
И Луна раскусывает горячий плод.
– Как ваше самочувствие? – спрашиваю я.
– Почти не болит, – отвечает она, подразумевая сердце и личное.
– Как ваша работа? Справляетесь с обязанностями Хозяйки Монастыря?
– Может, спросите то, что действительно не знаете?
– Думаете, я слежу за вами?
– Вы явились в монастырский сад, когда я уколола руку о шипы розы и кровью обняла стебли. Это совпадение?
– Почему же я не пришёл раньше, когда вы в самом деле нуждались в добром слове друга?!
– Мой скверный характер подвывает ответить «вот и скажите мне», однако я одарю вас иным ответом: вы сделали то намеренно. Чтобы я раскусила потерю и отравилась болью, чтобы оправилась от неё, пропиталась делами и истинно вникла в них, чтобы я без помощи приняла формирующие управленца и просто человека события.
– Не слово в слово, – забавляюсь я, – но вы правы. Не сильно скучали по старому другу?
– Совершенно не скучала.
– Зачем же укололись розой?
И Луна смотрит на меня – насмешливо и по-доброму. И Луна, наконец, отпускает сшивающую её на заплаты грусть.
Женщина
– Пройдём в сад, моя девочка, – улыбаюсь я, на что Райм восторженно хлопает в ладоши и, укутываясь в подаренную накидку, вопрошает:
– А зачем?
– Буду показывать тебя цветам.
Она смеётся и, теплясь под боком, вышагивает до раскинувшей свои лапища зелени. Райм рассыпается в комплиментах, а её розовая грива, которую время спустя она приправляет наспех сплетёнными цветками камелий, сливается с розовой макушкой зацветших магнолий. Девочка любит жизнь и жизнь отвечает ей взаимностью. Несмотря на пережитые невзгоды и витиеватость пути, девочка гроздьями набирает положительное, а потому мир стремится одарить и одаривать день за днём всё большим и большим.
Райм улыбается, и глаза её горят от радости нахождения здесь: в саду, в шелках, в объятиях.
То же самое наблюдал Гелиос, когда знакомил меня с садом? Очарование и аппетит? Удовольствие от довольствия разгуливающей под пятами и принадлежащей всецело тебе девы? Что видел он, молчаливо глядя на узнавание иного – высшего – света молодой женой?
Однако во мне не было столько сил, терпения и мудрости, дабы не возжелать трогательное создание в порыве танцев и молитв окружающему миру. Райм награждает меня собранным впопыхах букетом и, когда руки её касаются моих волос, я прихватываю девочку за запястья. Тяну. Она с задором и улыбкой теряется в тени возросших туй, и там мы знакомимся ближе. Я называю Райм по обыкновению конфетой и пробую эту конфету на вкус.
Помощница основательно перебирается в хозяйскую спальню и будит меня по утрам добрыми песнями.
Я наблюдаю за грациозным взмахом женской руки: из горлышка в почву инжира бежит мутная жидкость.
– Ты поишь мёртвое дерево аперолем? – равнодушно спрашиваю я, разглядев избранную Райм бутыль.
Она смотрит на обёртку и смеётся.
– Апероля там не было! Я набрала воду из душевой.
– Хочешь зайти туда ещё раз?
– Что мне будет? – задорно выдаёт Райм и садится в ноги.
– Будешь клянчить – ничего. Порадуешь или удивишь – с удовольствием порадую или удивлю в ответ.
– Романтические отношения похожи на рыночные? – почти разочарованно цокает Райм и жмётся к боку.
О, конфета, я хотела сладостей, а не разговоров. Чтобы сводило зубы, а не с ума. Дай мне простое и приземистое, а возвышенное и душевное оставь на лучшие времена или лучшую пару. Я хочу быть счастливой в данный момент – без загадок и проектирования наперёд.
– Похожи, – нехотя отнимаю я. – Очень похожи на весы, только особенность заключается в том, что чем больше ты отдашь, тем больше получишь.
– Вы любите делать подарки, – от удовольствия плавится девочка и красуется комплектом кружева. – Я же их никогда не делаю.
Делаешь.
Щёлкаю бордовыми подвязкам для чулок и говорю, что люблю радовать.
– Ты даёшь спокойствие моей душе и усладу глазам, – объясняю я. – И любые дары – подношение твоему нраву и твоей красоте. Мы меняемся.
Райм, довольная беседой, пускается в душевую.
В честь девочки – и её розовой гривы: вечно спутанной и душистой – я набиваю третью по счёту татуировку. На правом плече вырисовывается розовый цветок распустившейся камелии, из десятка которых Райм однажды сплела венок и тем самым влюбила.
– Хороший выбор, – говорит решивший наведать меня Бог Воды и бегло кивает на хорошенькую девочку, лобызающую наши сидящие в креслах плечи короткой юбкой.
– Хороший вкус, – уточняю я и велю моё мне же на съедение глазами и оставить.
– Богиня ревнивая? – смеётся гость.
– Богиня жадная. Все боги таковы.
Мы выпиваем и прощаемся. Бог Воды оставляет мне скромную работу и нескромную плату за неё. Сегодня прибудет один из отпрысков Бога Старости; мне следует указать наведавшимся после него людям комнату, в которой будет отдыхать небожитель. Так оно и случается. Послушницу не предупреждаю, ибо волнение может отразиться хмуростью на всегда гладком, всегда спелом, всегда наливном лице. Прислужники Бога Воды (а, может, и не его; мне всё равно – интересоваться лишним не стоит) собираются за красным балдахином у одной из дверей в обслуживающую комнатку. Сообщаю, что прошло несколько часов, а, значит, гость подвыпивший, раздобренный и неожидающий подвоха.
– Ступай, хозяйка, – велит один из голосов.
Как он смеет?
Да мне всё равно.
Холодно разворачиваюсь и, уходя, бросаю:
– Напоминать об условиях?
– Послушницу никто не тронет, – вторит следующий голос, на что я пожимаю плечами.
Не могу понять, как в ней умещаются природный ум, рассудок, детская самозабвенность и неряшливая глупость. Со всей серьезностью она подходит к организации грядущего вечера, с понимаем и пытливой дотошностью выслушивает многочисленных партнёров и гостей, а в следующий миг радуется новому наряду и едва не пляшет под мою хвалу.
Мы бредём по мрачному, лишённому свету, коридору: девочка сжимает саму с себя в объятиях и восклицает нечто о триумфе. Я велю ей собраться, однако то не требуется. Задор и хохот испаряются сразу же, как мы оказываемся на сцене. Свет ламп и блеск софитов ударяет по глазам; быстро оглядываю собравшихся: такого притока людей давно не было, и потому с Яном аншлага я не застала.
За несколько недель мы оповестили небесных Богов и их доверенных с земли, вручив чудесные приглашения на возобновлённую традицию Дома Удовольствий – Монастырское Шоу. За эти же несколько недель я нашла на окраинах юных и нетронутых дев. Моя помощница подсобила и рассказала, где можно искать прелестниц экзотической внешности, а потому Монастырю было что показать и чем угостить привередливых гостей.
Я благодарю присутствующих и объявляю начало Шоу; Райм сладкоголосо заменяет меня у микрофона и – под аплодисменты – усаживает в зал. А затем возвращается и задорными шутками приправляет грядущее выступление. Её довольно обсуждают находящиеся близ меня и даже – чёртова карга, не желающая помирать – Богиня Плодородия зудит о нимфетке.
– Эта девочка занята, – улыбаюсь наперерез её похотливому оскалу.
Шоу гремит. В тот вечер, мне кажется, я счастлива.
Гостям подносят напитки и угощения, сцена утопает в искусственном дыму и бесконечном куреве. Одна красотка перебивает другую, один юнец подсиживает другого на коленях особо важных гостей. Вскоре вместо юбок и подвязок на сцене пляшут купюры и договора; я наблюдаю явное и желаемое, я превращаюсь в, будь он проклят, Яна и ликую с того.
Слышу комплименты в адрес Монастыря и в организованном дне, запрокидываю рюмку и, хохоча, принимаю поздравления.
На утро ничего из этого не остаётся. Ни шума, ни плясок, ни задорных гостей. И счастье оказывается мнимым, выкуренным, выпитым. Послушницы, послушники, слуги и те – разбегаются по своим каморкам и дремлют; до работы ещё долго.
Переворачиваюсь на спину и взглядом скоблю белый, потрескавшийся потолок; его наблюдал Ян, когда я не пришла на глас? Голова гудит, мысли гудят, мир гудит; ещё движение – и по швам. Как вдруг отмечаю рядом с собой слабое шевеление: пугаюсь и едва не валюсь с кровати, а из-под одеяла выползает Райм. Девочка потирает заспанные глаза и интересуется моими делами.
– Как ты здесь оказалась? – выпаливаю я, пытаясь вспомнить остатки вчерашней ночи.
Спальня – как и прежде – для всех кроме хозяина (в моём лице) закрыта. До сегодняшней, логично предположить, ночи.
– Простите, госпожа, – с зевотой протягивает девочка и поспешно сползает с кровати. – Мне не следовало...
Она рвётся из комнаты прочь, но я приказываю вернуться и объясниться. Девочка говорит, что я сама велела проводить себя в спальню (а на вопрос какую – пробормотала что-то на старом наречии и отодвинула гардину), однако на протяжении всей ночи мучилась от кошмаров: изводилась и звала павшего бога.
– Я осталась с вами, – оканчивает девочка, – простите за вольность.
Её трогательное лицо заставляет вмиг позабыть о провинности.
– Спасибо, Райм.
– Я прощена?
– Разумеется.
Это первый и последний раз, когда я обращаюсь к конфете по имени. Следом в адрес её сыплются только ласковые и добрые прозвища. На протяжении недели мы разбираем поступающие письма от посетивших Шоу. Все в восторге и в радости благодарят за мероприятие, желают ещё больших благ и надеются на скорую встречу. Тогда я набираюсь мнимыми друзьями. Тогда я обзавожусь истинными врагами.
Бог
– Разрешите, Богиня, пригласить вас на прогулку? – обращаюсь я к задумчивому лицу.
Женщина прижимается к лошадиной шее — жилистой и дрожащей. Парный взгляд ударяет в ответ.
– Из меня дурной компаньон для прогулок, а друг – ещё хуже, – певуче выдаёт Луна и – словно бы на прощанье – похлопывает лошадь. – Вынуждена оставить вас.
И силуэт её неспешно отдаляется. Как скоро бойкий нрав позволил избавиться от надоедающей беседы. Запрыгиваю на лошадь и медленно гарцую подле женщины.
– А если я приглашу вас повидать обитель самой Смерти, вы согласитесь?
Луна смеётся и снисходительно поглядывает:
– Это еще более безумное предложение, не находите?! О, я не знаю всех суеверий, имеющих место быть в пантеоне среди не верующих и веру только в себя признающих, но, кажется, отправиться к Смерти домой — идея не из лучших.
И женщина опасливо смеётся, но опасливо — напрасно; я речи гнусными или обидными не нахожу. Восторгаюсь остроумию и утверждаю, что дом мой – не дом вовсе, а если и дом — то только малой частью.
– Умеете вы заинтриговать, но, прошу простить, согласиться не могу. Виной тому предубеждения иных.
Луна пожимает плечами.
Прошу объясниться и внимаю следующему:
– Моё пребывание среди всех этих «законных» Богов и так припирает их и не даёт покоя; любая оплошность равняется огласке с преувеличением в ту же секунду, любая ошибка – в тот же миг притесняет каким-то образом их. Меня не любят Боги, а люди мало верят. Если я потеряю и эту высоту – рухну вовсе.
– Я поговорю! – бросаю обнадеживающе и подтягиваю поводья.
Лошадь, а вместе с ней и бредущая женщина, останавливается.
– Что это значит?
– Я поговорю и с Богами, и с людьми. И положительно настрою их по отношению к вам и Монастырю.
– ...на условии? – быстро догадывается Луна.
– Вашего согласия. Вы навестите меня.
– Ваш дом без дома?
Протягиваю руку и немедля получаю женскую руку в ответ. Богиня прытко взбирается на лошадь и, обнимая её за гриву, велит мне начинать прогулку.
– Вы не пожалеете, юная богиня.
– Охотно в это верю.
И в тот же вечер она сидит перед костром на берегу (удивляясь рассекающей долину реке, на что получает ответ: то подарок Бога Жизни) и плетёт венки. Красные соцветия – контрастом лежащие на фоне её чёрных одежд – обнимают голову и вплетаются в графитовые волосы.
– Люди, – рассказываю я, – прозвали её Летой, – и киваю на неспешную водную гладь.
– Здесь бывают люди? – утоняет Луна.
– Не здесь, в устье. Набирают живительную влагу и ступают обратно в ссохшиеся деревни.
– Ваш Бог Жизни злораден и скуп, если одарил Смерть водой, а из действительно нуждающихся в ней деревень вычерпал всё до последней капли.
– Все боги таковы. Они любят поучать.
– Потому что любят учить, а не потому что хотят выучить. Это тешит их самолюбие.
– Даёт благо.
– Красивый слог не отражает сути, надобно верить действиям и зреть первопричинам.
– Вы считаете боги злы?
Женщина бросает неспешный взгляд, размышляет, раскусывает мысли. А следом говорит:
– Да. Потому что справедливы.
Улыбаюсь и отвечаю:
– Разве справедливость не есть навязанная догма?
– Я бы назвала справедливость естественной реакцией на девиантное поведение.
– Разве девиантное поведение не есть навязанная догма?
Луна смеётся и говорит:
– Вы любите споры, я же их презираю. Оставьте свои суждения для нуждающихся в знаниях, меня же оставьте с моими непреклонными (не говорю, что вообще; скорее на данном этапе жизни) взглядами.
– Как угодно молодой Богине.
И следом женщина восхваляет скромную и прекрасную рощу, находящуюся подле реки, на что получает ответ: то подарок для Бога Жизни – как вечное назидание: смерть способна создавать и взращивать.
– Способна? – подтапливает Луна.
– Вы свидетельница.
– И вы свидетель многого. Кажется, мы созданы для секретов друг друга.
Как она спокойна и решительна…
Я спрашиваю о доверии, на что молодая богиня отрывает от сердца:
– Мой супруг говорил, что доверять человеку – значит, подозревать его меньше остальных. Я согласна с ним, однако к самому Богу Солнца питала не поддающееся сомнению и нарушению доверие. К Хозяину Монастыря этого доверия не было – я ожидала подвоха и удара, а потому выучилась быть наготове. Что касается Бога Смерти…я вновь ощущаю спокойствие и, как бы глупо и безрассудно то не звучало, доверила бы вам собственную жизнь. Вы не обманите. Вы другой.
Я же отрываю от сердца:
– Для меня честь быть одаренным вашим вниманием и доверием. Я не подведу вас.
– Не сомневаюсь.
И следом женщина восторгается отсутствию дома на крещённых моими землях и образу жизни вечного скитальца, на что получает ответ: все эти земли – без исключения (и даже любого мнимого бога) принадлежат Богу Смерти и потому Бог Смерти волен кочевником перемещаться с места на место и подолгу нигде не задерживаться.
– Однако теплей всего Богу Смерти здесь, – загадочно улыбается женщина и приступает к изготовлению второго венка.
Я переворачиваю запечённые плоды, вороша в костре острые спицы, на кои они насажены, и спрашиваю, отчего сложилось такое мнение.
– Когда мы пришли, место для костра уже было уготовлено. Да и люди одарили проходящую реку именем реки из старого мира созвучно вашей должности и вашему имени, – отвечает Луна и протягивает крепко держащиеся друг за друга цветы.
Не двигаюсь и подарок не принимаю, на что гостья моя ступает близ и покрывает голову самостоятельно. Мог ли я назвать её безумной?
– Это ваш дом, – подводит Луна. – Без дома в привычном понимании, вы не соврали. Возможно, то, к чему привыкли мы – обыкновенные, вам попросту не требуется. Пока что или вообще.
– Пока что? – цепляюсь я и протягиваю сготовленную вицу фруктов.
– Когда-нибудь вы захотите осесть. Даже птицы прекращают свой полёт, дабы свить гнездо.
И Луна раскусывает горячий плод.
– Как ваше самочувствие? – спрашиваю я.
– Почти не болит, – отвечает она, подразумевая сердце и личное.
– Как ваша работа? Справляетесь с обязанностями Хозяйки Монастыря?
– Может, спросите то, что действительно не знаете?
– Думаете, я слежу за вами?
– Вы явились в монастырский сад, когда я уколола руку о шипы розы и кровью обняла стебли. Это совпадение?
– Почему же я не пришёл раньше, когда вы в самом деле нуждались в добром слове друга?!
– Мой скверный характер подвывает ответить «вот и скажите мне», однако я одарю вас иным ответом: вы сделали то намеренно. Чтобы я раскусила потерю и отравилась болью, чтобы оправилась от неё, пропиталась делами и истинно вникла в них, чтобы я без помощи приняла формирующие управленца и просто человека события.
– Не слово в слово, – забавляюсь я, – но вы правы. Не сильно скучали по старому другу?
– Совершенно не скучала.
– Зачем же укололись розой?
И Луна смотрит на меня – насмешливо и по-доброму. И Луна, наконец, отпускает сшивающую её на заплаты грусть.
Женщина
– Пройдём в сад, моя девочка, – улыбаюсь я, на что Райм восторженно хлопает в ладоши и, укутываясь в подаренную накидку, вопрошает:
– А зачем?
– Буду показывать тебя цветам.
Она смеётся и, теплясь под боком, вышагивает до раскинувшей свои лапища зелени. Райм рассыпается в комплиментах, а её розовая грива, которую время спустя она приправляет наспех сплетёнными цветками камелий, сливается с розовой макушкой зацветших магнолий. Девочка любит жизнь и жизнь отвечает ей взаимностью. Несмотря на пережитые невзгоды и витиеватость пути, девочка гроздьями набирает положительное, а потому мир стремится одарить и одаривать день за днём всё большим и большим.
Райм улыбается, и глаза её горят от радости нахождения здесь: в саду, в шелках, в объятиях.
То же самое наблюдал Гелиос, когда знакомил меня с садом? Очарование и аппетит? Удовольствие от довольствия разгуливающей под пятами и принадлежащей всецело тебе девы? Что видел он, молчаливо глядя на узнавание иного – высшего – света молодой женой?
Однако во мне не было столько сил, терпения и мудрости, дабы не возжелать трогательное создание в порыве танцев и молитв окружающему миру. Райм награждает меня собранным впопыхах букетом и, когда руки её касаются моих волос, я прихватываю девочку за запястья. Тяну. Она с задором и улыбкой теряется в тени возросших туй, и там мы знакомимся ближе. Я называю Райм по обыкновению конфетой и пробую эту конфету на вкус.
Помощница основательно перебирается в хозяйскую спальню и будит меня по утрам добрыми песнями.
Я наблюдаю за грациозным взмахом женской руки: из горлышка в почву инжира бежит мутная жидкость.
– Ты поишь мёртвое дерево аперолем? – равнодушно спрашиваю я, разглядев избранную Райм бутыль.
Она смотрит на обёртку и смеётся.
– Апероля там не было! Я набрала воду из душевой.
– Хочешь зайти туда ещё раз?
– Что мне будет? – задорно выдаёт Райм и садится в ноги.
– Будешь клянчить – ничего. Порадуешь или удивишь – с удовольствием порадую или удивлю в ответ.
– Романтические отношения похожи на рыночные? – почти разочарованно цокает Райм и жмётся к боку.
О, конфета, я хотела сладостей, а не разговоров. Чтобы сводило зубы, а не с ума. Дай мне простое и приземистое, а возвышенное и душевное оставь на лучшие времена или лучшую пару. Я хочу быть счастливой в данный момент – без загадок и проектирования наперёд.
– Похожи, – нехотя отнимаю я. – Очень похожи на весы, только особенность заключается в том, что чем больше ты отдашь, тем больше получишь.
– Вы любите делать подарки, – от удовольствия плавится девочка и красуется комплектом кружева. – Я же их никогда не делаю.
Делаешь.
Щёлкаю бордовыми подвязкам для чулок и говорю, что люблю радовать.
– Ты даёшь спокойствие моей душе и усладу глазам, – объясняю я. – И любые дары – подношение твоему нраву и твоей красоте. Мы меняемся.
Райм, довольная беседой, пускается в душевую.
В честь девочки – и её розовой гривы: вечно спутанной и душистой – я набиваю третью по счёту татуировку. На правом плече вырисовывается розовый цветок распустившейся камелии, из десятка которых Райм однажды сплела венок и тем самым влюбила.
– Хороший выбор, – говорит решивший наведать меня Бог Воды и бегло кивает на хорошенькую девочку, лобызающую наши сидящие в креслах плечи короткой юбкой.
– Хороший вкус, – уточняю я и велю моё мне же на съедение глазами и оставить.
– Богиня ревнивая? – смеётся гость.
– Богиня жадная. Все боги таковы.
Мы выпиваем и прощаемся. Бог Воды оставляет мне скромную работу и нескромную плату за неё. Сегодня прибудет один из отпрысков Бога Старости; мне следует указать наведавшимся после него людям комнату, в которой будет отдыхать небожитель. Так оно и случается. Послушницу не предупреждаю, ибо волнение может отразиться хмуростью на всегда гладком, всегда спелом, всегда наливном лице. Прислужники Бога Воды (а, может, и не его; мне всё равно – интересоваться лишним не стоит) собираются за красным балдахином у одной из дверей в обслуживающую комнатку. Сообщаю, что прошло несколько часов, а, значит, гость подвыпивший, раздобренный и неожидающий подвоха.
– Ступай, хозяйка, – велит один из голосов.
Как он смеет?
Да мне всё равно.
Холодно разворачиваюсь и, уходя, бросаю:
– Напоминать об условиях?
– Послушницу никто не тронет, – вторит следующий голос, на что я пожимаю плечами.
