Этого не было у Яна.
Их поддержки, их понимания, их доверия.
Они ощущали себя защищёнными от невзгод внешних, но царившая внутри Монастыря атмосфера незащищённости от управляющего скоблила их сердца ещё больше.
– Разрешите? – спрашивает девочка.
Позволяю взмахом головы. И смотрю в зеркало. Заплывший глаз плачет кровью, по веку тянется разрез. Полотенце впитывает краску, и девочка смывает металлический запах. Не этого желал мне Гелиос…И даже сейчас я думаю о нём.
Послушницы молятся за мать, которой могли лишиться, и за богиню, которая вступилась за них. Послушницы благодарят и плачут. Монастырь оплетается воем.
Пришедший вскоре лекарь говорит, что зрение на травмированный глаз не вернётся. В наших силах – не дать ему загноиться (ну просто чудо) и не позволить пустить заразу по телу (нет, право, великолепно). Сетчатка белеет, голубая радужка прячется за матовой поверхностью. Разрез затягивается, оставляя выбеленный шрам.
Я прозрела, как того возжелал глупый Бог.
Бог
Я прихожу к нему с мирным разговором, а получаю вызволенную и танцующую перед лицом саблю. Он кричит охраняющим его камням, чтобы те не приближались (очень самоуверенно и опрометчиво) и хвалится грядущей победой над великим страстником всего пантеона. Я прошу мальчишку уняться, но он наступает и пытается наколоть сердце. Призываю усмирить гордыню и отступить с миром, обещаю жизнь и порядок, заверяю в сохранности и спокойствии, но дивное огниво в груди не позволяет унять щебечущую злость.
Я отворачиваюсь от одного удара за другим, а юнец, с разгоревшимися щеками, пыхтит и восторгается:
– Убью тебя и сама Смерть мне подчинится!
Его энтузиазм неокрепшего ума заставляет думать, будто имена Богам даруются за человеческие почести. Однажды он делился мыслями, что нынешняя Хозяйка Монастыря заслужила имя Богини Солнца и Удовольствий за женскую услугу, а, значит, мужчина (право! мужчина ли?) может добиться аналогичного всецело мужским поступком. Бойким и львиным.
Женщины добиваются благ красотой, мужчины – войной.
Я предупреждаю, чтобы мальчишка не пылил на Богов, иначе эти же проклятия будут услышаны этими же Богами – и плата придёт.
– Я – Бог Войны и на любого ослушавшегося пойду войной, дабы оправдать своё имя и свой род!
Не думаешь ли ты, мальчишка, что Бог Воды уродует дамбы, топя неугодных, а Богиня Плодородия швыряется колосьями? По этим суждениям Боги Похоти и Страсти устраивают оргии не из-за собственной испорченности, а для поредения и рдения человечества и себе подобных, тогда как Бог Старости намеренно насылает людям годы, хотя эта – как и любая другая услуга – не в его силах.
Я говорю:
– Боги ныне – не карающая рука.
– Довольно!
Лишь положение в обществе: над его представителями. И профессия с отведёнными под то делами.
– А ты заигрался! – восклицаю следом.
На правду он отвечает, что с радостью обезглавит смертную девку, которая прохудила пантеон и убила двоих достойных, истинно заигравшись, вообразив себя ровней им – божественным по существу. Он выступит запропавшей где-то местью, дабы никто более не смел нарушать череду благих дел высших сил.
– Тебе приятна Богиня Судьбы, – я впервой называю её так на людях (до того – лишь в шёпоте), – но дальше горделивого носа ты не видишь, и потому не признаёшь: женская сила возобладает над мужской. И, разумеется, женский ум равен (а, бывает, и превосходит) мужскому.
Бог Войны препятствует моим словам и, прибавляя угроз безродной, взмахивает саблей. Та режет плотный воздух и по моим рёбрам являет красную улыбку. Испуганный мальчишка – вмиг оторопев – взирает на содеянное: сначала он боится, следом – восторгается. Вид крови его впечатляет; он поглядывает на окропившуюся чёрным – как бы алым – рубаху, а следом на более являющийся невинным клинок. Острие пускает пару капель. Бог Войны вновь загорается мыслью, что способен одолеть Смерть, ибо кровь у бога равно человеческой.
– Она приятна тебе, вот и всё, – заключаю я после длительных бесед. Смеюсь и расправляю плечи.
– За глупца меня держишь?
– Разве только придерживаю. Богиня Судьбы тоже так делает.
Бог Войны вопит, изо рта его вырывается последнее:
– Я обезглавлю подлую тварь и насажу её бледное личико на пику, дабы Смерть от души посмеялась.
И после этих слов слетает его голова.
Женщина
Я знаю, что Бог Войны должен скоро пожаловать, дабы собрать положенные ему дары. Повторно открываю уже некогда открытый Яном пузырёк с каким-то удручающим напитком; гадость и только, если сам Бог Удовольствий не одолел его. Для Бога Войны — самое то: может, отравится… Идею с отравлением далеко не утаиваю, и потому начерчиваю письмо, в котором обращаюсь к прекрасной Богине Плодородия с просьбой поделиться некими семенами, растения и плоды которых также прекрасны, как ядовиты. И следом интересуюсь курительными смесями.
– Госпожа, к вам прибыли... – в кабинет, после секундного стука, просовывается кудрявая макушка послушницы.
– Рано…
Бог Войны прибыл раньше, чем я ожидала, но доля его уже собрана. Велю слугам открывать, однако в этот же миг слышу лошадиное ржание. Значит, не Война…Мгновение спустя с порога на меня взирает бледнолицая Смерть, а на уверенный шаг её белёсая коса ударяет по чёрной мантии. Она (или же он) меня поражает. Теряю дар речи и потому не спешу с приглашением. Твёрдая поступь подносит гостя чуть ближе.
– А вы умеете удивлять, – обращаюсь с почтением. – Рада приветствовать вас.
– Я вижу, когда люди врут, – без почтения объявляет гость и быстро поправляет сползающую с плеча сумку.
– И что же вы видите сейчас? – решаю сыграть, хотя внимаю давно усвоенному уроку: с Богами не шутить и не препираться; слушать и слушаться – только.
– Что вы не врёте, – в ответ забавляется Смерть, а сквозь сумку — ткань на дне отличительно темнее — падают капли: на ковре остаются алые отпечатки.
То сигнал. Едва заметно (однако же заметно!) бросаю руку под стол и нахожу стилет.
– Это ни к чему, – комментирует гость и спокойно открывает сумку: пальцы сжимают жесткий тёмный волос. – Я с подарком.
На стол медленно выгружается отсечённая голова Бога Войны, а рука моя медленно опускается на колено; оружие не требуется.
– И с приятным, – не обнажая страха, выпаливаю следом. – Надеюсь, причина тому была достойна?
– Она носила ваше имя.
– Вдвойне приятно!
И жестом приглашаю за стол. Кажется, пора заменить алкогольный выдохшийся пузырёк на что-то более приятное. Смерть шагает навстречу и садится по другую сторону хозяйского стола; мантия скользит по креслу, лошадиный гогот повторяется.
– Роза здоровается с вами, – говорит Бог Смерти.
– Да, я слышу. Передавайте ей мой привет.
– Не хотите поздороваться сами?
Что всё это значило? С каких пор спасение является само и одаривает бесконечной милостью?
– Можете улыбнуться, – забавляется мой собеседник.
– Могу...? – не без вызова швыряю в ответ. И всё с той же прямой линией вместо рта: – Я благодарна за решение моей проблемы. На этом всё, нам следует расстаться.
Холод и равнодушие растекаются по венам.
– Некоторый опыт, – говорит Бог Смерти и лёгким мановением руки обводит контур своего лица, аккуратно подразумевая шрам на моём и вместе с тем выбеленный глаз, – научил вас осторожничать и скрытничать, однако в наших с вами отношениях то непотребно: вы можете обнажать сердце и нутро и говорить подобно молодой, едва нарастающей на небе луне.
– Спасибо, воздержусь, – спокойно отвечаю я и бросаю неловкий взгляд на голову, что напитывает лежащие под ней бумаги кровью и вонью. – Тем более мы не вдвоём, чтобы беседовать откровенно.
Бог Смерти улыбается и добавляет:
– Вы можете не быть равнодушной хотя бы сейчас. Никто не видит, Бог Войны не зряч.
– Предположите, что я равнодушна по природе, а не от количества зрительского внимания.
Худощавый силуэт передо мной поправляется: поправляет мантию и косу, смахивает осевшую дорожную пыль с рукавов и подола.
– Я Бог Смерти, Луна, – вскоре говорит человек. – Всё вижу и за всем наблюдаю.
Настойчивость подпаливает былую прыть; неужели он сделал то намеренно? Не удерживаюсь от колкого замечания:
– Много, кто из богов очерчивал свою судьбу подобными словами. Но все они пали.
– Я Бог, а потому бессмертен.
– И это тоже мной слышимо.
– Разрешите поделиться одной мыслью, – аккуратно подступает Бог Смерти.
– Разрешаю, – соглашаюсь я и всё внимание отдаю собеседнику.
– Это мой дружеский совет. Направляйте его своим знакомым и незнакомым и, может быть, искренних, неподдельных улыбок в наш век станет больше.
– Слушаю вас.
То резко и грубо.
А Бог Смерти, спокойно расправляя плечи, изрекает:
– Миг исключителен. Вспомните об этом в следующий раз, когда возжелаете стремительному действу. Вспомните об этом, когда запутаетесь в веренице дней и будней, когда усталость надавит на плечи, а око перестанет внимать окружающим чудесам. Миг исключителен. Мир исключителен. Так напитайтесь же им. Внемлите. Пригубите и, войдя во вкус, отдайтесь жизни сполна.
Тогда я впервой ощущаю, что не на каждые речи должен приходить свой ответ. И что не каждое молчание – в тяготу. Безмолвно соглашаюсь и также благодарю.
– Как ваше имя? – постепенно размягчаюсь я.
Бог Смерти отвечает правдиво:
– У меня нет имени.
– Тогда я одарю им самостоятельно.
– Вот как? – задорно восклицает человек.
– Буду звать вас Данте.
– У Бога Смерти не может быть имени, – настаивает гость, но в той интонации нет ни злобы, ни недовольства, ни поучения.
– Выходит, либо вы не Бог Смерти, либо отличительны от былых.
О, эта славная провокация режет его лицо на улыбку.
Луна, запомни, тебе следует это запомнить, вызубрить, записать: одно единственно правило, действующее и средь пантеона небесных, и земных, и в религии/не религии вовсе – «Богов дразнить – скверно». Нельзя играться с ними и думать, будто ты – особенный – обогнёшь их карающую руку и воздержишь от удара. Гневить всесильных – самодурство. И я, выходит, тот ещё безумец.
– Мне нравится, – соглашается человек. – Равно вам.
Я же опираюсь о стол локтями и, поворошив завинченные сальные волосы лежащей прелой головёхи, добавляю, что Бог Смерти и без того хорошо послужил мне. Я довольна и благодарна, но комплименты сбивают меня с толку. Особенно при обезглавленном Боге Войны подле.
– В этом весь сюр! – усердно кичится человек и, вмиг поднявшись, стаскивает голову за чуб. – По вашему желанию, оставлю её при входе в Монастырь. На пике.
И загадочный гость покидает меня.
Нет, не загадочный, чудной. Ведь я не просила оставлять её на пике…лишь думала о том, мечтала, грезила. Как…?
В окно наблюдаю за отдаляющимся силуэтом, который взаправду водружает несчастную часть от некогда говорливого и напыщенного на зубья забора при входе. Теперь он соседствует с прогнившими и опалёнными на едком солнце предателями и любопытными, кои пали одними из первых.
Что это только что было?
Бог
Я – по не оглашённой договорённости – ожидаю пред садом, опираясь о парапет и наблюдая за предающимися разврату гостям вечера. Солнце утаилось за горизонтом и облака собрались над резиденцией; слепящие фонари подчёркивали одурманенные и похотливые лица, каменные дорожки ведущие от распахнутых ворот до центральных двустворчатых ворот, колонны, за которыми утаивались злые сплетни и искушающие беседы.
Она приезжает.
Улыбаюсь и отрываюсь от парапета, шагаю к парковочным местам. Любопытные лица прижимаются к окнам главного зала и свисают с балконов спален. Машина – запоздалая – разрезает уродливую музыку и людской гогот.
Прибывшая Богиня распахивает дверь и, скидывая ноги на облезлые плиты, ожидает. Желающих послужить ей не находится, а потому я заблаговременно разрезаю пространство меж нами и подаю руку. В ладонь запрыгивает женская рука – ледяная, спокойная; помогаю оставить прокуренный изнутри автомобиль и выйти на площадку. Ещё больше людского гама и болтовни разбегается среди иных присутствующих.
Хозяйка Монастыря не бывала на вечерах резиденции Бога Жизни с того момента, как Бог Войны возложил на неё собственные обязанности и заставил собирать дары и плату в его честь. Пантеон отвернулся и благополучно закрыл глаза на эти известия. Сейчас же, ощутив вновь расправленные плечи, Богиня приехала. И тем выкосила улыбки с лиц отдыхающих.
– Добро пожаловать, – улыбаюсь я.
– В мир крыс, лицемеров и эгоистов, – подхватывает женщина и подхватывает мою руку. – Кажется, вы единственный, кто меня ждал.
– В этом мы схожи.
Нас никогда не ждут, и мы являемся сами. Судьба и Смерть вышагивают подле друг друга, одаривая иных спокойными взглядами, но в душах своих тая грядущие бури. Звать нас есть дурной знак; приход наш есть дурное знамение.
– Вы сегодня прекрасны, Луна, – говорю я.
На женщине белый брючный костюм, однако из жакета тянется кейп длиной до половиц. Разрезающий ткань шаг создаёт иллюзию развевающейся юбки. Отложной воротник уместно покрывает почти обнажённую грудь. На правой ноге у женщины набедренная кобура, из которой глядит блестящий ствол револьвера, что некогда принадлежал Хозяину Монастыря, а ещё раньше – Богу Солнца. Под грудью чёрная портупея, а в портупее – не расстающийся с женщиной стилет, который она забрала у Бога Мира и которым предварительно прирезала его же.
– Когда было иначе? – слышится самодовольный ответ Луны.
– С возвращением, Богиня, – швыряют лобызающие подол её костюма слуги важных господ.
Женщина оборачивается и одаривает холодным (в том нет и толики презрения, как и крупицы уважения) взглядом, ничего не говорит и следом смеётся.
– Вы рады моему возвращению, не так ли? – провокацией скалится Луна. – И все вы способствовали ему собственным молчанием.
Приближается Бог Воды. Единственный из небесного пантеона, кто находит в себе силы лично поздороваться с юной богиней. Он тянется к ней, дабы взять в руки руку и обагрить её липким поцелуем, однако женщина отстраняется и выставляет сапог.
– Единственное, что вы заслужили.
Бог Воды замирает. Не говорит и не спорит, не действует и не отдаляется.
– Я прощаю вам ваше бездействие, – говорит Луна, – но впредь ошибок не допущу. Вам привет от моих покойных мужей.
Богиня слукавила, ибо мужем считала и называла исключительно Бога Солнца, что помог явить миру темную сторону луны, однако воздержаться от острых речей не смогла.
Мы отходим.
– Вы вновь обращаете на себя – или только стремитесь к тому –ненависть пантеона, – в шёпоте отмечаю я.
– Вовсе нет, – пререкается Богиня. – Ненависть и злоба были, к чему они привели? Ныне люди воздержатся от проявления этих свойств и будут бояться. Страх есть двигатель прогресса, тем более их страшит мой покровитель, – поклон в сторону Бога Смерти, – и внешний вид.
Луна истощённо худа, веки подчёркнуты углём, а один из глаз выбелен. В уголке его собирается слеза, которую я с немой просьбой и немым разрешением стираю плотным пальцем перчатки.
– Желаете танцев? – вопрошает моя спутница.
– Возьму напитки.
И Луна, в одиночку дойдя до центра пустующего зала (как и всегда гости расползлись по стенам и столам), выкрикивают отыгрывающим музыкантам, чтобы те постарались. Гостям же приказывает молчать, пока не возжелает вновь раствориться в примитивных беседах.
Их поддержки, их понимания, их доверия.
Они ощущали себя защищёнными от невзгод внешних, но царившая внутри Монастыря атмосфера незащищённости от управляющего скоблила их сердца ещё больше.
– Разрешите? – спрашивает девочка.
Позволяю взмахом головы. И смотрю в зеркало. Заплывший глаз плачет кровью, по веку тянется разрез. Полотенце впитывает краску, и девочка смывает металлический запах. Не этого желал мне Гелиос…И даже сейчас я думаю о нём.
Послушницы молятся за мать, которой могли лишиться, и за богиню, которая вступилась за них. Послушницы благодарят и плачут. Монастырь оплетается воем.
Пришедший вскоре лекарь говорит, что зрение на травмированный глаз не вернётся. В наших силах – не дать ему загноиться (ну просто чудо) и не позволить пустить заразу по телу (нет, право, великолепно). Сетчатка белеет, голубая радужка прячется за матовой поверхностью. Разрез затягивается, оставляя выбеленный шрам.
Я прозрела, как того возжелал глупый Бог.
Бог
Я прихожу к нему с мирным разговором, а получаю вызволенную и танцующую перед лицом саблю. Он кричит охраняющим его камням, чтобы те не приближались (очень самоуверенно и опрометчиво) и хвалится грядущей победой над великим страстником всего пантеона. Я прошу мальчишку уняться, но он наступает и пытается наколоть сердце. Призываю усмирить гордыню и отступить с миром, обещаю жизнь и порядок, заверяю в сохранности и спокойствии, но дивное огниво в груди не позволяет унять щебечущую злость.
Я отворачиваюсь от одного удара за другим, а юнец, с разгоревшимися щеками, пыхтит и восторгается:
– Убью тебя и сама Смерть мне подчинится!
Его энтузиазм неокрепшего ума заставляет думать, будто имена Богам даруются за человеческие почести. Однажды он делился мыслями, что нынешняя Хозяйка Монастыря заслужила имя Богини Солнца и Удовольствий за женскую услугу, а, значит, мужчина (право! мужчина ли?) может добиться аналогичного всецело мужским поступком. Бойким и львиным.
Женщины добиваются благ красотой, мужчины – войной.
Я предупреждаю, чтобы мальчишка не пылил на Богов, иначе эти же проклятия будут услышаны этими же Богами – и плата придёт.
– Я – Бог Войны и на любого ослушавшегося пойду войной, дабы оправдать своё имя и свой род!
Не думаешь ли ты, мальчишка, что Бог Воды уродует дамбы, топя неугодных, а Богиня Плодородия швыряется колосьями? По этим суждениям Боги Похоти и Страсти устраивают оргии не из-за собственной испорченности, а для поредения и рдения человечества и себе подобных, тогда как Бог Старости намеренно насылает людям годы, хотя эта – как и любая другая услуга – не в его силах.
Я говорю:
– Боги ныне – не карающая рука.
– Довольно!
Лишь положение в обществе: над его представителями. И профессия с отведёнными под то делами.
– А ты заигрался! – восклицаю следом.
На правду он отвечает, что с радостью обезглавит смертную девку, которая прохудила пантеон и убила двоих достойных, истинно заигравшись, вообразив себя ровней им – божественным по существу. Он выступит запропавшей где-то местью, дабы никто более не смел нарушать череду благих дел высших сил.
– Тебе приятна Богиня Судьбы, – я впервой называю её так на людях (до того – лишь в шёпоте), – но дальше горделивого носа ты не видишь, и потому не признаёшь: женская сила возобладает над мужской. И, разумеется, женский ум равен (а, бывает, и превосходит) мужскому.
Бог Войны препятствует моим словам и, прибавляя угроз безродной, взмахивает саблей. Та режет плотный воздух и по моим рёбрам являет красную улыбку. Испуганный мальчишка – вмиг оторопев – взирает на содеянное: сначала он боится, следом – восторгается. Вид крови его впечатляет; он поглядывает на окропившуюся чёрным – как бы алым – рубаху, а следом на более являющийся невинным клинок. Острие пускает пару капель. Бог Войны вновь загорается мыслью, что способен одолеть Смерть, ибо кровь у бога равно человеческой.
– Она приятна тебе, вот и всё, – заключаю я после длительных бесед. Смеюсь и расправляю плечи.
– За глупца меня держишь?
– Разве только придерживаю. Богиня Судьбы тоже так делает.
Бог Войны вопит, изо рта его вырывается последнее:
– Я обезглавлю подлую тварь и насажу её бледное личико на пику, дабы Смерть от души посмеялась.
И после этих слов слетает его голова.
Женщина
Я знаю, что Бог Войны должен скоро пожаловать, дабы собрать положенные ему дары. Повторно открываю уже некогда открытый Яном пузырёк с каким-то удручающим напитком; гадость и только, если сам Бог Удовольствий не одолел его. Для Бога Войны — самое то: может, отравится… Идею с отравлением далеко не утаиваю, и потому начерчиваю письмо, в котором обращаюсь к прекрасной Богине Плодородия с просьбой поделиться некими семенами, растения и плоды которых также прекрасны, как ядовиты. И следом интересуюсь курительными смесями.
– Госпожа, к вам прибыли... – в кабинет, после секундного стука, просовывается кудрявая макушка послушницы.
– Рано…
Бог Войны прибыл раньше, чем я ожидала, но доля его уже собрана. Велю слугам открывать, однако в этот же миг слышу лошадиное ржание. Значит, не Война…Мгновение спустя с порога на меня взирает бледнолицая Смерть, а на уверенный шаг её белёсая коса ударяет по чёрной мантии. Она (или же он) меня поражает. Теряю дар речи и потому не спешу с приглашением. Твёрдая поступь подносит гостя чуть ближе.
– А вы умеете удивлять, – обращаюсь с почтением. – Рада приветствовать вас.
– Я вижу, когда люди врут, – без почтения объявляет гость и быстро поправляет сползающую с плеча сумку.
– И что же вы видите сейчас? – решаю сыграть, хотя внимаю давно усвоенному уроку: с Богами не шутить и не препираться; слушать и слушаться – только.
– Что вы не врёте, – в ответ забавляется Смерть, а сквозь сумку — ткань на дне отличительно темнее — падают капли: на ковре остаются алые отпечатки.
То сигнал. Едва заметно (однако же заметно!) бросаю руку под стол и нахожу стилет.
– Это ни к чему, – комментирует гость и спокойно открывает сумку: пальцы сжимают жесткий тёмный волос. – Я с подарком.
На стол медленно выгружается отсечённая голова Бога Войны, а рука моя медленно опускается на колено; оружие не требуется.
– И с приятным, – не обнажая страха, выпаливаю следом. – Надеюсь, причина тому была достойна?
– Она носила ваше имя.
– Вдвойне приятно!
И жестом приглашаю за стол. Кажется, пора заменить алкогольный выдохшийся пузырёк на что-то более приятное. Смерть шагает навстречу и садится по другую сторону хозяйского стола; мантия скользит по креслу, лошадиный гогот повторяется.
– Роза здоровается с вами, – говорит Бог Смерти.
– Да, я слышу. Передавайте ей мой привет.
– Не хотите поздороваться сами?
Что всё это значило? С каких пор спасение является само и одаривает бесконечной милостью?
– Можете улыбнуться, – забавляется мой собеседник.
– Могу...? – не без вызова швыряю в ответ. И всё с той же прямой линией вместо рта: – Я благодарна за решение моей проблемы. На этом всё, нам следует расстаться.
Холод и равнодушие растекаются по венам.
– Некоторый опыт, – говорит Бог Смерти и лёгким мановением руки обводит контур своего лица, аккуратно подразумевая шрам на моём и вместе с тем выбеленный глаз, – научил вас осторожничать и скрытничать, однако в наших с вами отношениях то непотребно: вы можете обнажать сердце и нутро и говорить подобно молодой, едва нарастающей на небе луне.
– Спасибо, воздержусь, – спокойно отвечаю я и бросаю неловкий взгляд на голову, что напитывает лежащие под ней бумаги кровью и вонью. – Тем более мы не вдвоём, чтобы беседовать откровенно.
Бог Смерти улыбается и добавляет:
– Вы можете не быть равнодушной хотя бы сейчас. Никто не видит, Бог Войны не зряч.
– Предположите, что я равнодушна по природе, а не от количества зрительского внимания.
Худощавый силуэт передо мной поправляется: поправляет мантию и косу, смахивает осевшую дорожную пыль с рукавов и подола.
– Я Бог Смерти, Луна, – вскоре говорит человек. – Всё вижу и за всем наблюдаю.
Настойчивость подпаливает былую прыть; неужели он сделал то намеренно? Не удерживаюсь от колкого замечания:
– Много, кто из богов очерчивал свою судьбу подобными словами. Но все они пали.
– Я Бог, а потому бессмертен.
– И это тоже мной слышимо.
– Разрешите поделиться одной мыслью, – аккуратно подступает Бог Смерти.
– Разрешаю, – соглашаюсь я и всё внимание отдаю собеседнику.
– Это мой дружеский совет. Направляйте его своим знакомым и незнакомым и, может быть, искренних, неподдельных улыбок в наш век станет больше.
– Слушаю вас.
То резко и грубо.
А Бог Смерти, спокойно расправляя плечи, изрекает:
– Миг исключителен. Вспомните об этом в следующий раз, когда возжелаете стремительному действу. Вспомните об этом, когда запутаетесь в веренице дней и будней, когда усталость надавит на плечи, а око перестанет внимать окружающим чудесам. Миг исключителен. Мир исключителен. Так напитайтесь же им. Внемлите. Пригубите и, войдя во вкус, отдайтесь жизни сполна.
Тогда я впервой ощущаю, что не на каждые речи должен приходить свой ответ. И что не каждое молчание – в тяготу. Безмолвно соглашаюсь и также благодарю.
– Как ваше имя? – постепенно размягчаюсь я.
Бог Смерти отвечает правдиво:
– У меня нет имени.
– Тогда я одарю им самостоятельно.
– Вот как? – задорно восклицает человек.
– Буду звать вас Данте.
– У Бога Смерти не может быть имени, – настаивает гость, но в той интонации нет ни злобы, ни недовольства, ни поучения.
– Выходит, либо вы не Бог Смерти, либо отличительны от былых.
О, эта славная провокация режет его лицо на улыбку.
Луна, запомни, тебе следует это запомнить, вызубрить, записать: одно единственно правило, действующее и средь пантеона небесных, и земных, и в религии/не религии вовсе – «Богов дразнить – скверно». Нельзя играться с ними и думать, будто ты – особенный – обогнёшь их карающую руку и воздержишь от удара. Гневить всесильных – самодурство. И я, выходит, тот ещё безумец.
– Мне нравится, – соглашается человек. – Равно вам.
Я же опираюсь о стол локтями и, поворошив завинченные сальные волосы лежащей прелой головёхи, добавляю, что Бог Смерти и без того хорошо послужил мне. Я довольна и благодарна, но комплименты сбивают меня с толку. Особенно при обезглавленном Боге Войны подле.
– В этом весь сюр! – усердно кичится человек и, вмиг поднявшись, стаскивает голову за чуб. – По вашему желанию, оставлю её при входе в Монастырь. На пике.
И загадочный гость покидает меня.
Нет, не загадочный, чудной. Ведь я не просила оставлять её на пике…лишь думала о том, мечтала, грезила. Как…?
В окно наблюдаю за отдаляющимся силуэтом, который взаправду водружает несчастную часть от некогда говорливого и напыщенного на зубья забора при входе. Теперь он соседствует с прогнившими и опалёнными на едком солнце предателями и любопытными, кои пали одними из первых.
Что это только что было?
Бог
Я – по не оглашённой договорённости – ожидаю пред садом, опираясь о парапет и наблюдая за предающимися разврату гостям вечера. Солнце утаилось за горизонтом и облака собрались над резиденцией; слепящие фонари подчёркивали одурманенные и похотливые лица, каменные дорожки ведущие от распахнутых ворот до центральных двустворчатых ворот, колонны, за которыми утаивались злые сплетни и искушающие беседы.
Она приезжает.
Улыбаюсь и отрываюсь от парапета, шагаю к парковочным местам. Любопытные лица прижимаются к окнам главного зала и свисают с балконов спален. Машина – запоздалая – разрезает уродливую музыку и людской гогот.
Прибывшая Богиня распахивает дверь и, скидывая ноги на облезлые плиты, ожидает. Желающих послужить ей не находится, а потому я заблаговременно разрезаю пространство меж нами и подаю руку. В ладонь запрыгивает женская рука – ледяная, спокойная; помогаю оставить прокуренный изнутри автомобиль и выйти на площадку. Ещё больше людского гама и болтовни разбегается среди иных присутствующих.
Хозяйка Монастыря не бывала на вечерах резиденции Бога Жизни с того момента, как Бог Войны возложил на неё собственные обязанности и заставил собирать дары и плату в его честь. Пантеон отвернулся и благополучно закрыл глаза на эти известия. Сейчас же, ощутив вновь расправленные плечи, Богиня приехала. И тем выкосила улыбки с лиц отдыхающих.
– Добро пожаловать, – улыбаюсь я.
– В мир крыс, лицемеров и эгоистов, – подхватывает женщина и подхватывает мою руку. – Кажется, вы единственный, кто меня ждал.
– В этом мы схожи.
Нас никогда не ждут, и мы являемся сами. Судьба и Смерть вышагивают подле друг друга, одаривая иных спокойными взглядами, но в душах своих тая грядущие бури. Звать нас есть дурной знак; приход наш есть дурное знамение.
– Вы сегодня прекрасны, Луна, – говорю я.
На женщине белый брючный костюм, однако из жакета тянется кейп длиной до половиц. Разрезающий ткань шаг создаёт иллюзию развевающейся юбки. Отложной воротник уместно покрывает почти обнажённую грудь. На правой ноге у женщины набедренная кобура, из которой глядит блестящий ствол револьвера, что некогда принадлежал Хозяину Монастыря, а ещё раньше – Богу Солнца. Под грудью чёрная портупея, а в портупее – не расстающийся с женщиной стилет, который она забрала у Бога Мира и которым предварительно прирезала его же.
– Когда было иначе? – слышится самодовольный ответ Луны.
– С возвращением, Богиня, – швыряют лобызающие подол её костюма слуги важных господ.
Женщина оборачивается и одаривает холодным (в том нет и толики презрения, как и крупицы уважения) взглядом, ничего не говорит и следом смеётся.
– Вы рады моему возвращению, не так ли? – провокацией скалится Луна. – И все вы способствовали ему собственным молчанием.
Приближается Бог Воды. Единственный из небесного пантеона, кто находит в себе силы лично поздороваться с юной богиней. Он тянется к ней, дабы взять в руки руку и обагрить её липким поцелуем, однако женщина отстраняется и выставляет сапог.
– Единственное, что вы заслужили.
Бог Воды замирает. Не говорит и не спорит, не действует и не отдаляется.
– Я прощаю вам ваше бездействие, – говорит Луна, – но впредь ошибок не допущу. Вам привет от моих покойных мужей.
Богиня слукавила, ибо мужем считала и называла исключительно Бога Солнца, что помог явить миру темную сторону луны, однако воздержаться от острых речей не смогла.
Мы отходим.
– Вы вновь обращаете на себя – или только стремитесь к тому –ненависть пантеона, – в шёпоте отмечаю я.
– Вовсе нет, – пререкается Богиня. – Ненависть и злоба были, к чему они привели? Ныне люди воздержатся от проявления этих свойств и будут бояться. Страх есть двигатель прогресса, тем более их страшит мой покровитель, – поклон в сторону Бога Смерти, – и внешний вид.
Луна истощённо худа, веки подчёркнуты углём, а один из глаз выбелен. В уголке его собирается слеза, которую я с немой просьбой и немым разрешением стираю плотным пальцем перчатки.
– Желаете танцев? – вопрошает моя спутница.
– Возьму напитки.
И Луна, в одиночку дойдя до центра пустующего зала (как и всегда гости расползлись по стенам и столам), выкрикивают отыгрывающим музыкантам, чтобы те постарались. Гостям же приказывает молчать, пока не возжелает вновь раствориться в примитивных беседах.
