– Прочь.
Однако прогоняю её не из Монастыря, а из кабинета. И вдогонку швыряю, чтобы юная не смела с кем-либо из послушниц обсуждать возникшую ситуацию и некоторые её особенности.
– Сплетни – зараза. Подхватил один и знают все. Береги себя.
Я наслаждаюсь последующим одиночеством и выкуриваю очередной садовый букет. В свежих, недавно доставленных письмах, обнаруживаю весточку от Гектора — с пожеланиями хороших дел, лёгкой дрессировки и послушных кошек, приглашения на празднество от Похоти и Страсти и на панихиды Богини Плодородия (а я, право, думала, она переживёт всех нас; уходить с иссохших земель этой старой карге не хотелось) и пустой конверт, подписанный Богом Смерти (он ничего не говорит, лишь напоминает о себе).
К концу недели через Монастырь проедет важное лицо: транспортировкой его занимаются тайно, без лишних глаз; чем не прикрытие – очередная машина близ никогда не скучающего борделя?
На следующей неделе – поставка в Полис: дурь и приправы, приправы и дурь. Избито, но приятно.
Ещё в какой-то из дней явится некий посетитель (не из пантеона, но прикинувшийся одним из его представителей), и потому я должна буду запустить государственных дельцов для устранения опасной личности. Об этом я знала лишь в общих чертах, да и меня особо не волновало кто и за кем явится, кто и кого уберет. Главное – заплатить и постараться сделать всё чисто (без моего участия, разумеется), ибо лишний стресс добавлял монастырским кошкам морщин.
– Матерь, – рокочет тонкий голосок за дверью, – разрешите?
Я велю зайти и взглядом встречаюсь с Аделфой.
– Снова ты?
– Простите за беспокойство, Матерь. Я…хотела вам кое-что сказать.
Вот девочка и сдаёт свои принципы (не сплетничать и не наговаривать), придя со свежими новостями из блудных спален. Иначе для чего? Следует поощрить действия юной, а потому я расслабляюсь – в лице и жестах – и приглашаю сесть подле. Аделфа благодарит и ёжится меж кожаных подушек.
– Внимательно тебя слушаю.
Складываю руки в замок и подпираю им подбородок.
– Чем ты хотела поделиться?
Девочка наспех признается, что интерес в отношении судеб зрелых послушниц оправдан; она не хотела обидеть, хотела узнать об одной из них.
– Продолжай, – опасливо пригибаюсь я и ловлю наивный детский взгляд.
Напрасно. Остановись, Луна.
– Моя сестра была направлена сюда много лет назад. Я и говорить ещё не умела...
Ровно как сейчас.
Однако вместо колкости киваю – и тоже ошибочно; заинтригованная (а мне следовало пресечь лишние речи и выдворить девчонку из кабинета; пришла она – вот уж точно! – не с теми новостями).
– Я не помню ни голоса её, ни лица…лишь только обещание встречи (и то, наверное, выдуманное самой от желания увидеться). Мать, отправляя меня в Монастырь, советовала найти сестру.
– Продолжай.
А голос мой предательски дрожит. К горлу подступают комья рвоты, а в голове поднимается протяжный гул.
– Имя ей Луна, – оканчивает девочка.
Я смотрю на Аделфу – теперь по-иному: заново знакомлюсь и заново препираюсь с чертами лица, выискивая схожести.
– Её ты не найдёшь, – говорю я. Спокойно. – Луна покинула нас много лет назад.
– Что с ней стало? – взволнованно вопрошает девочка.
Бросаю настойчиво и резко:
– Померла.
И потому Аделфа, преодолевая стеснение, уточняет:
– Её унесла болезнь?
– Да. Была такая, пока не перевелась на свете. Любовью звалась.
– Не понимаю, – признаётся девочка.
– И не должна.
Вести дискуссии на старом наречии мне не хотелось, а потому я швыряю наотмашь:
– Она влюбилась, хотя влюбляться не должна была, и со смертью любимого покинула мир живых сама. Всё просто.
– Луна покончила с собой?
– О, брось. Нет.
Это даже прозвучало оскорбительно. В особенности из уст юной нимфы.
– Тогда что...?
Вот же пристала.
– Аделфа, я над ними не стояла и подробностей не знаю, но могу заверить – не торопись кичиться чувствами, ибо они себя изжили, а подумаешь влюбиться – раздумай и живи спокойно. Не утруждай себя. Не нагромождай.
И я встречаюсь с пущенным мной однажды взглядом. Его наблюдал Хозяин Монастыря, когда повествовал свои и мирские истины (про несуществующие чувства, что явились выдумками нового мира), а я их не принимала и – более того – выражала откровенный протест, пускаясь в споры. Теперь – смех! – говорю теми же словами, пытаясь усмирить юный пыл и отгородить от превратностей жизни.
– Оно того стоило, я уверена!
Восклицание Аделфы остается без ответа. Конечно, девочка, стоило, и потому пожизненный траур – худшая из возможностей оплакивать ушедших.
Я мысленно прогоняю наши с ней беседы: рассказы о жизни до Монастыря, повествования о семье, разговоры о предпочтениях и мирских радостях, её огласку возраста и следующее за тем признание, что ни единый Бог не сможет опробовать её первой, ибо она жила с «мужем», а отправили её чистейшим подношением ради нескольких мешков круп.
– Может, – воображаю на ходу, – я могу предложить тебе работу иного характера? Как ты смотришь на это? Желаешь быть помощницей?
И Аделфа стремится убедить, что пребывание в Монастыре считает истинной честью, что она довольна и всем доступным благам рада, что она желает оставаться знатной дамой средь приходящих богов...
Напором пытаюсь ухватить девочку: рассказываю о перспективах жизни другой, рассказываю, что могу обеспечить её высокой должностью, перечисляю лиц, на службу которых она могла бы взойти, стоит мне только отдать им наказ. Я – истинно – пытаюсь отгородить сестру (кто бы мог подумать!) от ожидающих её лет, я предлагаю и предлагаю ей иные, знатные (взаправду знатные!) роли, но она – едва не плача – просит оставаться послушницей. Аделфа складывает руки в молитву (чему я больше не пытаюсь препятствовать) и просит прощение, если вдруг ещё чем обидела, ибо лишаться такой возможности (имеет в виду роль послушницы) и такого прекрасного будущего (воедино с милейшим настоящим) она не желает и готова тысячами извинений выпытывать мою милость, дабы я не отправляла её в другое место и не отрывала от Монастыря.
– Я буду лучшей из лучшей, я буду слушаться вас беспрекословно, я буду исполнительна и молчалива, что угодно, Хозяйка, умоляю, только не гоните меня.
Сдерживая слёзы, беру девочку за руки и обещаю: впредь покушаться на её радости и удовольствия не буду.
– Ты прекраснейшая из послушниц, – навзрыд выдаю я. – Хозяин Монастыря оценил бы тебя...
Последнее Аделфа не понимает.
О, если бы — в действительности — моя сестра ступила в тот роковой для Хозяина Монастыря день! И вместо знакомства, споров и притязаний со мной – Яну бы открылся этот прекрасный и послушный цветок; сорванный и потоптанный, но желающий нести добрую службу.
– Значит, – заключаю я, – быть не послушницей ты не желаешь?
– Я хочу посвятить всю свою жизнь Монастырю!
– Твоё слово. Твоё право.
И я отпускаю девочку.
– Простите, что потревожила вас, – выпаливает сестра и быстро поднимается.
– Иди, родная.
Это край.
Я поспешно вызволяю бумагу и чернила и поспешно наскребаю обращение приближённым к Гектору людям: привести и немедля. Записка приземляется вместе с ключом от монастырских врат в кубок на стеллаже.
Это край.
Мои танцы перевешивают, и балансировать сил не остаётся: я ощущаю падение. Окончательное. И эмоциональное, и физическое, ибо в этот же вечер встаю на прекрасный монолитный стол монастырского кабинета и затягиваю петлю.
Всё верно, Аделфа, твоя сестра покончила с собой.
Двери открываются, когда она шагает со стола. Петля затягивается и секунды отмеряют остаток жизни: узел смыкается на шее, но не ломает её; обхватываю женскую талию и держу оступившуюся богиню на весу.
– Ты пришёл за мной, – хрипит Луна. – Всё-таки пришёл.
Но не за мерой наказания. Здесь богиня ошибается.
Выуживаю потаённый под мантией кинжал и в удар разрезаю верёвку. Луна валится в объятия и – отчаянно глядя – пытается осмыслить, что же с ней произошло или происходит до сей поры.
Она уверена в том, что мертва. Но люди таковыми становятся задолго до смерти реальной. Она уверена, что Бог Смерти пожаловал за её жизнью, так как сама не раз покушалась на неё (и в мыслях в том числе). Она уверена, что, шагнув со стола в кабинете Монастыря, оставила за плечами все беды и притязания. И в последнем богиня оказывается права. Умирает её былая оболочка: повешенное прошлое взирает из-под оборванной петли. А я смотрю в глаза женщины, заслуживающей ещё одного – единого – шанса: и искупления, и исповеди, и манны. Я обещал её защитить. Обещал спасти.
Луна бросает голову мне на грудь и тихими всхлипами приправляет одежду. Соль оседает белыми пятнами. Я приглаживаю полотно чёрных волос и проговариваю:
– Ты жива. Ты жива. Ты жива.
– Теперь? – насмехается она сама над собой и разряжается воем.
– Теперь, – соглашаюсь я и окатываю следующей правдой: – Если тебе, богиня, думается, будто происходящее ныне есть окончание истории, смею заверить – это только начало.
Она внимательна даже во сне.
Я смотрю на приправленное дремотой лицо и едва касаюсь взобравшейся по контуру пряди. Жёсткий волос западает меж пальцев и велит играться им. На шорох и забавы Луна просыпается: размыкает веки, и меня прокалывают её глаза.
– Прости, что разбудил, – в шёпоте обращаюсь я.
А она обращает внимание на мой недавний досуг и парирует:
– За такое не извиняются.
Отпускаю прядь – скользит по наволочке к припрятанным братьям – и неряшливо подбиваю подушку под собой. Я наблюдал за её сном и более в пологах тканей не скрывался, не скрывался в саду или подле монастырских ворот. Я наблюдал за требующей того женщиной. Я сидел рядом и, перебирая угольные волосы, утешал речами. Когда сил не оставалось – приминал постель и ждал, когда сама богиня отоспится. Тоска оплетала её сердце, я пытался помочь.
Луна говорит:
– Это должно пугать.
– Что именно? – уточняю я.
Мне известно, о чём она. И ей известно, что известно мне, ибо смерть на расстоянии вытянутой руки наблюдала за спящим в тот момент, когда спящий не ведал того.
– Что на уме у Смерти? – спрашивает богиня.
– За её мысли свои можешь не терзать. Смерть оберегает крепкий сон избранной богини.
– Разве она не одаривает им других...?
Ответ не находится и не нашёлся бы спустя столетия.
– О чём размышляет Смерть? – не менее пытливо и броско вопрошает Луна.
– О Судьбе, – отвечаю я.
– Какая судьба ожидает смерть?
– Единственно явленная.
И Луна, довольная и успокоенная ответом, спешит отвернуться. Она укрывается одеялом, отделяя меня от себя, и отдаётся сну. А я за ним наблюдаю: не первый день, не первую ночь.
Луна отдаёт Монастырь истинному – и, как думает сама, единственному – наследнику Яна.
– Это дело его рода, – говорит женщина. – Пускай же наследник Бога Удовольствий оправдывает имя своего отца.
Ей неведомо, что и после ухода Яна Монастырь остался под его кровью и взглядом.
Я знакомлюсь с Гектором, который взирает на смерть с уважением и без страха: как и должно; и благодарит за спасение Хозяйки Монастыря от неё же, явившейся костлявой. Пожимаю руки молодому и благословляю на работу.
В женские руки западают поводья: Картечь поднимается на дыбы, и наездница ловко направляет её в сторону дома.
Мы провели порознь многие годы, и только пустые письма служили юной богине напоминаем о старом друге. Луна распечатывала их и, несмотря на отсутствие пляшущих букв, хоронила в ящике стола. Она забрала их все, когда передала дело юному управленцу и согласилась уехать со мной. За эти годы – подле реки, рядом с уготовленным местом для костра, возле зелёной рощи и близ расположенного леса – я (в подтверждение некогда сказанному Богиней Судьбы) возвёл стены дома.
И сейчас женщина мчится вдоль реки по протоптанной нами за время просеке. Гонюсь и наблюдаю за развевающимся хвостом белой накидки, та контрастом покрывает графитовую голову. Лошадь – а однажды я прибыл в монастырский сад с орловским рысаком молочного цвета – стала любимицей Богини Судьбы и с того момента сопровождала каждую её прогулку.
Луна, бросая торопливый взгляд, отбрасывает платье цветом слоновой кости. Тонкие петли сползают с плеч, а длинная юбка змеёй скручивается вокруг лодыжек. Женщина переступает через ткань и погружается в воду.
Луна поглядывает на Луну: свет озаряет воды и купающуюся. Следом за ней ступаю я – выбравшееся из одежды олицетворение затмения. Два слога из женских уст – Дан-те – приглаживают гладь, когда руки приглаживают руки. Названный ступает близ и с робкой волной, пущенной от приближающихся, прижимается к женской груди. Ловлю её губы – мокрые и холодные, и приправляю десятками поцелуев, когда она стремится обнять и приласкать.
Пальцы разгребают проборы сырых прядей, пока я загребаю её в объятия и выношу из воды. Согреваемся несколько позже – пред потушенным камином. Обвивающая женскую талию змея – рисунок-напоминание, сотворённый мастером в черте Полиса – более не служит навязчивым упрёком и более не терзает.
Пантеон – заметно поредевший – усмиряет свой ненасытный рот и не терзает жителей приближённых деревень и поселений, и деревни и поселения усмиряют свой пыл. Война – нельзя сказать, что заканчивается – отступает от высеченных солнцем и прошлыми поколениями земель. Война откладывается на более благоприятное и уместное для неё время.
Мы находим время (здесь требуется отыскать желание) и пускаемся к руинам резиденции Солнца. Сад – обезумевший – вплёлся в лес и кронами бесконечных деревьев устроил дома для птах и мелких тварей, дикий вьюн обхватил ограждение и весом навалившихся поверх лоз накренил некогда позолоченный (ныне – ржавый и выцветший) металл в сторону.
Луна повязывает поводья к уцелевшей части крыльца и бредёт в зелёную часть резиденции.
– Я помню, – говорит она, – вы обещали рассказать легенду о ягодном тисе. Сейчас самое время.
И взглядом она встречается с упомянутым. Последняя их встреча была чуть больше десятка лет назад: тогда тис высотой своей едва доходил ей до бёдер, сейчас же тысячи красных вкраплений украшали плотную хвою. Опавшие семена полотном покрывали часть земли.
– Гелиос, – выдыхает женщина и с благодарностью взирает на меня. – Он зацвёл.
Мы смотрим на величественное древо, возвышающееся по центру некогда огороженной лужайки.
– Расскажите, – учащённо дыша, выпаливает Луна; слова проваливаются в горле, не желают отрываться, – легенду о тисе. Прошу вас, Данте.
И я повествую о ядовитом дереве, что в ласковых руках способно не отравлять.
И я повествую о внутреннем символизме растения – оно сравнимо со смертью и многими народами, от которых нам достались пустынные земли и старое наречие, воспринимается как растущий перед вратами царства мёртвых. Сад резиденции таковым и стал, схоронив в почве своей представителей обозначенного дома.
И я повествую, что спустя годы тис обратится в чёрное дерево.
– А ещё эти ягоды так похожи на крохотные гранаты, – улыбаюсь следом. – Я надеялся вызвать в вас приятные воспоминания.
– Надеюсь, вы проницательны, а не наблюдательны, – смеётся Луна, припоминая мою тягу к скрытному передвижению. – Вы поразили меня, Данте. И с каждым разом удивляете всё больше. Что уготовит завтрашний день?
– Зрите дальше и больше. Что уготовит Жизнь?
Однако прогоняю её не из Монастыря, а из кабинета. И вдогонку швыряю, чтобы юная не смела с кем-либо из послушниц обсуждать возникшую ситуацию и некоторые её особенности.
– Сплетни – зараза. Подхватил один и знают все. Береги себя.
Я наслаждаюсь последующим одиночеством и выкуриваю очередной садовый букет. В свежих, недавно доставленных письмах, обнаруживаю весточку от Гектора — с пожеланиями хороших дел, лёгкой дрессировки и послушных кошек, приглашения на празднество от Похоти и Страсти и на панихиды Богини Плодородия (а я, право, думала, она переживёт всех нас; уходить с иссохших земель этой старой карге не хотелось) и пустой конверт, подписанный Богом Смерти (он ничего не говорит, лишь напоминает о себе).
К концу недели через Монастырь проедет важное лицо: транспортировкой его занимаются тайно, без лишних глаз; чем не прикрытие – очередная машина близ никогда не скучающего борделя?
На следующей неделе – поставка в Полис: дурь и приправы, приправы и дурь. Избито, но приятно.
Ещё в какой-то из дней явится некий посетитель (не из пантеона, но прикинувшийся одним из его представителей), и потому я должна буду запустить государственных дельцов для устранения опасной личности. Об этом я знала лишь в общих чертах, да и меня особо не волновало кто и за кем явится, кто и кого уберет. Главное – заплатить и постараться сделать всё чисто (без моего участия, разумеется), ибо лишний стресс добавлял монастырским кошкам морщин.
– Матерь, – рокочет тонкий голосок за дверью, – разрешите?
Я велю зайти и взглядом встречаюсь с Аделфой.
– Снова ты?
– Простите за беспокойство, Матерь. Я…хотела вам кое-что сказать.
Вот девочка и сдаёт свои принципы (не сплетничать и не наговаривать), придя со свежими новостями из блудных спален. Иначе для чего? Следует поощрить действия юной, а потому я расслабляюсь – в лице и жестах – и приглашаю сесть подле. Аделфа благодарит и ёжится меж кожаных подушек.
– Внимательно тебя слушаю.
Складываю руки в замок и подпираю им подбородок.
– Чем ты хотела поделиться?
Девочка наспех признается, что интерес в отношении судеб зрелых послушниц оправдан; она не хотела обидеть, хотела узнать об одной из них.
– Продолжай, – опасливо пригибаюсь я и ловлю наивный детский взгляд.
Напрасно. Остановись, Луна.
– Моя сестра была направлена сюда много лет назад. Я и говорить ещё не умела...
Ровно как сейчас.
Однако вместо колкости киваю – и тоже ошибочно; заинтригованная (а мне следовало пресечь лишние речи и выдворить девчонку из кабинета; пришла она – вот уж точно! – не с теми новостями).
– Я не помню ни голоса её, ни лица…лишь только обещание встречи (и то, наверное, выдуманное самой от желания увидеться). Мать, отправляя меня в Монастырь, советовала найти сестру.
– Продолжай.
А голос мой предательски дрожит. К горлу подступают комья рвоты, а в голове поднимается протяжный гул.
– Имя ей Луна, – оканчивает девочка.
Я смотрю на Аделфу – теперь по-иному: заново знакомлюсь и заново препираюсь с чертами лица, выискивая схожести.
– Её ты не найдёшь, – говорю я. Спокойно. – Луна покинула нас много лет назад.
– Что с ней стало? – взволнованно вопрошает девочка.
Бросаю настойчиво и резко:
– Померла.
И потому Аделфа, преодолевая стеснение, уточняет:
– Её унесла болезнь?
– Да. Была такая, пока не перевелась на свете. Любовью звалась.
– Не понимаю, – признаётся девочка.
– И не должна.
Вести дискуссии на старом наречии мне не хотелось, а потому я швыряю наотмашь:
– Она влюбилась, хотя влюбляться не должна была, и со смертью любимого покинула мир живых сама. Всё просто.
– Луна покончила с собой?
– О, брось. Нет.
Это даже прозвучало оскорбительно. В особенности из уст юной нимфы.
– Тогда что...?
Вот же пристала.
– Аделфа, я над ними не стояла и подробностей не знаю, но могу заверить – не торопись кичиться чувствами, ибо они себя изжили, а подумаешь влюбиться – раздумай и живи спокойно. Не утруждай себя. Не нагромождай.
И я встречаюсь с пущенным мной однажды взглядом. Его наблюдал Хозяин Монастыря, когда повествовал свои и мирские истины (про несуществующие чувства, что явились выдумками нового мира), а я их не принимала и – более того – выражала откровенный протест, пускаясь в споры. Теперь – смех! – говорю теми же словами, пытаясь усмирить юный пыл и отгородить от превратностей жизни.
– Оно того стоило, я уверена!
Восклицание Аделфы остается без ответа. Конечно, девочка, стоило, и потому пожизненный траур – худшая из возможностей оплакивать ушедших.
Я мысленно прогоняю наши с ней беседы: рассказы о жизни до Монастыря, повествования о семье, разговоры о предпочтениях и мирских радостях, её огласку возраста и следующее за тем признание, что ни единый Бог не сможет опробовать её первой, ибо она жила с «мужем», а отправили её чистейшим подношением ради нескольких мешков круп.
– Может, – воображаю на ходу, – я могу предложить тебе работу иного характера? Как ты смотришь на это? Желаешь быть помощницей?
И Аделфа стремится убедить, что пребывание в Монастыре считает истинной честью, что она довольна и всем доступным благам рада, что она желает оставаться знатной дамой средь приходящих богов...
Напором пытаюсь ухватить девочку: рассказываю о перспективах жизни другой, рассказываю, что могу обеспечить её высокой должностью, перечисляю лиц, на службу которых она могла бы взойти, стоит мне только отдать им наказ. Я – истинно – пытаюсь отгородить сестру (кто бы мог подумать!) от ожидающих её лет, я предлагаю и предлагаю ей иные, знатные (взаправду знатные!) роли, но она – едва не плача – просит оставаться послушницей. Аделфа складывает руки в молитву (чему я больше не пытаюсь препятствовать) и просит прощение, если вдруг ещё чем обидела, ибо лишаться такой возможности (имеет в виду роль послушницы) и такого прекрасного будущего (воедино с милейшим настоящим) она не желает и готова тысячами извинений выпытывать мою милость, дабы я не отправляла её в другое место и не отрывала от Монастыря.
– Я буду лучшей из лучшей, я буду слушаться вас беспрекословно, я буду исполнительна и молчалива, что угодно, Хозяйка, умоляю, только не гоните меня.
Сдерживая слёзы, беру девочку за руки и обещаю: впредь покушаться на её радости и удовольствия не буду.
– Ты прекраснейшая из послушниц, – навзрыд выдаю я. – Хозяин Монастыря оценил бы тебя...
Последнее Аделфа не понимает.
О, если бы — в действительности — моя сестра ступила в тот роковой для Хозяина Монастыря день! И вместо знакомства, споров и притязаний со мной – Яну бы открылся этот прекрасный и послушный цветок; сорванный и потоптанный, но желающий нести добрую службу.
– Значит, – заключаю я, – быть не послушницей ты не желаешь?
– Я хочу посвятить всю свою жизнь Монастырю!
– Твоё слово. Твоё право.
И я отпускаю девочку.
– Простите, что потревожила вас, – выпаливает сестра и быстро поднимается.
– Иди, родная.
Это край.
Я поспешно вызволяю бумагу и чернила и поспешно наскребаю обращение приближённым к Гектору людям: привести и немедля. Записка приземляется вместе с ключом от монастырских врат в кубок на стеллаже.
Это край.
Мои танцы перевешивают, и балансировать сил не остаётся: я ощущаю падение. Окончательное. И эмоциональное, и физическое, ибо в этот же вечер встаю на прекрасный монолитный стол монастырского кабинета и затягиваю петлю.
Всё верно, Аделфа, твоя сестра покончила с собой.
Эпилог
Двери открываются, когда она шагает со стола. Петля затягивается и секунды отмеряют остаток жизни: узел смыкается на шее, но не ломает её; обхватываю женскую талию и держу оступившуюся богиню на весу.
– Ты пришёл за мной, – хрипит Луна. – Всё-таки пришёл.
Но не за мерой наказания. Здесь богиня ошибается.
Выуживаю потаённый под мантией кинжал и в удар разрезаю верёвку. Луна валится в объятия и – отчаянно глядя – пытается осмыслить, что же с ней произошло или происходит до сей поры.
Она уверена в том, что мертва. Но люди таковыми становятся задолго до смерти реальной. Она уверена, что Бог Смерти пожаловал за её жизнью, так как сама не раз покушалась на неё (и в мыслях в том числе). Она уверена, что, шагнув со стола в кабинете Монастыря, оставила за плечами все беды и притязания. И в последнем богиня оказывается права. Умирает её былая оболочка: повешенное прошлое взирает из-под оборванной петли. А я смотрю в глаза женщины, заслуживающей ещё одного – единого – шанса: и искупления, и исповеди, и манны. Я обещал её защитить. Обещал спасти.
Луна бросает голову мне на грудь и тихими всхлипами приправляет одежду. Соль оседает белыми пятнами. Я приглаживаю полотно чёрных волос и проговариваю:
– Ты жива. Ты жива. Ты жива.
– Теперь? – насмехается она сама над собой и разряжается воем.
– Теперь, – соглашаюсь я и окатываю следующей правдой: – Если тебе, богиня, думается, будто происходящее ныне есть окончание истории, смею заверить – это только начало.
***
Она внимательна даже во сне.
Я смотрю на приправленное дремотой лицо и едва касаюсь взобравшейся по контуру пряди. Жёсткий волос западает меж пальцев и велит играться им. На шорох и забавы Луна просыпается: размыкает веки, и меня прокалывают её глаза.
– Прости, что разбудил, – в шёпоте обращаюсь я.
А она обращает внимание на мой недавний досуг и парирует:
– За такое не извиняются.
Отпускаю прядь – скользит по наволочке к припрятанным братьям – и неряшливо подбиваю подушку под собой. Я наблюдал за её сном и более в пологах тканей не скрывался, не скрывался в саду или подле монастырских ворот. Я наблюдал за требующей того женщиной. Я сидел рядом и, перебирая угольные волосы, утешал речами. Когда сил не оставалось – приминал постель и ждал, когда сама богиня отоспится. Тоска оплетала её сердце, я пытался помочь.
Луна говорит:
– Это должно пугать.
– Что именно? – уточняю я.
Мне известно, о чём она. И ей известно, что известно мне, ибо смерть на расстоянии вытянутой руки наблюдала за спящим в тот момент, когда спящий не ведал того.
– Что на уме у Смерти? – спрашивает богиня.
– За её мысли свои можешь не терзать. Смерть оберегает крепкий сон избранной богини.
– Разве она не одаривает им других...?
Ответ не находится и не нашёлся бы спустя столетия.
– О чём размышляет Смерть? – не менее пытливо и броско вопрошает Луна.
– О Судьбе, – отвечаю я.
– Какая судьба ожидает смерть?
– Единственно явленная.
И Луна, довольная и успокоенная ответом, спешит отвернуться. Она укрывается одеялом, отделяя меня от себя, и отдаётся сну. А я за ним наблюдаю: не первый день, не первую ночь.
***
Луна отдаёт Монастырь истинному – и, как думает сама, единственному – наследнику Яна.
– Это дело его рода, – говорит женщина. – Пускай же наследник Бога Удовольствий оправдывает имя своего отца.
Ей неведомо, что и после ухода Яна Монастырь остался под его кровью и взглядом.
Я знакомлюсь с Гектором, который взирает на смерть с уважением и без страха: как и должно; и благодарит за спасение Хозяйки Монастыря от неё же, явившейся костлявой. Пожимаю руки молодому и благословляю на работу.
***
В женские руки западают поводья: Картечь поднимается на дыбы, и наездница ловко направляет её в сторону дома.
Мы провели порознь многие годы, и только пустые письма служили юной богине напоминаем о старом друге. Луна распечатывала их и, несмотря на отсутствие пляшущих букв, хоронила в ящике стола. Она забрала их все, когда передала дело юному управленцу и согласилась уехать со мной. За эти годы – подле реки, рядом с уготовленным местом для костра, возле зелёной рощи и близ расположенного леса – я (в подтверждение некогда сказанному Богиней Судьбы) возвёл стены дома.
И сейчас женщина мчится вдоль реки по протоптанной нами за время просеке. Гонюсь и наблюдаю за развевающимся хвостом белой накидки, та контрастом покрывает графитовую голову. Лошадь – а однажды я прибыл в монастырский сад с орловским рысаком молочного цвета – стала любимицей Богини Судьбы и с того момента сопровождала каждую её прогулку.
***
Луна, бросая торопливый взгляд, отбрасывает платье цветом слоновой кости. Тонкие петли сползают с плеч, а длинная юбка змеёй скручивается вокруг лодыжек. Женщина переступает через ткань и погружается в воду.
Луна поглядывает на Луну: свет озаряет воды и купающуюся. Следом за ней ступаю я – выбравшееся из одежды олицетворение затмения. Два слога из женских уст – Дан-те – приглаживают гладь, когда руки приглаживают руки. Названный ступает близ и с робкой волной, пущенной от приближающихся, прижимается к женской груди. Ловлю её губы – мокрые и холодные, и приправляю десятками поцелуев, когда она стремится обнять и приласкать.
Пальцы разгребают проборы сырых прядей, пока я загребаю её в объятия и выношу из воды. Согреваемся несколько позже – пред потушенным камином. Обвивающая женскую талию змея – рисунок-напоминание, сотворённый мастером в черте Полиса – более не служит навязчивым упрёком и более не терзает.
***
Пантеон – заметно поредевший – усмиряет свой ненасытный рот и не терзает жителей приближённых деревень и поселений, и деревни и поселения усмиряют свой пыл. Война – нельзя сказать, что заканчивается – отступает от высеченных солнцем и прошлыми поколениями земель. Война откладывается на более благоприятное и уместное для неё время.
***
Мы находим время (здесь требуется отыскать желание) и пускаемся к руинам резиденции Солнца. Сад – обезумевший – вплёлся в лес и кронами бесконечных деревьев устроил дома для птах и мелких тварей, дикий вьюн обхватил ограждение и весом навалившихся поверх лоз накренил некогда позолоченный (ныне – ржавый и выцветший) металл в сторону.
Луна повязывает поводья к уцелевшей части крыльца и бредёт в зелёную часть резиденции.
– Я помню, – говорит она, – вы обещали рассказать легенду о ягодном тисе. Сейчас самое время.
И взглядом она встречается с упомянутым. Последняя их встреча была чуть больше десятка лет назад: тогда тис высотой своей едва доходил ей до бёдер, сейчас же тысячи красных вкраплений украшали плотную хвою. Опавшие семена полотном покрывали часть земли.
– Гелиос, – выдыхает женщина и с благодарностью взирает на меня. – Он зацвёл.
Мы смотрим на величественное древо, возвышающееся по центру некогда огороженной лужайки.
– Расскажите, – учащённо дыша, выпаливает Луна; слова проваливаются в горле, не желают отрываться, – легенду о тисе. Прошу вас, Данте.
И я повествую о ядовитом дереве, что в ласковых руках способно не отравлять.
И я повествую о внутреннем символизме растения – оно сравнимо со смертью и многими народами, от которых нам достались пустынные земли и старое наречие, воспринимается как растущий перед вратами царства мёртвых. Сад резиденции таковым и стал, схоронив в почве своей представителей обозначенного дома.
И я повествую, что спустя годы тис обратится в чёрное дерево.
– А ещё эти ягоды так похожи на крохотные гранаты, – улыбаюсь следом. – Я надеялся вызвать в вас приятные воспоминания.
– Надеюсь, вы проницательны, а не наблюдательны, – смеётся Луна, припоминая мою тягу к скрытному передвижению. – Вы поразили меня, Данте. И с каждым разом удивляете всё больше. Что уготовит завтрашний день?
– Зрите дальше и больше. Что уготовит Жизнь?
