Весь мир внутри сжимается в крошечную точку и, схлапывается.
       В душе словно образуется черная дыра. Растёт и тяжелеет, пожирая всё вокруг. И ей всё мало. Поглощает эмоции, чувства, силы. Даже лучи света, насколько яркими они не были, не выживают, соприкоснувшись с ней.
       И состояние на грани становится обыденностью, а страх и боль окончательно уходят в фон. Всё плохое, что раньше отравляло, срастается с рутиной, становится частью уродливой обыденности, исковерканной нормой.
       Меня это испугало только на короткий миг, потому что после взрыва наступила тишина.
       Я отчетливо понимала, что ситуация не поменялась и там под толщами черной пустоты живут страхи, боль, воспоминания. Живёт всё, от чего хотелось бы навсегда избавиться, но как не топи, сколь тяжелый камень не привязывая, оно никуда не денется. Затихнет, ляжет на глубине, чтобы, когда настанет момент, утянуть на дно.
       Сейчас же я дрейфовала на поверхности, позволяя легким волнам укачивать меня и мои чувства.
       Пусть лучше так. Без эмоций. Без радости, но и без боли. Без всего мерзкого и душащего, что заставляет слёзы течь по щекам и портит макияж.
       Есть вещи и пострашнее равнодушия. Ненависть, например.
       Едва коснувшись, эта мерзость стремиться заполнить душу до краёв, но и этого ей станет мало. Прожорливая тварь проникала всюду, отравляя мысли, будто смертельным вирусом, который медленно, клетка за клеткой, убивал.
       От таких чувств хотелось бежать без оглядки. Куда угодно, только бы не впускать их. И это тоже был не выход.
       Побег в дурман или рефлексию не спасает. Я пробовала. Единственно, что приносит облегчение и заглушает боль душевную – это боль физическая. Помогает, но, к сожалению ненадолго. Проблемы не решаются, а новые шрамы остаются.
       Моё настоящее, по-прежнему мне не принадлежало, но ведь ещё оставалось будущее.
       Меня озарила эта мысль в середине прошлого года. Буквально подняла с пола и дала сил, стала тем самым спасительным толчком. Когда появится возможность уйти, я должна обладать достаточным количеством ресурсов. И речь не только о деньгах.
       - Ты совсем не хочешь меня слушать! – голос матери взял высокую ноту и пробрался ко мне сквозь закрытую дверь. – А если кто-то узнает?
        Моё тело вздрогнуло, но внутри сохранялось спокойствие, хоть по звенящему голосу матери, я понимала, что та на грани истерики.
       И в гостиную не было нужды выглядывать, и так отчетливо представляла, как она наливает себе чего-то крепкого. Что рука её, маленькая, похожая на детскую, дрожит под тяжестью выпитого. Что, опрокинув в себя алкоголь, в исступлении стискивает голову руками.
       - Вот только не надо разводить драму.
       Он отзывается ленивым тоном, наверняка потирая крупный перстень, он всегда так делает, когда собирается пичкать кого-либо нравоучениями.
       Мать всхлипывает, а он продолжает всё так же лениво:
       - Через них такое количество девиц каждый день проходит, что про неё и не вспомнят. Только к чему спешка была, дождались бы меня. Отвел бы к нашему врачу.
       - Куда ждать то было! – взрывается она. – У неё срок уже подходил.
       - И что? А ты, впредь будешь внимательнее. Что ты за мать такая, что такое упустила?
       Едкая горечь растянула губы в ухмылке, на большее не было сил. А он продолжал, я слышала широкие шаги за стенкой.
       - Ты же чем угодно занимаешься, но только не дочерью.
       Нравоучения оборвались внезапной тишиной, только всхлипывания матери разбавляли эту вязкую душноту. Они уже больше часа обсуждали произошедшее.
       Растирая лицо руками, я старалась привести себя в чувство и вытянуть из воспоминаний, но они лезли в голову, как приставучие насекомые в лицо.
       Скупой казенный свет потолочных светильников.
       Голос анестезиолога.
       Металлическое бряцанье инструментов.
       Грохот больничной каталки.
       Командирский, не терпящий возражения, голос санитарки велящий перекладываться.
       Мои заторможенные неуклюжие движения её только раздражали, женщина едко цыкала, подгоняя.
       Едва отошедшая от наркоза, я свесила ноги. Расстояние до пола казалось километрами пустоты. Попытка встать вышла неудачной. Шершавая плитка обожгла стопы холодом. Ослабевшие колени подломились, а палата сделала резкий круг перед глазами. Я едва не рухнула, успев ухватиться за руку санитарки.
       Тянущая боль обозначилась на периферии, морщась, схватилась за живот, когда женщина тряхнула рукой, лишив меня поддержки. Глупо, но я всегда думала, что медработники добрые и сострадательные, эта же жестко доказывала обратное.
       - Больно ей, - проворчала санитарка, - а перед мужиком ноги раздвигать было не больно.
       Ворча себе под нос, она выкатила каталку и зашагала по своим делам. Я же заползла на кровать и отвернулась к стене, закрываясь от любопытных осуждающих взглядов.
       Голоса соседок по палате зашелестели.
       - Как можно, свою кровиночку.
       Поперёк горла встал ком. Отчаяние и опустошенность смешались и навалились на плечи едва не раздавив меня.
       - И не говори, кто-то пытается и не может, - вторил другой голос. – А эти в год да не по разу, как кошки.
       Женщины переговаривались тихо, но не настолько, чтобы нельзя было расслышать. Я кусала губы, давя рвущийся наружу всхлип. Они ничего не знали обо мне, о моей ситуации, но судили.
       Да, пожалуйста, плевать мне на вас! Себя бы собрать заново.
       После я поняла, что, скорее всего наркоз обострил эмоции. Сделал меня чересчур чувствительной, потому как теперь ничего кроме раздражения те тётки во мне не вызывали.
       Мне не нужно было разрешение родителей на процедуру, и всё же мать пришла в больницу со мной. Капала на мозг всю так называемую «неделю тишины». Сопровождала на анализах и у гинеколога, хотя он и велел ей выйти. Караулила под дверью кабинета, пока врачи пытались убедить меня не делать «роковой шаг», манипулируя таким понятиями, как душа, живой ребеночек, счастье материнства.
       Мать сидела в уголке кабинета УЗИ и смотрела куда угодно, но не на монитор. Врач долго и нудно описывал эмбрион, рассказывал, где у него ручки и ножки, хотя по срокам там могли быть только их зачатки. Знаю, я гуглила, сама не понимаю для чего.
       Первое что почувствовала, когда узнала о беременности – растерянность. Я сидела на полу ванной и с ужасом смотрела на тест, на котором появлялась яркая вторая полоска. Конечно, рано или поздно это случилось бы, но, наверное, я не хотела думать о таком. И когда случилось, выбило из-под ног почву. Новость оглушила, даже крики и причитания матери, что стояла надо мной и в истерике заламывала руки, пролетали мимо.
       Глубоко в сердце зарождалась ненависть к существу внутри меня. Черная и жутка, такая же, какую испытывала к его отцу.
       Врач предложил послушать сердцебиение и, не дожидаясь ответа, включил звук. Комната будто дрожала от этого учащенного ритмичного стука. Хотелось зажать уши, и я едва удержалась от этого.
       Из больницы меня приехал забирать отец. Сидел у кровати, говорил со мной по-доброму. А я пряталась под одеялом и делала вид, что сплю, но это не могло длиться вечно. Дождался, пока соберусь, помог нести сумки и вежливо прощался с медперсоналом.
       В машине сверлил тяжелым взглядом и задал только один вопрос: «Не трепалась?»
       Я смотрела перед собой.
       Внутри скреблось и выло, что-то грызло и отпускать не собиралось. Я всё ещё слышала сердцебиение.
       Новая жизнь. Она ведь и в самом деле уже зародилась и росла во мне. Нежеланная, не нужная, но невиновная в том, что была зачата. Я всё это понимала, но всеми силами старалась гнать эти мысли. И казалось, смогла усмирить, но липкое душащее чувство всё ещё сидело в самом дальнем уголке души и прекрасно себя чувствовало и жрало силы.
       Ненависть, страх и вина наперегонки рвали душу в клочья. «Убийца», издевательски нашептывал голос внутри.
       Я ведь слышала, сердце уже билось, а теперь его нет.
       Убийца. Я убийца
       Промозглый холод сдавил грудь, едва получилось вдохнуть. Он ждал ответа, я отрицательно мотнула головой.
       Воспоминания, такие четкие, как бы я хотела, чтобы они выцвели хоть немного, но совесть или что-то иное будто наказывало меня, подсовывая яркие картинки. Мол, смотри и помни, убийца.
       Родители всё ещё спорили. Не могли решить какую меру наказания избрать для меня.
       Мать хотела сослать к бабушке, но он был против категорически. Сказать по правде, это не было бы наказанием. Я любила бабушку и с радостью бы вернулась к ней.
       Он хотел посадить меня под домашний арест, но поскольку был сильно занятым, не смог бы этого контролировать, а на мать видимо надежды не было. Она никогда не интересовалась, где я и с кем, главное, чтобы была дома до его прихода. Это наказание выглядело смехотворно. Я всё равно никуда не ходила, кроме школы и подработки.
       - Делайте, что хотите, - прошептала я и надела большие наушники.
       Выкрутила музыку на полную и опрокинулась на ковёр, раскинув руки. Я не могла поменять их решения, каким бы оно не оказалось, уже не могла исправить ситуацию, а раз так, то какой смысл беспокоиться ещё и об этом.
       Спокойные напевные мелодии расслабляли. Голос Бутусова относил во время, когда я была близка к душевному спокойствию, а может даже к счастью.
       От внезапной вспышки, я зажмурилась. Одуванчиковое солнце в моих фантазиях сменилось на свет лампы в реальности, который после долгой полутьмы показался резким.
       Медленно комната приобрела привычные очертания. Аккуратно заправленная розовым пледом кровать, большой шкаф с одеждой, полупустой шкаф с книгами, стол, заваленный учебниками.
       - Расслабляешься, музыку слушаешь?! – мать взвизгнула, сдёргивая наушники. Уши запульсировали и наверняка покраснели. – Хорошо тебе, а я извелась вся!
       Она кричала и кричала, казалось от её высокого голоса, стёкла в комнате вот-вот разлетятся.
       Я сидела на полу и смотрела на неё в тихой растерянности.
       Никогда не могла равнодушно смотреть на её слёзы и слышать упрёки. Боль, как раскалённый металл, растекалась в груди, прожигая душу. У самой ком поперёк горла вставал, когда она рыдала навзрыд.
       Столько мыслей наваливалось разом, сомнений, вопросов. Что сделать, чтобы не расстраивать её больше? Какие слова подобрать, чтобы ей стало легче?
       Ей ведь больно. И боль эту причинила я. Значит должна жалеть и извиняться. И так всегда и было, ещё какое-то время назад, я бы побежала делать это, когда она ещё рыдала в гостиной.
       А теперь только холодная мысль: человеку больно – нужно пожалеть, потому что так надо… без порыва, идущего из сердца.
       - Я тебя не для такого растила! Не для такого не спала ночами и отказывала себе во всём! – кричала она, брызжа слюной.
       Только теперь дошло, что сердце спокойно бьется, перекачивая кровь по организму, пока мама бьется в истерике.
       "Если бы не Ника, можно было бы надеятся на что-то, на нормальную жизнь". Я так ясно это помню, будто было вчера. Сижу на полу, сквозняк гуляет и холодит ноги. Куклы в моих руках, наряженые в одежду, которую заботливо пошила бабушка. Через проход в кухне сидит мама с тремя подругами, на столе красивая бутылка, по бокалам разлита жидкость, вино наверное. Захмелевший голос её произносит слова без раздумий, подруги шикают и указывают на меня. Мама отмахивается, со словами, мол она ничего все равно не понимает.
       Может и так, но раньше я постоянно спрашивала себя, а что если бы меня не было, ей было бы лучше? Очевидный для меня ответ, рубил внутренности затупившимся кухонным топориком.
       - Что ты смотришь? – выпалила она, размазывая по щекам слёзы.
       Искусанные губы. Покрасневшие щеки. Цепкий взгляд, который раньше забирался под кожу, а теперь не то ослабел, не то я обросла носорожьей шкурой.
       Я знала этот взгляд. Укор, осуждение, безмолвное и тем страшное. Потому что я никогда не могла понять до конца, в чем же я виновата. Что именно сделала неправильно, но чувство вины и без этого работало исправно.
       Сейчас мама будто пыталась пробиться ко мне сквозь стену равнодушия, увидеть во мне хоть какие-то чувства. Во мне ничего, кроме нарастающего раздражения.
       Мне нужно было что-то сказать ей. Заверить, что такого больше не повториться. Попросить прощение, повиниться в совершенном, Так ведь нужно, но… так бессмысленно и даже глупо.
       - В могилу меня свести хочешь! Мне тридцать пять, а я уже седая!
       Я, молча, смотрела на её трясущиеся губы, на мутные от алкоголя глаза, на локоны, что красиво пружинились, когда она истерично дёргала головой. В далёком детстве я очень любила накручивать их на пальцы, но маму это всёгда раздражало.
       - Вот таблетки, - она потрясла упаковкой и бросила её к ногам. – Пей, что сложного то?!
       - Я пью, - я едва не закатила глаза. Хотела было уже в сотый раз пожаловаться: – От них…
       Болит голова, пропал аппетит, цикл скачет, как ему вздумается и периодически накатывает сонливость.
       - И слушать не хочу! – оборвала она меня. – У всёх всё нормально, а ты у нас особенная. Чего ты добиваешься? Не жалко меня, совсем?
       Всхлипывая и закрывая лицо руками, она осела на пол.
       - Устала! Я так устала! Ника, когда ты стала такой равнодушной? - всхлипы, приглушенные ладонями, становились ещё гротескнее.
       Её причитания доносились, будто сквозь толщу воды. Всегда одинаковые, на изломе и высоких тонах, непременно берущие за живое, внушающие вину, прибивающую к полу мешком цемента.
       Всегда раньше, но не теперь. Между нами словно выросла глухая стена, докричаться через которую, она была не в силах, а я больше не хотела прислушиваться.
       Я не сразу поняла, что она больше не плачет, а только шмыгает носом, глядя на меня мутным взглядом.
       Пересиливая себя, я посмотрела на мать. Она шумно втянула воздух и вышла из комнаты. Я мелко вздрогнула, когда дверь с грохотом врезалась в косяк.
       Моргнула, но туман не хотел рассеиваться. Прикусила щеку, но почти не ощутила боли и потянулась к пеналу уже по привычке.
       Я не хотела чувствовать всё это, что снова навалилось и сдавило горло, но сейчас была не в состоянии справиться. Почему и когда я стала такой равнодушной, спросила себя, но ответа не было…
       Канцелярский нож блеснул острым лезвием.
       Всегда эмпатичная и ранимая я, больше не чувствовал ничего похожего.
       Все слова мамы, они не доставали до меня, наткнувшись на стену, которой я старательно обнесла себя от всего, что не хотела испытывать.
       Я с ужасом поняла, когда она замолчала и вышла – стало легче. Я так ясно это ощутила и отшатнулась, как от открытого огня. Её истерики казались мне инициироваными, только ради истерики. Вывести на эмоции, чтобы увидеть, что я на самом деле не равнодушная, что есть у меня перед ней и вина и сожаление.
       Этого не было этого. Ничего.
       Равнодушная.
       Обдало холодком. Когда я стала такой?
       Вопрос без ответа вгрызался в сердце. Трепал его, как невоспитанная приставучая собака треплет ветхую тряпку.
       Острая боль пронзила бедро. Я зашипела, вдавливая лезвие ножа в кожу.
       Не рана, скорее болезненная царапина. Я залила её спиртом и залепила пластырем с ваткой, запрещая себе даже дуть на ранку.
       Короткая вспышка боли снаружи будто ослабила боль внутри. Будто глоток свежего воздуха перед тем, как снова мокнут в чан с затхлой водой.
       

***

       - Приехали, - оповестил он, когда остановил машину.
       Как всегда у главного крыльца, собирая любопытные взгляды.
       Я почувствовала его беглый цепкий взгляд, потом услышала вздох, выражающий неодобрение и разочарование. Знала наверняка, ему опять не нравится мой внешний вид.