Она наблюдала за ними задолго до того, как отважилась приблизиться – осторожно, замирая каждый раз, когда они обращали на нее внимание и продолжая движение только тогда, когда оба были отвлечены. По сути, она пригласила сама себя в игру, просто начав бегать рядом с ними; хотя Вол изначально намеревался просто продолжить игнорировать малютку, волчица поприветствовала нового игрока.
Другие не заставили себя долго ждать. Братья и сестры, которых заинтересовало появление волчицы среди них. Дети всех возрастов, один за другим, присоединялись к игре в догонялки. Когда Циэль, будучи уже не в состоянии угнаться за превосходными бегунами, решила немного перевести дух и присела отдохнуть, к ее удивлению, все остальные игроки последовали ее примеру.
Она была центром их внимания и ей определенно это нравилось! Все страхи быть отвергнутой казались теперь такими нелепыми. Все глаза были прикованы к ней, но теперь в них не было страха, а лишь очарование и, возможно, немного зависти. Она почувствовала, как что-то касается ее хвоста; когда она оглянулась через плечо, то увидела двух малышей, сидящих по пояс в грязи, легонько хлопая по пушистому придатку волчицы своими маленькими ручками, хихикая каждый раз, когда хвост ускользал от них.
Они выгляди такими счастливыми.
Другие дети ее возраста постоянно просили потрогать ее мех, дотронуться до носа ( ‘ай, какой мокрый!' ), поиграть с ее ушами. Несмотря на то, что она выглядела иначе, ей казалось, что она душой она принадлежит этому месту. Ее разум был слишком юн, чтобы понять почему все уделяли ей так много внимания… поэтому она просто-напросто наслаждалась этим самым вниманием.
На другом конце просеки, старейший олень обреченно вздохнул: “Бэй, - сообщил он оленихе, которая распахнула глаза в изумлении. – Ты можешь привести эту снова”.
Дни сменялись ночами. Посещения стада стали более регулярными, и Циэль смогла завести много друзей, которых подкупала ее доброта. Она была счастлива, как никогда раньше.
Однако, в то время как гордость матери за свою дочь была неоспоримой, становилось очевидно, что возраст оленихи постепенно дает о себе знать. Каждая ее вылазка за провизией занимала все больше времени, а ее растущий ребенок требовал все больше и больше мяса, чтобы оставаться здоровым и сильным. Постоянное давление все сильнее сказывалось на некогда бойкой оленихе, которая, теперь, лишь через силу могла заставить свое тело плестись наружу в поисках новой пищи для волчицы.
Давно прошли те дни, когда можно было найти мертвых или почти мертвых животных в лесах, когда можно было отбить добычу у диких хищников, когда можно было выкопать наполовину съеденные тела из их укромных мест. Циэль требовалось больше. И так, Матерь начала охотиться для той, кто не была в состоянии сделать это сама. Белки, мелкие птицы, кролики; все они становились жертвами острых камней, которые олениха приловчилась довольно метко бросать. Вся их кровь оставалась на руках Матери, а их смерть – на ее совести. Она больше не имела нужды отворачиваться каждый раз, когда ее дочь ела; они теперь ели вместе. Мама спокойно жевала листочки и корешки, пока ее дочка срывала мясо с костей своими острыми клыками и слизывала кровь со своих лап.
Каждый день, понимание того, что она все больше становится похожей на них терзало олениху. Но каждый день, смотря на мордочку своей дочери, она знала, что это того стоило.
Это произошло во время одной из ее вылазок, когда Матерь услышала крик, который она узнала.
Коричневая зайчиха посмотрела на свою ногу, искалечененную огромным трухлявым пнем. Боль была невыносимой; она заполняла весь разум зайчихи, заставляя слезы страданий бежать ручьями по ее щекам. Ягоды, которые она так усердно собрала незадолго до этого, валялись на земле вокруг нее. То, что представлялось ей днем, достойным пиршества по случаю хорошего урожая, теперь, вероятно, станет днем ее кончины.
Отчаянно она пыталась оттолкнуть тяжелый кусок древесины – ее слабые руки, трясущиеся от боли, не смогли сдвинуть его даже на миллиметр. Она закусила губу, пытаясь выровнять свое дыхание и не дать чувству безысходности окончательно поглотить себя.
Ее длинные уши повернулись; что-то двигалось через кусты. Это не был хищник; что-то двигалось слишком быстро и явно не шло по следу на запах. Уши встрепенулись; возможно, еще есть надежда?
Через замыленный взгляд она различила силуэт, который появился из кустов.
Не волк, не медведь, не рысь.
Олень.
Проблеск надежды загорелся глубоко в бешено бьющимся сердечке зайчихи – она была спасена! Она протянула руку в сторону незнакомки. “Айт! Айт!” – закричала она голосом, который готов был сорваться в любой момент.
Она обратила внимание на невидящий взгляд оленихи, пока та оценивала ситуацию. Отсутсвие какой-либо реакции от нее, вначале, было принято зайчихой за языковой барьер между двумя видами – но неважно сколько раз она повторяла свои мольбы о помощи, неважно сколько раз она, дико жестикулируя, показывала на бревно, которое придавило ее нижнюю половину. Олениха оставалась неподвижной.
Она что, слепая или глухая? Или хуже – слабоумная? Почему она продолжает стоять столбом?
“Айт, пиак!” – она закричала, в этот раз еще громче, уже не беспокоясь о том, что это может привлечь нежелательное внимание. К ее облегчению, олениха сделала шаг навстречу, склонила немного голову и уставилась на бревно. Наконец-то! Зайчиха слабо улыбнулась, вся злость от дурацкой оленьей апатии сразу покинула ее.
Дабы отвлечь себя от постоянной боли, она воспользовалась моментом, чтобы получше рассмотреть олениху. Она ничего особо не знала о оленях – их виды редко пересекались, ведь в лесах было полно еды, за которую им не приходилось соперничать. Внешность оленихи была абсолютно заурядной для глаз крольчихи – по факту, единственная причина, почему она приняла ее за самку – было отсутствие рогов.
А потом она увидела кровь на ее руках.
Это открытие заставило крольчиху вздрогнуть – или, возможно, это была ее нога, через которую прошла очередная волна боли. Кровь была давно засохшей; у оленихи наверняка было полно времени, чтобы смыть ее. Если только не…
Нет. Это был бред, полный бред. Олени были похожи на ее вид. Они питались, не убивая.
Она продолжала осматривать олениху, пока та, в свою очередь, продолжала изучать бревно, попробовав сдвинуть его и, время от времени, оценивающе смотрела на крольчиху.
Затем олениха встала и сделала шаг назад. Смотря на недоверчивое выражение лица крольчихи, она склонила голову и произнесла единственное слово на своем странном языке:
“Сэн”.
Затем она развернулась и зашагала прочь. В приступе абсолютного ужаса зайчиха вновь закричала, умоляя:
“Церву! Ритор!”
Каждое слово заставляло олениху вздрагивать, но она не делала попыток остановиться или хотя бы замедлиться.
“Пиак! Айт, пиак!”
Слезы продолжали стекать с ее лица на сухую землю; даже почва больше реагировала на ее слезы, чем та, которой они были адресованы. Не имея возможности осмыслить такое бессердечие от своего травоядного собрата, измученная постоянной болью и агонией медленной смерти, она истратила все силы, чтобы продолжать кричать. Ее слова окончательно застряли в горле.
Собрав всю оставшуюся силу, ей удалось произнести последние слова перед тем, как ее неудавшаяся спасительница окончательно ушла:
“Абата му, церву…”
Но даже ее самая искренняя мольбы о быстрой и милосердной смерти не была услышана. Напротив, она снова осталась наедине с болью, медленно умирая. Ее крики о помощи так никого и не привлекли. Ни травоядного, который пришел бы и спас ее, если это еще возможно, ни хищника, который подарил бы ей смерть, о которой она просила. Никто не пришел.
Только спустя мучительные часы, только после того, как она была вынуждена наблюдать за солнцем, которое лениво плыло по небу, к ней снова кто-то пришел. Две пары шагов, шепот на языке, который она не понимала.
Она повернула голову на источник звука, и две фигуры вышли к ней.
Одна, высокая и грациозная, с мешками под глазами и скорбным выражением на своем лице – та самая олениха. Другая, юная и неуверенная, смотрящая на нее со смесью страха, жалости и чего-то гораздо более зловещего – маленькая волчица.
У крольчихи уже не осталось энергии, чтобы просить и умолять о помощи. Она просто лежала на земле, которая станет ее смертным ложем, принимая неизбежное. Она умрет, так и не поняв почему олень вообще помогает волку – она просто смирилась с этим фактом. Она закрыла глаза. Если бы она только могла закрыть и свои уши.
Снова шепот на неизвестном ей языке. Иронично, что именно волчонок был обеспокоен и напуган. Обмен словами закончился, и более тяжелая пара шагов удалилась прочь, оставив из звуков лишь нежное дыхание ребенка. Звук мягких подушечек лап стал приближаться.
Она могла лишь надеяться, что все произойдет быстро. Но она знала, что этому не суждено случиться. Ребенок был неуклюж, неопытен. Он еще не был настоящим охотником, осознавшим ценность и милосердие быстрого убийства.
Теплое, приглушенное дыхание на ее горле. Каждый выдох становился теплее. Ближе.
“Сэн”.
Снова это слово. Что оно вообще означало?
Она могла бы сейчас делиться собранными ягодами со своей семьей…
Жизнь в пещере уже не была прежней.
Мама стала более отстраненной. Тяжелый груз на ее плечах стал еще более невыносимым. Циэль иногда замечала, как та тихо разговаривала сама с собой, смотря на множество рисунков, покрывающих стены их дома – те самые художества юной волчицы, которые теперь тянулись сквозь все уголки пещеры, до которых она могла дотянуться. Олениха стала иногда заикаться, будто ее мысли зачастую слишком опережали язык.
И несмотря на беспокойство за свою приемную мать, у волчонка были и свои причины для беспокойства.
Она вспоминала того зайца. Друзья, как рассказывала ей мать, когда Циэль была совсем маленькой, как и другие травоядные леса. Безобидные и мирные прямо как олени. Когда она посмотрела на зайчиху тогда, она испытала приступ жалости. Ее испуганное выражение, лихорадочное дыхание. Ее глаза красные от слез. Ее тело, измученное болью.
Соленые слезы вперемешку с кровью.
Она уже сталкивалась с такими позывами. Желание схватить, сделать что-то, чего она определенно не должна была делать. Она просто списывала эти позывы на свой стиль игры. Пока она встретилась с этой зайчихой.
Когда она позволила своим инстинктам взять верх, случилось что-то совсем другое. Разгрызать. Разрывать. Ее никто не учил таким вещам. Тогда почему, почему она знала куда именно кусать?
После этого случая, мертвых птиц и рыб, которые продолжала приносить ее мама, было уже недостаточно. Они утоляли голод, да, но было что-то еще, что-то в глубине, чего они лишь помогали пробудить…
Рисунки в пещере, изначально простые зарисовки из их жизни, начали меняться. Новые персонажи стали населять стены, не такие высокие, как олениха, не такие низкие, как волчица, с большими ушами, выступающими над их макушками. Каждое изображение Циэль или ее Матери сопровождали пять таких существ. Сперва они были обычными и счастливыми, хотя и всегда изображенные с изувеченной ногой. В простеньких сюжетах они взаимодействовали с двумя главными персонажами.
Затем они стали изображаться с отсутствующими конечностями. Сломанными ушами. Разорванными напополам, лежащими в луже собственной крови. Еще более тревожащим было изображение четвертой сущности, аморфного облака с глазами без век, острыми зубами и загнутыми когтями, которое всегда пряталось где-то позади, но при этом всегда сопровождало нарисованных зайцев.
Иногда оно заменяло Циэль, держащую свою маму за руку.
Рисунки множились. Олениха иногда подглядывала за приемной дочкой, которая бешено карябала стены, в приступе какого-то творческого транса, стачивая свои когти до крови о твердый камень.
Вся эта ситуация была бы вполне терпимой, если рассматривать ее в отрыве от всего остального. Но что действительно стало беспокоить мать, это то, как изменение темперамента волчицы стало отражаться на других аспектах их жизни.
Вначале это стало проявляться во время их посещений стада. Если изначально она была обычной частью игровой иерархии – терпеливо ожидала своей очереди и никогда не лезла на рожон – то теперь она становилась более… возбужденной. Ее мама стала замечать, как Циэль стала иногда брать лидерство над остальными; все также с улыбкой и добротой, но при этом устанавливая правила. Свои собственные правила. Правила, которые она обычно могла подкрепить силой, если только на ее пути не оказывался более взрослый и упрямый самец. Внимательная мать видела, как, некогда восхищенные дети, теперь начали сторониться ее дочери; некоторые так и вовсе начали полностью избегать ее. И она могла сказать почему – игры, в которые они играли на поляне, стали полностью завязаны на физической силе. Салки, борьба, испытания на силу и скорость. Циэль больше не была застенчивым и деликатным партнером по играм, которая боялась лишний раз дотронуться до своих друзей, дабы не навредить им. Она начинала заходить слишком далеко. Случайный взмах когтя во время шуточной борьбы. Резкие хватания и несильные укусы во время догонялок.
Иногда подобные эксцессы выливались в несчастные случаи и раненные чувства. И хотя ребенок всегда извинялся за свое поведение, зачастую даже без необходимости напоминать ей об этом со стороны матери, становилось очевидным, что стадо, возможно, было не готово к такой задире.
Только один всегда твердо стоял на ее стороне, несмотря ни на что, вставая перед каждым, кто осмеливался соперничать с Циэль за лидерство на игровой площадке – Вол. Сочетание энергичного нрава, достатка в еде и хороших генов превратило его в одного из самых грозных представителей своего поколения, а его преданность своей подруге была неисчерпаемой. Он был первым, кто всегда пытался оправдать ее действия, кто всегда соглашался с ее решениями – и когда в результате ожесточенных игр Циэль и сама получала травмы, он всегда был рядом, чтобы успокоить ее, пока та зализывала свои раны и эго.
Во многом, именно он был тем, кто стоял между Циэль и осознанием того, что ее изменившееся поведение начинало проверять границы терпения и гостеприимства стада.
Внимательная Матерь видела все это; ее визиты состояли по сути лишь из многочасового сидения и наблюдения за тем, как взаимодействует ее дочь со своими сверстниками. И то, куда это все могло привести, начинало сильно беспокоить ее. Даже для ее примитивного мышления, непривыкшего выходить за рамки базовых вещей, по типу поиска пищи, воды и ночлега, становилось очевидно, что в Циэль было нечто, что необходимо было периодически выпускать наружу… или это что-то разорвет ее изнутри.
Она не могла даже представить, что это произойдет в тот самый день.
Они возвращались домой от стада; солнце зашло буквально несколькими минутами ранее, и сереющее небо только начинало укрываться звездным покрывалом. Было тихо и спокойно – птицы чирикали где-то неподалеку, запах цветов витал в воздухе. И все же, тишина между матерью и ребенком была тяжелой и напряженной.
Другие не заставили себя долго ждать. Братья и сестры, которых заинтересовало появление волчицы среди них. Дети всех возрастов, один за другим, присоединялись к игре в догонялки. Когда Циэль, будучи уже не в состоянии угнаться за превосходными бегунами, решила немного перевести дух и присела отдохнуть, к ее удивлению, все остальные игроки последовали ее примеру.
Она была центром их внимания и ей определенно это нравилось! Все страхи быть отвергнутой казались теперь такими нелепыми. Все глаза были прикованы к ней, но теперь в них не было страха, а лишь очарование и, возможно, немного зависти. Она почувствовала, как что-то касается ее хвоста; когда она оглянулась через плечо, то увидела двух малышей, сидящих по пояс в грязи, легонько хлопая по пушистому придатку волчицы своими маленькими ручками, хихикая каждый раз, когда хвост ускользал от них.
Они выгляди такими счастливыми.
Другие дети ее возраста постоянно просили потрогать ее мех, дотронуться до носа ( ‘ай, какой мокрый!' ), поиграть с ее ушами. Несмотря на то, что она выглядела иначе, ей казалось, что она душой она принадлежит этому месту. Ее разум был слишком юн, чтобы понять почему все уделяли ей так много внимания… поэтому она просто-напросто наслаждалась этим самым вниманием.
На другом конце просеки, старейший олень обреченно вздохнул: “Бэй, - сообщил он оленихе, которая распахнула глаза в изумлении. – Ты можешь привести эту снова”.
Дни сменялись ночами. Посещения стада стали более регулярными, и Циэль смогла завести много друзей, которых подкупала ее доброта. Она была счастлива, как никогда раньше.
Однако, в то время как гордость матери за свою дочь была неоспоримой, становилось очевидно, что возраст оленихи постепенно дает о себе знать. Каждая ее вылазка за провизией занимала все больше времени, а ее растущий ребенок требовал все больше и больше мяса, чтобы оставаться здоровым и сильным. Постоянное давление все сильнее сказывалось на некогда бойкой оленихе, которая, теперь, лишь через силу могла заставить свое тело плестись наружу в поисках новой пищи для волчицы.
Давно прошли те дни, когда можно было найти мертвых или почти мертвых животных в лесах, когда можно было отбить добычу у диких хищников, когда можно было выкопать наполовину съеденные тела из их укромных мест. Циэль требовалось больше. И так, Матерь начала охотиться для той, кто не была в состоянии сделать это сама. Белки, мелкие птицы, кролики; все они становились жертвами острых камней, которые олениха приловчилась довольно метко бросать. Вся их кровь оставалась на руках Матери, а их смерть – на ее совести. Она больше не имела нужды отворачиваться каждый раз, когда ее дочь ела; они теперь ели вместе. Мама спокойно жевала листочки и корешки, пока ее дочка срывала мясо с костей своими острыми клыками и слизывала кровь со своих лап.
Каждый день, понимание того, что она все больше становится похожей на них терзало олениху. Но каждый день, смотря на мордочку своей дочери, она знала, что это того стоило.
Это произошло во время одной из ее вылазок, когда Матерь услышала крик, который она узнала.
Коричневая зайчиха посмотрела на свою ногу, искалечененную огромным трухлявым пнем. Боль была невыносимой; она заполняла весь разум зайчихи, заставляя слезы страданий бежать ручьями по ее щекам. Ягоды, которые она так усердно собрала незадолго до этого, валялись на земле вокруг нее. То, что представлялось ей днем, достойным пиршества по случаю хорошего урожая, теперь, вероятно, станет днем ее кончины.
Отчаянно она пыталась оттолкнуть тяжелый кусок древесины – ее слабые руки, трясущиеся от боли, не смогли сдвинуть его даже на миллиметр. Она закусила губу, пытаясь выровнять свое дыхание и не дать чувству безысходности окончательно поглотить себя.
Ее длинные уши повернулись; что-то двигалось через кусты. Это не был хищник; что-то двигалось слишком быстро и явно не шло по следу на запах. Уши встрепенулись; возможно, еще есть надежда?
Через замыленный взгляд она различила силуэт, который появился из кустов.
Не волк, не медведь, не рысь.
Олень.
Проблеск надежды загорелся глубоко в бешено бьющимся сердечке зайчихи – она была спасена! Она протянула руку в сторону незнакомки. “Айт! Айт!” – закричала она голосом, который готов был сорваться в любой момент.
Она обратила внимание на невидящий взгляд оленихи, пока та оценивала ситуацию. Отсутсвие какой-либо реакции от нее, вначале, было принято зайчихой за языковой барьер между двумя видами – но неважно сколько раз она повторяла свои мольбы о помощи, неважно сколько раз она, дико жестикулируя, показывала на бревно, которое придавило ее нижнюю половину. Олениха оставалась неподвижной.
Она что, слепая или глухая? Или хуже – слабоумная? Почему она продолжает стоять столбом?
“Айт, пиак!” – она закричала, в этот раз еще громче, уже не беспокоясь о том, что это может привлечь нежелательное внимание. К ее облегчению, олениха сделала шаг навстречу, склонила немного голову и уставилась на бревно. Наконец-то! Зайчиха слабо улыбнулась, вся злость от дурацкой оленьей апатии сразу покинула ее.
Дабы отвлечь себя от постоянной боли, она воспользовалась моментом, чтобы получше рассмотреть олениху. Она ничего особо не знала о оленях – их виды редко пересекались, ведь в лесах было полно еды, за которую им не приходилось соперничать. Внешность оленихи была абсолютно заурядной для глаз крольчихи – по факту, единственная причина, почему она приняла ее за самку – было отсутствие рогов.
А потом она увидела кровь на ее руках.
Это открытие заставило крольчиху вздрогнуть – или, возможно, это была ее нога, через которую прошла очередная волна боли. Кровь была давно засохшей; у оленихи наверняка было полно времени, чтобы смыть ее. Если только не…
Нет. Это был бред, полный бред. Олени были похожи на ее вид. Они питались, не убивая.
Она продолжала осматривать олениху, пока та, в свою очередь, продолжала изучать бревно, попробовав сдвинуть его и, время от времени, оценивающе смотрела на крольчиху.
Затем олениха встала и сделала шаг назад. Смотря на недоверчивое выражение лица крольчихи, она склонила голову и произнесла единственное слово на своем странном языке:
“Сэн”.
Затем она развернулась и зашагала прочь. В приступе абсолютного ужаса зайчиха вновь закричала, умоляя:
“Церву! Ритор!”
Каждое слово заставляло олениху вздрагивать, но она не делала попыток остановиться или хотя бы замедлиться.
“Пиак! Айт, пиак!”
Слезы продолжали стекать с ее лица на сухую землю; даже почва больше реагировала на ее слезы, чем та, которой они были адресованы. Не имея возможности осмыслить такое бессердечие от своего травоядного собрата, измученная постоянной болью и агонией медленной смерти, она истратила все силы, чтобы продолжать кричать. Ее слова окончательно застряли в горле.
Собрав всю оставшуюся силу, ей удалось произнести последние слова перед тем, как ее неудавшаяся спасительница окончательно ушла:
“Абата му, церву…”
Но даже ее самая искренняя мольбы о быстрой и милосердной смерти не была услышана. Напротив, она снова осталась наедине с болью, медленно умирая. Ее крики о помощи так никого и не привлекли. Ни травоядного, который пришел бы и спас ее, если это еще возможно, ни хищника, который подарил бы ей смерть, о которой она просила. Никто не пришел.
Только спустя мучительные часы, только после того, как она была вынуждена наблюдать за солнцем, которое лениво плыло по небу, к ней снова кто-то пришел. Две пары шагов, шепот на языке, который она не понимала.
Она повернула голову на источник звука, и две фигуры вышли к ней.
Одна, высокая и грациозная, с мешками под глазами и скорбным выражением на своем лице – та самая олениха. Другая, юная и неуверенная, смотрящая на нее со смесью страха, жалости и чего-то гораздо более зловещего – маленькая волчица.
У крольчихи уже не осталось энергии, чтобы просить и умолять о помощи. Она просто лежала на земле, которая станет ее смертным ложем, принимая неизбежное. Она умрет, так и не поняв почему олень вообще помогает волку – она просто смирилась с этим фактом. Она закрыла глаза. Если бы она только могла закрыть и свои уши.
Снова шепот на неизвестном ей языке. Иронично, что именно волчонок был обеспокоен и напуган. Обмен словами закончился, и более тяжелая пара шагов удалилась прочь, оставив из звуков лишь нежное дыхание ребенка. Звук мягких подушечек лап стал приближаться.
Она могла лишь надеяться, что все произойдет быстро. Но она знала, что этому не суждено случиться. Ребенок был неуклюж, неопытен. Он еще не был настоящим охотником, осознавшим ценность и милосердие быстрого убийства.
Теплое, приглушенное дыхание на ее горле. Каждый выдох становился теплее. Ближе.
“Сэн”.
Снова это слово. Что оно вообще означало?
Она могла бы сейчас делиться собранными ягодами со своей семьей…
Жизнь в пещере уже не была прежней.
Мама стала более отстраненной. Тяжелый груз на ее плечах стал еще более невыносимым. Циэль иногда замечала, как та тихо разговаривала сама с собой, смотря на множество рисунков, покрывающих стены их дома – те самые художества юной волчицы, которые теперь тянулись сквозь все уголки пещеры, до которых она могла дотянуться. Олениха стала иногда заикаться, будто ее мысли зачастую слишком опережали язык.
И несмотря на беспокойство за свою приемную мать, у волчонка были и свои причины для беспокойства.
Она вспоминала того зайца. Друзья, как рассказывала ей мать, когда Циэль была совсем маленькой, как и другие травоядные леса. Безобидные и мирные прямо как олени. Когда она посмотрела на зайчиху тогда, она испытала приступ жалости. Ее испуганное выражение, лихорадочное дыхание. Ее глаза красные от слез. Ее тело, измученное болью.
Соленые слезы вперемешку с кровью.
Она уже сталкивалась с такими позывами. Желание схватить, сделать что-то, чего она определенно не должна была делать. Она просто списывала эти позывы на свой стиль игры. Пока она встретилась с этой зайчихой.
Когда она позволила своим инстинктам взять верх, случилось что-то совсем другое. Разгрызать. Разрывать. Ее никто не учил таким вещам. Тогда почему, почему она знала куда именно кусать?
После этого случая, мертвых птиц и рыб, которые продолжала приносить ее мама, было уже недостаточно. Они утоляли голод, да, но было что-то еще, что-то в глубине, чего они лишь помогали пробудить…
Рисунки в пещере, изначально простые зарисовки из их жизни, начали меняться. Новые персонажи стали населять стены, не такие высокие, как олениха, не такие низкие, как волчица, с большими ушами, выступающими над их макушками. Каждое изображение Циэль или ее Матери сопровождали пять таких существ. Сперва они были обычными и счастливыми, хотя и всегда изображенные с изувеченной ногой. В простеньких сюжетах они взаимодействовали с двумя главными персонажами.
Затем они стали изображаться с отсутствующими конечностями. Сломанными ушами. Разорванными напополам, лежащими в луже собственной крови. Еще более тревожащим было изображение четвертой сущности, аморфного облака с глазами без век, острыми зубами и загнутыми когтями, которое всегда пряталось где-то позади, но при этом всегда сопровождало нарисованных зайцев.
Иногда оно заменяло Циэль, держащую свою маму за руку.
Рисунки множились. Олениха иногда подглядывала за приемной дочкой, которая бешено карябала стены, в приступе какого-то творческого транса, стачивая свои когти до крови о твердый камень.
Вся эта ситуация была бы вполне терпимой, если рассматривать ее в отрыве от всего остального. Но что действительно стало беспокоить мать, это то, как изменение темперамента волчицы стало отражаться на других аспектах их жизни.
Вначале это стало проявляться во время их посещений стада. Если изначально она была обычной частью игровой иерархии – терпеливо ожидала своей очереди и никогда не лезла на рожон – то теперь она становилась более… возбужденной. Ее мама стала замечать, как Циэль стала иногда брать лидерство над остальными; все также с улыбкой и добротой, но при этом устанавливая правила. Свои собственные правила. Правила, которые она обычно могла подкрепить силой, если только на ее пути не оказывался более взрослый и упрямый самец. Внимательная мать видела, как, некогда восхищенные дети, теперь начали сторониться ее дочери; некоторые так и вовсе начали полностью избегать ее. И она могла сказать почему – игры, в которые они играли на поляне, стали полностью завязаны на физической силе. Салки, борьба, испытания на силу и скорость. Циэль больше не была застенчивым и деликатным партнером по играм, которая боялась лишний раз дотронуться до своих друзей, дабы не навредить им. Она начинала заходить слишком далеко. Случайный взмах когтя во время шуточной борьбы. Резкие хватания и несильные укусы во время догонялок.
Иногда подобные эксцессы выливались в несчастные случаи и раненные чувства. И хотя ребенок всегда извинялся за свое поведение, зачастую даже без необходимости напоминать ей об этом со стороны матери, становилось очевидным, что стадо, возможно, было не готово к такой задире.
Только один всегда твердо стоял на ее стороне, несмотря ни на что, вставая перед каждым, кто осмеливался соперничать с Циэль за лидерство на игровой площадке – Вол. Сочетание энергичного нрава, достатка в еде и хороших генов превратило его в одного из самых грозных представителей своего поколения, а его преданность своей подруге была неисчерпаемой. Он был первым, кто всегда пытался оправдать ее действия, кто всегда соглашался с ее решениями – и когда в результате ожесточенных игр Циэль и сама получала травмы, он всегда был рядом, чтобы успокоить ее, пока та зализывала свои раны и эго.
Во многом, именно он был тем, кто стоял между Циэль и осознанием того, что ее изменившееся поведение начинало проверять границы терпения и гостеприимства стада.
Внимательная Матерь видела все это; ее визиты состояли по сути лишь из многочасового сидения и наблюдения за тем, как взаимодействует ее дочь со своими сверстниками. И то, куда это все могло привести, начинало сильно беспокоить ее. Даже для ее примитивного мышления, непривыкшего выходить за рамки базовых вещей, по типу поиска пищи, воды и ночлега, становилось очевидно, что в Циэль было нечто, что необходимо было периодически выпускать наружу… или это что-то разорвет ее изнутри.
Она не могла даже представить, что это произойдет в тот самый день.
Они возвращались домой от стада; солнце зашло буквально несколькими минутами ранее, и сереющее небо только начинало укрываться звездным покрывалом. Было тихо и спокойно – птицы чирикали где-то неподалеку, запах цветов витал в воздухе. И все же, тишина между матерью и ребенком была тяжелой и напряженной.
