— Нас сестренка ждет, — предпринимает мама еще одну робкую попытку отвлечь ребенка.
— Я знаю. Насте нлявятся киски.
Мальчик еще некоторое время смотрит на пушистый комок, затем отступает — делает маленькие шаги назад, в сторону тротуара. Машет кошке рукой.
— Пока, киса!
Он вновь держит ладонь матери. Семенит рядом, подстраиваясь под ее неспешный шаг.
Им остается пройти квартал. Справа — узкий газон и маленький забор, отделяющий тротуар и дорогу с четырехполосным движением. Слева — длинный дом на двенадцать подъездов. Под окнами в тени деревьев прячутся желтые шапки одуванчиков.
— Еще далеко?
Мимо проносятся машины, и голос ребенка заглушает музыка дороги.
— Что, солнышко?
— Нам далеко?
— Видишь светофор? — женщина указывает вперед. — Там перейдем дорогу и можно считать, что уже пришли.
— Далеко, — вздыхает ребенок.
Нужный дом находится через дорогу. Чуть в стороне от спортивного клуба, который вырос на пустыре не так давно. Кажется, стоит руку протянуть до этих зданий, но, увы... приходится делать большой крюк, обходя обнесенную маленьким забором дорогу, где светофор имеется лишь на перекрестках.
— Это только кажется, — подбадривает мальчугана женщина. Он вновь выдергивает руку и несется к дому, ныряет в тень деревьев, опускается на колени рядом с цветами.
— Клясиво, плявда? — задает он вопрос, но не ждет ответа. — Я Насте набелю. Она любит цветы.
Мать хочет напомнить, что Настя их уже заждалась, что им надо торопиться, но обрывает себя. Настя сейчас с отцом. Он о ней позаботится, а она должна быть с Владом.
— Набери, конечно.
Она ждет. Сначала нервничает. Тянется за телефоном, чтобы позвонить мужу, но затем вновь опускает смартфон в сумку. Если бы что-то случилось, Сергей позвонил бы сам. Она успокаивается. Просто наблюдает, как мелькает между стволов деревьев синяя кепка с белым козырьком, как любимые руки пачкает сок цветов и как на коленках оставляет свой след трава.
— Крррасиво? — рычит, выговаривая сложную букву, ребенок. Нос в желтой пыльце, под шапкой цветков спрятаны руки.
— Красиво!
Ручка малыша вновь ложится в ладонь женщины.
Они идут не торопясь. Наслаждаются утром, подставляют лицо солнцу, щурятся от его ярких лучей, смеются, когда солнечный зайчик, рожденный окном проезжающего троллейбуса, играет на стенах дома.
Останавливаются, пропуская женщину с ребенком, идущим наперерез.
— Мама, а у меня тоже такая шапочка была, — радостно кричит мальчик чуть постарше Влада перед тем, как вместе с матерью перелезть через забор.
— Мам, — Владик сбивается с размеренного шага: он смотрит назад, где женщина с ребенком уже пересекли первую полосу дороги. — Мам, а почему они не там пелеходят долегу?
— Я не знаю, милый. Наверное, надо было их об этом спросить.
Сын кивает, довольный этим ответом. Видит впереди голубей и бежит к ним, радостно визжа. И в этом крике он не слышит то, что остается позади: свиста тормозов и глухих ударов.
— Смотли, что я для тебя собрррррал!
Владик влетает в палату, радостно протягивая Насте одуванчики.
— Давай я поставлю их в стаканчик, — к мальчику наклоняется медицинская сестра, забирает цветы.
В палате их остается четверо. Женщина, Владик, муж Сергей и Настя. Она пока еще здесь, с ними, это видно по писку приборов, которые фиксируют удары сердца.
Женщине кажется, что за ночь дочь похудела. Щечки исчезли, лицо из бледного стало фарфоровым с синем отблеском. Зато грудь увеличилась, словно там поселился ужасный спрут, который выпил из ребенка все силы и раздался в объемах.
Худые пальцы, расширенные на концах, лежат на покрывале и не реагируют на прикосновение.
Женщина встречается взглядом с мужем. Этого хватает, чтобы понять: сегодняшний день будет последним.
Она радуется — значит, сегодня закончатся мучения дочери, которая попала в тот малый процент «везунчиков», для которых лечение муковисцидоза оказалось неэффективным.
Но сердце матери ноет, не желает отпускать дочь.
— Владик, пойдем? — Сергей поднимается из кресла. Уставший — видимо, не спал всю ночь.
— Я не хочу уходить! Я же еще с Настей не поговолил.
Ни Сергей, ни его жена не знают, как поступать. Владик еще маленький, должен ли он видеть смерть сестры, которую мальчик так любит?
— Я останусь, можно, мама?
Женщина не успевает ответить, когда Настя открывает глаза….
...Жизнь делится на боль и покой, но девочка не торопит миг. Знает, что все будет в свое время, поэтому наслаждается покоем, используя его для общения с братом и родителями, и терпит боль, потому что понимает, что если есть боль, значит, она еще жива.
Быть может она еще юна, чтобы смотреть страшные фильмы, но вполне взрослая, чтобы понимать: ее время на исходе.
Лишь об одном она просит — успеть проститься с мамой и братом.
«Пожалуйста, не торопись!» — шепчет она облаку, которое витает рядом.
«Не торопись, — эхом повторяет оно. — Все будет в свое время.»
Девочка в своем сне вытягивает руку — и та вязнет в чем-то мягком. А затем Настя открывает глаза.
Она чувствует вязкий комок в ладони и держит его, сжимая тонкие пальцы.
Она видит брата с желтым от пыльцы одуванчиков носом, мать — она улыбается, но Настя понимает, как тяжело ей это дается, отца — уставшего, но не сломленного, оставившего работу, чтобы быть с ней.
Девочка успевает улыбнуться им в ответ и сказать беззвучное «спасибо» облаку, когда темнота охватывает ее, а вслед за ней замирает кривая на кардиомониторе.
Я протягиваю руку и берусь за ладонь этой девчушки, которой некуда спешить.
Она смотрит на меня глазами, в которых застыла боль. Глазами, в которых еще бьется жизнь. Ее глазами я вижу застывшие фигуры матери, отца и брата. Это не им принадлежат шаги, которые я слышу даже сейчас.
Эти четверо не участвуют в гонках, не вливаются в водоворот. Они просто живут.
Я дую в лицо ребенка и задерживаю дыхание.
Она благодарит меня. Беззвучно для тех, кто ее окружает. Но я ее слышу. И она это знает.
Я не могу задерживать дыхание долго. Вновь дышу, ровно, размеренно. Отпускаю детскую ручку, позволяя девочке превратиться в призрак и исчезнуть — ей нет места в моем мире.
В мире, имя которому — Вечность…
...Меня зовут Время, и среди смертных у меня не может быть друзей.
— Я знаю. Насте нлявятся киски.
Мальчик еще некоторое время смотрит на пушистый комок, затем отступает — делает маленькие шаги назад, в сторону тротуара. Машет кошке рукой.
— Пока, киса!
Он вновь держит ладонь матери. Семенит рядом, подстраиваясь под ее неспешный шаг.
Им остается пройти квартал. Справа — узкий газон и маленький забор, отделяющий тротуар и дорогу с четырехполосным движением. Слева — длинный дом на двенадцать подъездов. Под окнами в тени деревьев прячутся желтые шапки одуванчиков.
— Еще далеко?
Мимо проносятся машины, и голос ребенка заглушает музыка дороги.
— Что, солнышко?
— Нам далеко?
— Видишь светофор? — женщина указывает вперед. — Там перейдем дорогу и можно считать, что уже пришли.
— Далеко, — вздыхает ребенок.
Нужный дом находится через дорогу. Чуть в стороне от спортивного клуба, который вырос на пустыре не так давно. Кажется, стоит руку протянуть до этих зданий, но, увы... приходится делать большой крюк, обходя обнесенную маленьким забором дорогу, где светофор имеется лишь на перекрестках.
— Это только кажется, — подбадривает мальчугана женщина. Он вновь выдергивает руку и несется к дому, ныряет в тень деревьев, опускается на колени рядом с цветами.
— Клясиво, плявда? — задает он вопрос, но не ждет ответа. — Я Насте набелю. Она любит цветы.
Мать хочет напомнить, что Настя их уже заждалась, что им надо торопиться, но обрывает себя. Настя сейчас с отцом. Он о ней позаботится, а она должна быть с Владом.
— Набери, конечно.
Она ждет. Сначала нервничает. Тянется за телефоном, чтобы позвонить мужу, но затем вновь опускает смартфон в сумку. Если бы что-то случилось, Сергей позвонил бы сам. Она успокаивается. Просто наблюдает, как мелькает между стволов деревьев синяя кепка с белым козырьком, как любимые руки пачкает сок цветов и как на коленках оставляет свой след трава.
— Крррасиво? — рычит, выговаривая сложную букву, ребенок. Нос в желтой пыльце, под шапкой цветков спрятаны руки.
— Красиво!
Ручка малыша вновь ложится в ладонь женщины.
Они идут не торопясь. Наслаждаются утром, подставляют лицо солнцу, щурятся от его ярких лучей, смеются, когда солнечный зайчик, рожденный окном проезжающего троллейбуса, играет на стенах дома.
Останавливаются, пропуская женщину с ребенком, идущим наперерез.
— Мама, а у меня тоже такая шапочка была, — радостно кричит мальчик чуть постарше Влада перед тем, как вместе с матерью перелезть через забор.
— Мам, — Владик сбивается с размеренного шага: он смотрит назад, где женщина с ребенком уже пересекли первую полосу дороги. — Мам, а почему они не там пелеходят долегу?
— Я не знаю, милый. Наверное, надо было их об этом спросить.
Сын кивает, довольный этим ответом. Видит впереди голубей и бежит к ним, радостно визжа. И в этом крике он не слышит то, что остается позади: свиста тормозов и глухих ударов.
— Смотли, что я для тебя собрррррал!
Владик влетает в палату, радостно протягивая Насте одуванчики.
— Давай я поставлю их в стаканчик, — к мальчику наклоняется медицинская сестра, забирает цветы.
В палате их остается четверо. Женщина, Владик, муж Сергей и Настя. Она пока еще здесь, с ними, это видно по писку приборов, которые фиксируют удары сердца.
Женщине кажется, что за ночь дочь похудела. Щечки исчезли, лицо из бледного стало фарфоровым с синем отблеском. Зато грудь увеличилась, словно там поселился ужасный спрут, который выпил из ребенка все силы и раздался в объемах.
Худые пальцы, расширенные на концах, лежат на покрывале и не реагируют на прикосновение.
Женщина встречается взглядом с мужем. Этого хватает, чтобы понять: сегодняшний день будет последним.
Она радуется — значит, сегодня закончатся мучения дочери, которая попала в тот малый процент «везунчиков», для которых лечение муковисцидоза оказалось неэффективным.
Но сердце матери ноет, не желает отпускать дочь.
— Владик, пойдем? — Сергей поднимается из кресла. Уставший — видимо, не спал всю ночь.
— Я не хочу уходить! Я же еще с Настей не поговолил.
Ни Сергей, ни его жена не знают, как поступать. Владик еще маленький, должен ли он видеть смерть сестры, которую мальчик так любит?
— Я останусь, можно, мама?
Женщина не успевает ответить, когда Настя открывает глаза….
...Жизнь делится на боль и покой, но девочка не торопит миг. Знает, что все будет в свое время, поэтому наслаждается покоем, используя его для общения с братом и родителями, и терпит боль, потому что понимает, что если есть боль, значит, она еще жива.
Быть может она еще юна, чтобы смотреть страшные фильмы, но вполне взрослая, чтобы понимать: ее время на исходе.
Лишь об одном она просит — успеть проститься с мамой и братом.
«Пожалуйста, не торопись!» — шепчет она облаку, которое витает рядом.
«Не торопись, — эхом повторяет оно. — Все будет в свое время.»
Девочка в своем сне вытягивает руку — и та вязнет в чем-то мягком. А затем Настя открывает глаза.
Она чувствует вязкий комок в ладони и держит его, сжимая тонкие пальцы.
Она видит брата с желтым от пыльцы одуванчиков носом, мать — она улыбается, но Настя понимает, как тяжело ей это дается, отца — уставшего, но не сломленного, оставившего работу, чтобы быть с ней.
Девочка успевает улыбнуться им в ответ и сказать беззвучное «спасибо» облаку, когда темнота охватывает ее, а вслед за ней замирает кривая на кардиомониторе.
***
Я протягиваю руку и берусь за ладонь этой девчушки, которой некуда спешить.
Она смотрит на меня глазами, в которых застыла боль. Глазами, в которых еще бьется жизнь. Ее глазами я вижу застывшие фигуры матери, отца и брата. Это не им принадлежат шаги, которые я слышу даже сейчас.
Эти четверо не участвуют в гонках, не вливаются в водоворот. Они просто живут.
Я дую в лицо ребенка и задерживаю дыхание.
Она благодарит меня. Беззвучно для тех, кто ее окружает. Но я ее слышу. И она это знает.
Я не могу задерживать дыхание долго. Вновь дышу, ровно, размеренно. Отпускаю детскую ручку, позволяя девочке превратиться в призрак и исчезнуть — ей нет места в моем мире.
В мире, имя которому — Вечность…
...Меня зовут Время, и среди смертных у меня не может быть друзей.
