— Мама, мама, ты не плачь! Он вернется, честно. Он мне лично обещал!
—Да, конечно. Конечно, он вернется.
Она вышла из дома, сжимая в руках тоненькую холодную ручку дочки. Ноги с трудом преступали высокие бордюры и корни деревьев, изогнутые и стелющиеся по земле, словно змеи, вырвавшиеся на свободу и разомлевшие на солнце.
— Мама, осторожно!
Почему-то о выбоине на асфальте она вспоминала всегда поздно, когда нога уже попадала в пустоту, скользя по неровным краям трещины. Наверное, если бы не дочь, она бы точно упала, растянувшись на этой потрескавшейся дороге.
— Да, надо быть осторожнее.
Взрыхленный асфальт, нагретый солнцем, податливо прогибался под ее шагами. Да, он теперь не тот, что был раньше — поверженный, избитый. Рваные раны асфальта обнажали землю, которая. почуяв свободу, как кровь из тела, стала рваться наружу, сочась сквозь каждую трещину, смачивая своей серой массой некогда стойкую глыбу. Земля, вскормленная потом и кровью, удобренная порохом, жила, уничтожая и погребая под собой асфальт, острыми концами вздымавшийся к небу.
Сейчас на улице в этом уголке города было тихо. Тихо и темно.
Лишь тусклым шаром светил фонарь на соседней площадке, мигала лампочка на входе магазина, что находился за углом. Он и она — два источника света, разделенные пустотой темного двора, где вместо площадки для футбола отражала луну лужа, где вместо беседок и качелей в небо смотрели железные колья.
Этот район Гагр спал. Спали родители, которым утром предстояло вновь встать за прилавки, чтобы обслужить туристов, захотевших купить очередную корейскую безделушку на память о здешних местах, спали и дети, которым утром предстояло идти в школу — здание с облупленной штукатуркой, которое так и не смогли восстановить после обстрела.
— Мама, зачем они это делают? — ребенок прижался к женщине, уткнувшись лицом в грудь. На улицах стреляли — абхазские войска пытались отбить город.
Яркой вспышкой загорелось окно. Стены выдержали прямое попадание, а вот стекло вспыхнуло. Вспыхнуло болью в голове и слезами. Горький воздух проник в помещение, вызывая хриплый кашель.
— Мама, мама, у тебя кровь!!!
— Ничего страшного, милая, это пройдет!
— Мама, мы идем?
— Подожди немного, — женщина прислонилась к неровной стене дома — мертвого дома. Когда-то здесь жили люди. В каждой квартире кипела жизнь. А теперь... нет ничего. Как только начинает темнеть, многие предпочитают не смотреть на это здание, где к ночи загораются лишь пять-десять окон. Дом-призрак с покореженными балконами, со следами пуль и ожогами на фасаде, возвышался над городом, демонстрируя свою пустоту в разбитых глазницах окон.
Иссушенными пальцами женщина провела по отбитому краю дома. Каждая полоска на этой стене — это шрам, каждая трещина — это удар... удар по сердцу, которое не признало и не поняло смысл той войны. Глубокая трещина разрывала дом на две половины. Следы разрушения были прикрыты заплаткой. Но только эта жалкая попытка восстановить былое и скрыть следы чьего-то преступления не спасало сердце от боли.
Сколько семей тогда покинули свои дома. Сначала это были абхазы, испугавшиеся грузинской армии, а затем и сами грузины, опасавшиеся мщения.
В тот день она, Амина, потеряла свою подругу, с которой они росли вместе. Эльза предпочла покинуть город. Что с ней стало сейчас? Жива ли? Или, как и многие другие, попала под колеса отступающей грузинской армии?
— Мама, ну идем скорее, — холодная ручка тянула вперед, вдоль домов и дворов. Где-то здесь стоял кран, так и не закончивший строительство нового жилого дома.
— Мама, смотри, а он еще немного покосился! — звонкий голосок дочери раздался сбоку. — Он еще ниже кланяется земле. Правда, здорово?
— Да, милая. Но, наверное, его все-таки скоро уберут.
Так она говорила и десять лет назад, и пять. Но кран так и продолжал стоять. По утрам на стройке бегала ребятня, подгоняемая криками рассерженных родителей, а по ночам вся эта пустошь сливалась с темнотой. Лишь иногда, отражая свет луны, сверкал металл, еще не успевший покрыться годовой пылью и всепоглощающей ржавчиной.
— Так он все еще стоит?
— Конечно. Он стоит, мама, поверь мне.
Она верила. Она верила этой девчушке. Так же, как и верила ее словам о том, что отец вернется.
Вернется спустя столько лет, несмотря на то, что ей говорили, будто он был убит под Псоу.
Но изо дня в день, подбадриваемая Наалой, женщина ходила встречать мужа, ведомая звонким голоском своей дочери, которая была для нее в этой кромешной семнадцатилетней тьме глазами.
Голосок зазвенел впереди. Женщина прибавила ход, пытаясь догнать девчушку.
— Наала, постой, Наала!
Болью прожгло сердце и вновь запахло гарью. Столько лет прошло, а запах все еще витал в воздухе, запах криков и стонов, запах горелого пластика и мяса.
— Наала, не ходи туда.
Но девочка скользнула в отверстие в стене и проникла в помещение, которое раньше было магазином. Целый ряд таких обожженных строений тянулся вдоль дороги. Темный налет на некогда светлых стенах не желал исчезать. Чернота просачивалась даже сквозь рисунки детей, экспериментирующих баллончиками с краской. Она пожирала творение молодости, уничтожая его, подчиняя своей всепоглощающей ненависти и разрастающейся пустоте.
Здесь не осталось ничего: не было зеркальных витрин и жужжащих кассовых аппаратов, не было постера улыбающегося иностранного певца, чье имя никто не знал, зато его улыбку во все 32 зуба пытались многие копировать. Даже пустота заунывно страдала в этом царстве черноты, да на полу боязливо шелестели листья, занесенные сюда ветром.
— Мама, смотри, что я нашла.
Женщина услышала, как скользит по бетону металл. Этот звук... звук... звук...
Горький комок обиды на тех, кто нарушил их мирную жизнь, собирался в груди, разрастался и поднимался к горлу. Звук отдавался в голове, он звучал в сердце, он разрывал душу. Этот звук был видим —черный фон, уничтожающий все краски жизни.
— Наала, — голос был хриплый. Говорить было больно. Внутри все жгло — это гарь... это гарь, проникающая сквозь поры и заполняющая каждую клетку. Хотелось вывернуться наизнанку, снять с себя эту обожженную кожу, чтобы вновь стать чистой... чистой от этой ненависти и боли. Но нельзя заново родиться и нельзя выплакать то, что уже давно выплакано. Она чувствовала себя просто пустым сосудом, с привязанным к нему ярлыком — Мать Наалы..
— Я возьму ее на память, — девушка спрятала гильзу на груди прежде, чем женщина успела этому помешать.
— Пойдем! — и вновь дорога по рытвинам, по земле, изъезженной машинами, оставившими на ней свои отпечатки. Где-то сбоку, судя по запаху, находилась маленькая пекарня, где изготовляют лаваш. Женщина остановилась. Не хотелось идти дальше. Страх, что вновь наткнется на живой отпечаток давнишних событий, не хотел ее покидать. Лучше здесь, рядом с этой маленькой ароматной конурой, чем идти дальше.
— Амина, Амина! Вам надо уходить отсюда, пока есть еще возможность, — Эльза теребила подругу, пытаясь вывести ее из сомнамбулического состояния.
— Я не пойду, я буду ждать мужа.
— Подумай о детях, глупая женщина. У тебя же их двое!
— Двое? — женщина ослепшими глазами смотрела туда, где, как она чувствовала, стояла Наала. Протяжных звук пронесся по горам, согнул вершины деревьев и ударился об ароматную комнатушку пекаря.
— Мама, горы плачут. Днем опять стреляли.
Женщина посмотрела вдаль, туда, где тонкой змейкой серпантина по скалам, заросшими деревьями, вилась дорога. Выше смотровых площадок, чуть в стороне от разрушенных и разграбленных, заросших старых пансионатов и санаториев тянулась тропинка на альпийские луга.
— Не бойся. Это туристы развлекаются. Ничего страшного. Они стреляют в воздух.
Вот только стреляли они из того оружия, из которого совсем недавно убивали людей. Но кому сейчас есть дело до этого?
Ветер, дувший с моря, принес сладковатый аромат лимона, цветущего винограда и киви.
— Здесь хорошо, правда?
Они шли мимо ухоженных домиков, во дворах которых кипела жизнь. Голоса туристов перекрывали крики петухов, решивших начать тренировочную распевку, готовясь к рассвету. Неоновыми огнями сияли кафешки, а по ровной дороге, по выложеннуму не так давно асфальту, шла женщина, ведомая девочкой.
Дорога тонкой змейкой тянулась вдоль железной дороги, возвышающейся на насыпи. Теперь редко здесь ходили поезда. Станции представляли собой покосившиеся беседки и гору мусора у давно не убранных урн.
Пахло гниющими персиками и абрикосами.
— Тетушка Дамира, дайте чурчхеллу! — малышка прыгала напротив женщин, раскинувших свой нехитрый товар на Хитром рынке — рынке для тех, кто в Гагре был лишь проездом и кому лень было идти до ближайшего магазина, от которого, благодаря работающему кондиционеру, веяло прохладой.
— Амина. Шла бы ты лучше домой. Тебя дочь вновь будет искать.
— Будет.. Будет, — эхом отозвались слова. Но вместо того, чтобы повернуть домой, женщина пошла по узкой тропинке вдоль пустоши. Пахло сырой травой, в зарослях распевались лягушки.
Сквозь буйную растительность, заполонившую этот пятачок абхазской земли, виднелась вершина дома — частной гостиницы с узорными балконами. Выбеленные стены, флигель — смешение стилей и жанров. Но так нравилось хозяевам, да и туристы, судя по голосам, доносящимися из этого дома, тоже были довольны. Они же не видели следы уколов оружия на стене этого дома, не видели обожженной травы вокруг этого места, не видели дома, лишившегося крыши, и опаленные обнаженные эвкалипты. Умелыми руками местных мастеров все было исправлено, облагорожено. Теперь не узнать эти края.
Но пусть все было припудрено и приукрашено, сквозь слой краски и штукатурки, сквозь новый ряд кирпича и камня Амина видела то, что вряд ли когда-нибудь исчезнет из ее памяти.
— Бежим!
Амина подхватила ребенка на руку и побежала. Куда? Когда ото всюду стреляют — это уже было не важно. Подальше от этих мест, где, как оказалось, даже стены не спасали от снарядов и пуль.
Штукатурка домов, мимо которых они пробегали, крошилась, земля проседала от тяжелой поступи женщины, несущей на руках дочь.
Где-то взорвался снаряд. Она поняла это после, когда уже оказалась на земле, сжимая в руках маленькое тельце.
— Наала!
— Я здесь, мама!
Город продолжал жить, молодежь сидела на лавочках с кованными узорными ножками. В маленьких бассейнах в цвете иллюминации играли фонтаны. И огромный золотой шар на поднятый руках — память о тех, кто сражался за эту землю, напоминание о кровавых днях, когда сосед шел на соседа.
Женщина опустилась на подножие. Здесь было тепло. В отличии от мертвых домов, холодных улиц, в отличие от прохладной руки дочери, здесь было тепло.
Семь металлических рук держали золотой шар – их землю. Золото.. да, их земля золотая. Видимо, действительно бог отдал абхазам то, что присмотрел для себя.
Семь рук — семь народов, объединенных под одним общим небесным куполом, держащимся на горах, которые окружила Гагру.
Семь рук. Все эти руки тянулись к шару — к мирному шару, не знающему боли и отчаяния. Эти руки поднимали его над городом, ближе к небу, возвышая над бедами и несчастьями обычных, совсем не железных людей.
Этот шар — охраняемая железными защитниками мечта матерей, потерявших сыновей и мужей, мечта девушек, которые из-за войны вынуждены были расстаться с любимыми.
— Что это, мама?
— Эта память, Наала. Это память.
«Память...», — повторили розы, посаженные вдоль дороги, выложенной мелкими плитами. «Память...», — вторили им пальмы, треугольными основаниями держащиеся за землю и спускающие свои зеленые косы на асфальт.
— Мама, идем. Скорее идем. Я кое-что вспомнила.
— Что, Наала?
— Потом скажу. Идем! Идем же! — голос дочери становился все требовательнее. — Идем же!
Длинная дорога, выложенная буквально пару лет назад, тянулась вдоль склона горы. Высокий бордюр-стена, сложенный из камня, сдерживал землю и корни деревьев, рвавшиеся наружу.
Этот бордюр — все, что осталось неизменным в течение семнадцати лет. Он видел проникающих в город солдат, он слышал выстрелы и крики, но не дрогнул, выстоял, продолжая выполнять свою роль: ни на шаг не отступить, не дать земле нарушить порядок, заведенный здесь, на этой части трассы, людьми.
Он не поддался на провокацию пуль и осколков снарядов. Нигде стена не дала трещину. Вот и сейчас, все так же она стояла, не согнувшись и не покосившись, все так же стояла, выпятив свою «грудь» в сторону дороги, демонстрируя узоры обработанных и отшлифованных камней.
Не в пример стене другие защитники прятались в разросшихся зарослях кустарников.
Вот, например, обозначающий пройденный километр дороги, разделяющей Старые Гагры и Новые, маленькая ниша, где обитает медведица со своим медвежонком. Нет, теперь это уже не тот могучий зверь, который встречал приезжих рыком, предупреждая о возможности ответа гордого народа на вторжение в их владения. Теперь это просто испуганная мать, прячущаяся в листве от каждого шороха и пытающаяся вернуть к жизни младенца, который давно уже сровнялся с землей.
Тихо на дороге.
Молчаливо возвышается надо городом отель «Скала» — еще один свидетель разрушений. Пустые глазницы окон втягивали пустоту, которая блуждала по серым коридорам, мягко поглощая стены и погружая здание в мертвую мглу. Лишь когда дул ветер, темный комок, испуганный движением, на миг отступал, раскрывая следы разрушений. И, празднуя небольшую победу, выли струны сломанного рояля, провалившегося под сцену в актовом зале, да в глухих скрипящих аплодисментах заходились вывороченные кресла, на которых восседали призрачные зрители, не пожелавшие даже теперь покинуть эти места.
Подмигивая отсветом луны в единственно уцелевшем окне, не так далеко стояло еще одно здание. В отличие от соратника по несчастью этот дом стыдливо прятался под прозрачную пленку, любезной накинутую на него людьми – то ли, чтобы не позволить этому торговому дому портить вид главной площади, то ли обозначая начало процесса реконструкции. Но реконструкция так и не началась. Вот и гудело здание в течение многих лет, возмущаясь равнодушием людей. В маленькой комнате на первом этаже разорванные книги гневно высказывались в адрес вандалов. Гудели трубы, простаивающие в течение стольких лет. В тон им свистел ветер в подземном переходе, где давно уже не ступала нога ни одного живого существа. Даже бездомные собаки предпочитали искать другие укрытия во время дождя, обходя это скопище отбросов и нечистот.
— Милая, я должен идти. Ты же понимаешь, это мобилизация.
Она шла вдоль пустынной трассы. Она шла по парку, где кучками гуляли туристы.
— Милая, я должен идти! Я вернусь, верь мне.
Она шла.. Шла, прислушиваясь к голосам, слышимые только ей. Не замечая, как сторонятся ее прохожие, смущенные видом растрепавшихся волос и теплой шали на плечах, хотя температура давно перевалили за традцать.
Она шла...
— Я вернусь.
— Конечно, вернешься, — тогда она, молодая женщина, верила в это. Вера — это все, что поддерживала ее все это время.
— Амина! Уезжай из города!
До сих пор звучал в голове голос Эльзы. Но как и тогда, стоя у дома Казачества, она отказалась, отказывалась и сейчас. Куда она уедет? Как бросит эти места, где жили ее предки?
—Да, конечно. Конечно, он вернется.
Она вышла из дома, сжимая в руках тоненькую холодную ручку дочки. Ноги с трудом преступали высокие бордюры и корни деревьев, изогнутые и стелющиеся по земле, словно змеи, вырвавшиеся на свободу и разомлевшие на солнце.
— Мама, осторожно!
Почему-то о выбоине на асфальте она вспоминала всегда поздно, когда нога уже попадала в пустоту, скользя по неровным краям трещины. Наверное, если бы не дочь, она бы точно упала, растянувшись на этой потрескавшейся дороге.
— Да, надо быть осторожнее.
Взрыхленный асфальт, нагретый солнцем, податливо прогибался под ее шагами. Да, он теперь не тот, что был раньше — поверженный, избитый. Рваные раны асфальта обнажали землю, которая. почуяв свободу, как кровь из тела, стала рваться наружу, сочась сквозь каждую трещину, смачивая своей серой массой некогда стойкую глыбу. Земля, вскормленная потом и кровью, удобренная порохом, жила, уничтожая и погребая под собой асфальт, острыми концами вздымавшийся к небу.
Сейчас на улице в этом уголке города было тихо. Тихо и темно.
Лишь тусклым шаром светил фонарь на соседней площадке, мигала лампочка на входе магазина, что находился за углом. Он и она — два источника света, разделенные пустотой темного двора, где вместо площадки для футбола отражала луну лужа, где вместо беседок и качелей в небо смотрели железные колья.
Этот район Гагр спал. Спали родители, которым утром предстояло вновь встать за прилавки, чтобы обслужить туристов, захотевших купить очередную корейскую безделушку на память о здешних местах, спали и дети, которым утром предстояло идти в школу — здание с облупленной штукатуркой, которое так и не смогли восстановить после обстрела.
— Мама, зачем они это делают? — ребенок прижался к женщине, уткнувшись лицом в грудь. На улицах стреляли — абхазские войска пытались отбить город.
Яркой вспышкой загорелось окно. Стены выдержали прямое попадание, а вот стекло вспыхнуло. Вспыхнуло болью в голове и слезами. Горький воздух проник в помещение, вызывая хриплый кашель.
— Мама, мама, у тебя кровь!!!
— Ничего страшного, милая, это пройдет!
— Мама, мы идем?
— Подожди немного, — женщина прислонилась к неровной стене дома — мертвого дома. Когда-то здесь жили люди. В каждой квартире кипела жизнь. А теперь... нет ничего. Как только начинает темнеть, многие предпочитают не смотреть на это здание, где к ночи загораются лишь пять-десять окон. Дом-призрак с покореженными балконами, со следами пуль и ожогами на фасаде, возвышался над городом, демонстрируя свою пустоту в разбитых глазницах окон.
Иссушенными пальцами женщина провела по отбитому краю дома. Каждая полоска на этой стене — это шрам, каждая трещина — это удар... удар по сердцу, которое не признало и не поняло смысл той войны. Глубокая трещина разрывала дом на две половины. Следы разрушения были прикрыты заплаткой. Но только эта жалкая попытка восстановить былое и скрыть следы чьего-то преступления не спасало сердце от боли.
Сколько семей тогда покинули свои дома. Сначала это были абхазы, испугавшиеся грузинской армии, а затем и сами грузины, опасавшиеся мщения.
В тот день она, Амина, потеряла свою подругу, с которой они росли вместе. Эльза предпочла покинуть город. Что с ней стало сейчас? Жива ли? Или, как и многие другие, попала под колеса отступающей грузинской армии?
— Мама, ну идем скорее, — холодная ручка тянула вперед, вдоль домов и дворов. Где-то здесь стоял кран, так и не закончивший строительство нового жилого дома.
— Мама, смотри, а он еще немного покосился! — звонкий голосок дочери раздался сбоку. — Он еще ниже кланяется земле. Правда, здорово?
— Да, милая. Но, наверное, его все-таки скоро уберут.
Так она говорила и десять лет назад, и пять. Но кран так и продолжал стоять. По утрам на стройке бегала ребятня, подгоняемая криками рассерженных родителей, а по ночам вся эта пустошь сливалась с темнотой. Лишь иногда, отражая свет луны, сверкал металл, еще не успевший покрыться годовой пылью и всепоглощающей ржавчиной.
— Так он все еще стоит?
— Конечно. Он стоит, мама, поверь мне.
Она верила. Она верила этой девчушке. Так же, как и верила ее словам о том, что отец вернется.
Вернется спустя столько лет, несмотря на то, что ей говорили, будто он был убит под Псоу.
Но изо дня в день, подбадриваемая Наалой, женщина ходила встречать мужа, ведомая звонким голоском своей дочери, которая была для нее в этой кромешной семнадцатилетней тьме глазами.
Голосок зазвенел впереди. Женщина прибавила ход, пытаясь догнать девчушку.
— Наала, постой, Наала!
Болью прожгло сердце и вновь запахло гарью. Столько лет прошло, а запах все еще витал в воздухе, запах криков и стонов, запах горелого пластика и мяса.
— Наала, не ходи туда.
Но девочка скользнула в отверстие в стене и проникла в помещение, которое раньше было магазином. Целый ряд таких обожженных строений тянулся вдоль дороги. Темный налет на некогда светлых стенах не желал исчезать. Чернота просачивалась даже сквозь рисунки детей, экспериментирующих баллончиками с краской. Она пожирала творение молодости, уничтожая его, подчиняя своей всепоглощающей ненависти и разрастающейся пустоте.
Здесь не осталось ничего: не было зеркальных витрин и жужжащих кассовых аппаратов, не было постера улыбающегося иностранного певца, чье имя никто не знал, зато его улыбку во все 32 зуба пытались многие копировать. Даже пустота заунывно страдала в этом царстве черноты, да на полу боязливо шелестели листья, занесенные сюда ветром.
— Мама, смотри, что я нашла.
Женщина услышала, как скользит по бетону металл. Этот звук... звук... звук...
Горький комок обиды на тех, кто нарушил их мирную жизнь, собирался в груди, разрастался и поднимался к горлу. Звук отдавался в голове, он звучал в сердце, он разрывал душу. Этот звук был видим —черный фон, уничтожающий все краски жизни.
— Наала, — голос был хриплый. Говорить было больно. Внутри все жгло — это гарь... это гарь, проникающая сквозь поры и заполняющая каждую клетку. Хотелось вывернуться наизнанку, снять с себя эту обожженную кожу, чтобы вновь стать чистой... чистой от этой ненависти и боли. Но нельзя заново родиться и нельзя выплакать то, что уже давно выплакано. Она чувствовала себя просто пустым сосудом, с привязанным к нему ярлыком — Мать Наалы..
— Я возьму ее на память, — девушка спрятала гильзу на груди прежде, чем женщина успела этому помешать.
— Пойдем! — и вновь дорога по рытвинам, по земле, изъезженной машинами, оставившими на ней свои отпечатки. Где-то сбоку, судя по запаху, находилась маленькая пекарня, где изготовляют лаваш. Женщина остановилась. Не хотелось идти дальше. Страх, что вновь наткнется на живой отпечаток давнишних событий, не хотел ее покидать. Лучше здесь, рядом с этой маленькой ароматной конурой, чем идти дальше.
— Амина, Амина! Вам надо уходить отсюда, пока есть еще возможность, — Эльза теребила подругу, пытаясь вывести ее из сомнамбулического состояния.
— Я не пойду, я буду ждать мужа.
— Подумай о детях, глупая женщина. У тебя же их двое!
— Двое? — женщина ослепшими глазами смотрела туда, где, как она чувствовала, стояла Наала. Протяжных звук пронесся по горам, согнул вершины деревьев и ударился об ароматную комнатушку пекаря.
— Мама, горы плачут. Днем опять стреляли.
Женщина посмотрела вдаль, туда, где тонкой змейкой серпантина по скалам, заросшими деревьями, вилась дорога. Выше смотровых площадок, чуть в стороне от разрушенных и разграбленных, заросших старых пансионатов и санаториев тянулась тропинка на альпийские луга.
— Не бойся. Это туристы развлекаются. Ничего страшного. Они стреляют в воздух.
Вот только стреляли они из того оружия, из которого совсем недавно убивали людей. Но кому сейчас есть дело до этого?
Ветер, дувший с моря, принес сладковатый аромат лимона, цветущего винограда и киви.
— Здесь хорошо, правда?
Они шли мимо ухоженных домиков, во дворах которых кипела жизнь. Голоса туристов перекрывали крики петухов, решивших начать тренировочную распевку, готовясь к рассвету. Неоновыми огнями сияли кафешки, а по ровной дороге, по выложеннуму не так давно асфальту, шла женщина, ведомая девочкой.
Дорога тонкой змейкой тянулась вдоль железной дороги, возвышающейся на насыпи. Теперь редко здесь ходили поезда. Станции представляли собой покосившиеся беседки и гору мусора у давно не убранных урн.
Пахло гниющими персиками и абрикосами.
— Тетушка Дамира, дайте чурчхеллу! — малышка прыгала напротив женщин, раскинувших свой нехитрый товар на Хитром рынке — рынке для тех, кто в Гагре был лишь проездом и кому лень было идти до ближайшего магазина, от которого, благодаря работающему кондиционеру, веяло прохладой.
— Амина. Шла бы ты лучше домой. Тебя дочь вновь будет искать.
— Будет.. Будет, — эхом отозвались слова. Но вместо того, чтобы повернуть домой, женщина пошла по узкой тропинке вдоль пустоши. Пахло сырой травой, в зарослях распевались лягушки.
Сквозь буйную растительность, заполонившую этот пятачок абхазской земли, виднелась вершина дома — частной гостиницы с узорными балконами. Выбеленные стены, флигель — смешение стилей и жанров. Но так нравилось хозяевам, да и туристы, судя по голосам, доносящимися из этого дома, тоже были довольны. Они же не видели следы уколов оружия на стене этого дома, не видели обожженной травы вокруг этого места, не видели дома, лишившегося крыши, и опаленные обнаженные эвкалипты. Умелыми руками местных мастеров все было исправлено, облагорожено. Теперь не узнать эти края.
Но пусть все было припудрено и приукрашено, сквозь слой краски и штукатурки, сквозь новый ряд кирпича и камня Амина видела то, что вряд ли когда-нибудь исчезнет из ее памяти.
— Бежим!
Амина подхватила ребенка на руку и побежала. Куда? Когда ото всюду стреляют — это уже было не важно. Подальше от этих мест, где, как оказалось, даже стены не спасали от снарядов и пуль.
Штукатурка домов, мимо которых они пробегали, крошилась, земля проседала от тяжелой поступи женщины, несущей на руках дочь.
Где-то взорвался снаряд. Она поняла это после, когда уже оказалась на земле, сжимая в руках маленькое тельце.
— Наала!
— Я здесь, мама!
Город продолжал жить, молодежь сидела на лавочках с кованными узорными ножками. В маленьких бассейнах в цвете иллюминации играли фонтаны. И огромный золотой шар на поднятый руках — память о тех, кто сражался за эту землю, напоминание о кровавых днях, когда сосед шел на соседа.
Женщина опустилась на подножие. Здесь было тепло. В отличии от мертвых домов, холодных улиц, в отличие от прохладной руки дочери, здесь было тепло.
Семь металлических рук держали золотой шар – их землю. Золото.. да, их земля золотая. Видимо, действительно бог отдал абхазам то, что присмотрел для себя.
Семь рук — семь народов, объединенных под одним общим небесным куполом, держащимся на горах, которые окружила Гагру.
Семь рук. Все эти руки тянулись к шару — к мирному шару, не знающему боли и отчаяния. Эти руки поднимали его над городом, ближе к небу, возвышая над бедами и несчастьями обычных, совсем не железных людей.
Этот шар — охраняемая железными защитниками мечта матерей, потерявших сыновей и мужей, мечта девушек, которые из-за войны вынуждены были расстаться с любимыми.
— Что это, мама?
— Эта память, Наала. Это память.
«Память...», — повторили розы, посаженные вдоль дороги, выложенной мелкими плитами. «Память...», — вторили им пальмы, треугольными основаниями держащиеся за землю и спускающие свои зеленые косы на асфальт.
— Мама, идем. Скорее идем. Я кое-что вспомнила.
— Что, Наала?
— Потом скажу. Идем! Идем же! — голос дочери становился все требовательнее. — Идем же!
Длинная дорога, выложенная буквально пару лет назад, тянулась вдоль склона горы. Высокий бордюр-стена, сложенный из камня, сдерживал землю и корни деревьев, рвавшиеся наружу.
Этот бордюр — все, что осталось неизменным в течение семнадцати лет. Он видел проникающих в город солдат, он слышал выстрелы и крики, но не дрогнул, выстоял, продолжая выполнять свою роль: ни на шаг не отступить, не дать земле нарушить порядок, заведенный здесь, на этой части трассы, людьми.
Он не поддался на провокацию пуль и осколков снарядов. Нигде стена не дала трещину. Вот и сейчас, все так же она стояла, не согнувшись и не покосившись, все так же стояла, выпятив свою «грудь» в сторону дороги, демонстрируя узоры обработанных и отшлифованных камней.
Не в пример стене другие защитники прятались в разросшихся зарослях кустарников.
Вот, например, обозначающий пройденный километр дороги, разделяющей Старые Гагры и Новые, маленькая ниша, где обитает медведица со своим медвежонком. Нет, теперь это уже не тот могучий зверь, который встречал приезжих рыком, предупреждая о возможности ответа гордого народа на вторжение в их владения. Теперь это просто испуганная мать, прячущаяся в листве от каждого шороха и пытающаяся вернуть к жизни младенца, который давно уже сровнялся с землей.
Тихо на дороге.
Молчаливо возвышается надо городом отель «Скала» — еще один свидетель разрушений. Пустые глазницы окон втягивали пустоту, которая блуждала по серым коридорам, мягко поглощая стены и погружая здание в мертвую мглу. Лишь когда дул ветер, темный комок, испуганный движением, на миг отступал, раскрывая следы разрушений. И, празднуя небольшую победу, выли струны сломанного рояля, провалившегося под сцену в актовом зале, да в глухих скрипящих аплодисментах заходились вывороченные кресла, на которых восседали призрачные зрители, не пожелавшие даже теперь покинуть эти места.
Подмигивая отсветом луны в единственно уцелевшем окне, не так далеко стояло еще одно здание. В отличие от соратника по несчастью этот дом стыдливо прятался под прозрачную пленку, любезной накинутую на него людьми – то ли, чтобы не позволить этому торговому дому портить вид главной площади, то ли обозначая начало процесса реконструкции. Но реконструкция так и не началась. Вот и гудело здание в течение многих лет, возмущаясь равнодушием людей. В маленькой комнате на первом этаже разорванные книги гневно высказывались в адрес вандалов. Гудели трубы, простаивающие в течение стольких лет. В тон им свистел ветер в подземном переходе, где давно уже не ступала нога ни одного живого существа. Даже бездомные собаки предпочитали искать другие укрытия во время дождя, обходя это скопище отбросов и нечистот.
— Милая, я должен идти. Ты же понимаешь, это мобилизация.
Она шла вдоль пустынной трассы. Она шла по парку, где кучками гуляли туристы.
— Милая, я должен идти! Я вернусь, верь мне.
Она шла.. Шла, прислушиваясь к голосам, слышимые только ей. Не замечая, как сторонятся ее прохожие, смущенные видом растрепавшихся волос и теплой шали на плечах, хотя температура давно перевалили за традцать.
Она шла...
— Я вернусь.
— Конечно, вернешься, — тогда она, молодая женщина, верила в это. Вера — это все, что поддерживала ее все это время.
— Амина! Уезжай из города!
До сих пор звучал в голове голос Эльзы. Но как и тогда, стоя у дома Казачества, она отказалась, отказывалась и сейчас. Куда она уедет? Как бросит эти места, где жили ее предки?
