А окромя того на всякие диковинки поглядеть можно и потом дружкам хвалиться да девушек стращать байками пугающими. Да только не попадалось ничего толкового здесь. Мебель старая поломанная, сундук с ветхими книгами, одежда, давно молью поеденная, кипами в углу валяется, зеркало потемневшее стоит.
Впрочем, одну вещицу Ваня все же нашел. Металлическую, пузатую, две пяди длиной, а высотой и шириной в одну. Сошла бы за ларчик, но спереди на ней три прорези были, по которым штырек туда-сюда двигался, и несколько винтиков, а сбоку торчала ручка. Кри-во-шип-на-я!.. Механик заморский, заезжий, рассказывал, а Ванятка-то и запомнил.
Поставил было царевич диковину на столик – а тот возьми да и проломись!.. Тяжеленная оказалась! Ну да ничего - прочихался, протер полой кафтана штуковину и сел перед ней на тулуп, молью обглоданный. Рассматривает…
Над прорезями закорюки какие-то выбиты: вроде старотридевятьземельный, но Иван в нем не смыслит. Штырьки подергал – занятно! Один вниз сдвигаешь, тут же два остальных двигаются, и один всегда меньше, другой больше. И кривошип с натугой крутится, закорел небось, смазать надобно…
Провернулась ручка, сдвинулись штырьки, внутри ларчика как щелкнуло звонко! Аж уши заложило! Потянулся Ваня в нем поковырять, а уши-то уже не те! Не топорщатся! Глядь в зеркало – а оттуда красавец писаный смотрит: кудри волной каштановой, брови собольи, взгляд такой, что на которую девку не кинь – мигом влюбится!
«Ай да ларчик!.. – думает Иван. – Ай да чудеса!»
Попытался приподнять – а не вышло! Ослабли члены, пальцы тонкие, красивые стали – такими, коли в кулак сложишь, и носа-то не сломаешь. Чуть провернул другой раз ручку.
Снова штырьки сдвинулись, вновь внутри щелкнуло. Остался Ваня такой же красавец писаный, только плечи вширь раздались, грудь могучая кафтан распирает, подкову в узел завяжет, которая девка пред ним без чувств упадет – поднимет с легкостью!
- Ванюша! Как ты там? Уронил чего, что ли? – Велимудр в камору идет, посохом постукивает, ногами шаркает.
- Гляди, наставник!.. – ого, даже говорит теперь царевич могучим басом, а как встал – на голову волхва перерос! И ларчик чудесный как пушинку поднял за ручку странную… как-то она называлась?..
Хрупнула ручка, упала штуковина, ушибла ногу Ивану. Схватился за голову старый волхв, увидев, как сломалась безвозвратно хитрая придумка Кощея, которая силу, ум да красоту меж собой менять могла, запричитал:
- Ой, Ваня, что же ты наделал!.. Не уследил я, старый, отрежет мне царь бороду вместе с головой!.. Что ж делать-то теперь?!.
Иван Царевич, Никитин сын, поскреб в густых кудрях, обрадовался быстро представшему пред ним плану:
- Вот думаю дружину собрать да в степи хизарские наведаться! А как вернусь с добычей, так женюсь! Только подскажи, кого выбрать лучше: Марью Прелестницу или Праскеву Прекрасную?
- Настасью Премудрую, - ответил волхв смиренно и, тяжко вздохнув, отправился за снадобьем успокоительным. И себе налить, и царя угостить невзначай, а то как бы и впрямь не укоротил на голову.
?
Будни «самого умного» автора.
Автор в своих произведениях вполне закономерно приравнивается к богу. Юный, он напоминает курицу-наседку: терпеливо возится с каждым из своих героев, кое-как собранным из подручных средств, подкидывает им всякие ситуации и тут же за ручку выводит из них. Разговоры специальные придумывает, что б посмешнее было, забавнее и начинает по реплике озвучивать!
«Здравствуй, прекрасная незнакомка без роду-племени!»
«Здравствуй, прекрасный принц!»
Ну как дети, честное слово, с куколками играют. Но ты-то опытный демиург, ты ж ленивее и хитрее. А сегодня вообще просто развлечься хочешь. Где-то тут был добротный мирок, а в коробочке лежат аккуратно смастеренные заготовки главных действующих лиц, выбираешь себе любимчика, именуешь как-нибудь, хоть бы и Гыгой, и, предварительно запасшись попкорном и прочими вкусностями, садишься наблюдать. Кино такое. Хорошо бы приключенческое, но и мелодрама тоже сойдет.
Вот протагонист, свалившийся с небес в рандомную точку карты, поднимается на ноги, отряхивается, грозит кулаком куда-то вверх и оглядывается по сторонам. Юный автор уже обязательно нашел бы в ближайших кустах приключение, или друга, или кровного врага, а ты устроился себе удобненько и ждешь.
«Хм. Попробуем сходить налево», - решает для себя Гыга и, боязливо косясь на небо, идет туда. Да и пожалуйста, вокруг ведь целый мир, континенты и страны, а не сборник локаций с мини-квестами да боссами. Есть куда зайти и с кем побеседовать.
Протагонист потихоньку привыкает к свободе, и вот тут и начинается самое интересное. Он странствует или оседает на ПМЖ, занимается, чем хочет (а ты удивленно приподнимаешь брови, когда Гыга вдруг решает стать профессиональным стояльщиком в очереди), заводит разные знакомства: наставников, последователей, дружбу, вражду, интрижки всякие.
Но пятиминутный трейлер интересной жизни заканчивается: герой все-таки оказался домоседом, и от скуки хочется зевать. Есть и здесь выход: можно поднапрячься слегка и, поискав поблизости страдающего без компании жителя, указать одну конкретную дверь. Которая, конечно же, распахнется в ответ на стук… Стоп, а почему это «пшёл вон!»? Зачем дверь перед самым носом захлопывать?
После нескольких неудачных попыток разнообразить это интерактивное кино рассерженно нависаешь над испуганно замершим миром и применяешь страшное: авторский произвол. С ним, в принципе, можно все: и безродного дурачка на принцессе женить, и посреди тупого диалога ни о чем к нужным глубокомысленным выводам прийти.
Но Гыга уже не первый день живет. Он окреп, возмужал, успел привыкнуть к миру без ежесекундного божьего надзора и громко огрызается и упирается в ответ на твои попытки выковырять его из уютного дома и отправить непонятно куда. На ваше публичное противостояние уже только совсем глухие и слепые не обратили внимания.
Наконец, у тебя получается и откидываешься на спинку кресла отдышаться. Напряженная борьба получилась, надо еще чайку заварить… А вернувшись, обнаруживаешь, что кино вышло слишком уж интерактивное: Гыга внезапно успел захватить пару королевств, а распространить свои крамольные идеи и убеждения – и того дальше, и собирается совершить непоправимое: необратимо испортить такой хороший, прямо-таки образцовый мирок!
Начинается очередной виток противостояния. Добротный нейтральный герой успел непоправимо испортиться и превратиться в отвратительно циничную и агрессивную личность, и приходится применять все свои способности, таланты и умения, чтобы хоть что-то спасти. Чай давно остыл и, кажется, высох, пошли уже которые сутки, а ты сидишь, обхватив голову, над несчастным творением и ищешь выход из ситуации. Перебираешь несколько тысяч коренных жителей мира, созданных вместе с ним и успешно расплодившихся, учитываешь их недостатки, достоинства, связи, общественный строй, политическую ситуацию, экологию, катастрофы и кучу прочих мелочей, потеешь над тем, чтобы привести их кучно, попарно или по одиночке в нужную точку…
«Молодец, хорошо поработал, - внезапно раздается снизу голос. Гыга сидит на террасе своего особняка в шезлонге, потягивая коктейль и изучает последние новости в газете. – Захватывающий сюжет, прописанный мир, персонажи как на подбор… Но что-то я уже не в настроении участвовать. У меня уже и пенсия по выслуге лет подошла, и дело любимое вообще-то есть. Представляешь, сколько тут очередей не выстоянных? Стоять – не перестоять! Вот то-то же. Бывай, демиург, ищи себе нового героя!»
Заросший, взлохмаченный, с глубокими тенями под опухшими от недосыпа глазами, выжатый, словно лимон, ты сидишь над своим необратимо изменившимся миром, и размышляешь, кто же в этой истории умный, а кто дурак.
Через какое-то время, придя в себя и как следует отдохнув от неожиданного и изматывающего противостояния, ты вновь устраиваешься в уютном кресле с кружкой ароматного травного чая. Взгляд падает на застекленную витрину, за которой дожидаются своего часа законсервированные миры, а рядом в коробочках – спящие потенциальные протагонисты, антагонисты и прочие герои, и поневоле теплеет.
Когда-то случилось так, что случайно оказавшаяся под рукой тонкая тетрадь в клеточку и ручка скрасили много тягостно-скучного времени. А единожды почувствовав азарт Творчества, остановиться уже нереально.
Первые мирочки, до сих пор хранимые где-то в запасниках, подозрительно напоминают работы других, куда более опытных и известных демиургов. Собраны из всего, что подвернулось под руку, в странном нелогичном порядке и держатся только за счет большого количества клея на основе авторских хотелок, неряшливо выступающего за края стыков и застывшего подтеками. Возвращаться к ним и пристально рассматривать не хочется, но и выкинуть рука не поднимается. Наверно, до конца жизни не поднимется.
А вот следующая, более качественная работа, в которой, конечно, угадываются чужие идеи, но они уже неплохо перемешаны и обработаны напильником. Веселый получился мирок, концентрированный и насыщенный. Такой либо проглатывать залпом, либо крепко разбавлять перед употреблением (читай – переделывать).
Зато с последним миром, сейчас занимающим почетное место на витрине, тебя связывают долгие и запутанные отношения. Изначально он тоже собирался на авторских хотелках и выглядел нелепо, хотя и мило. Персонажи, опять же, колоритные вышли, приятные глазу и чувствам. Не зря кружок по моделированию и скульптуре посещал… Так вот, настолько хорошие персонажи получились, что селить их в таком несовершенном мире было бы грешно.
Курсов по художественной работе напильниками в округе не устраивают, пришлось до всего доходить своим умом.
Зато с четвертого раза, после вдумчивого изучения прейскуранта к Творчеству и при участии верного единомышленника, мир качественно преобразился настолько, что туда не только не стыдно героев поселить, но и перед другими людьми похвастаться можно. Осторожно, правда: твой взгляд все еще видит огрехи, до которых не добрался напильничек, так что работа продолжается.
…А если бы не всякие вредные Гыги, продолжился бы куда продуктивнее! Две недели на него угроблено…
Но было даже интересно!
?
Зарисовки о…
Стыд
Отчего-то именно в темноте и тишине из глубин памяти выползают самые черные, гадкие, постыдные воспоминания. Поступки и желания, действия и слова. И бессонной ночью, когда лежишь неподвижно, лишь бы не потревожить устроившийся на одеяле худощавый комочек, безмолвно выговариваешься своему личному исповеднику:
«Слушай, Котя. Был один человек… впрочем, неважно. Но после него остался кот. Серый и полосатый, беспардонно-беспородный. Как же меня злило его присутствие! И вечно ободранный диван, и необходимость подниматься до будильника, потому что ему захотелось поесть! Перемывать все углы, потому что его не устроил недостаточно чистый лоток, по пять раз на дню очищать брюки и свитера и закрывать дверцы шкафа на ключ! Когда он перестал канючить еду, и все больше лежал на своей лежанке, не отвлекая, я радовалась. Я уходила и возвращалась домой, напевая. А затем он уснул, забравшись в самый дальний и темный уголок шкафа, туда, где сложены до злой колючей зимы теплые свитера, и больше не проснулся. И лишь спустя несколько дней, вынеся на мусорку три плотно завязанных пакета один в одном, перестирав одежду и проветрив шкаф, я, сидя на удивительно чистом диване, поняла, что вокруг пусто. А на душе скребется один-единственный кот, пытаясь достучаться. Открыть мне глаза.
Это мои грехи. Гордыня. Черствость. Жестокость. В полной мере осознать и искоренить их помог только кошмарный месяц, пролетевший в ежедневных визитах с тобой, Котя, к ветеринару. Все капельницы, когда приходилось час не спускать тебя с рук, уколы, которые приходилось ставить по три раза в день… Исколотые лапы и загривок, крики, вопли, разодранные до костей руки. Бессонные ночи, беспокойные дни. Нетронутые лакомства в миске, твое исхудавшее тельце, неподвижно свернувшееся на любимой подушке, сбившаяся в колтуны шерсть и заплывшие глаза. Проверяешь, прислушиваешься – дышит ли? Жив ли?
Вот вижу тебя медленно ковыляющего, шатающегося из стороны в сторону. Сердце щемит до боли, а глаза застилают слезы, но тут же накатывает и радость. Облегчение. С каждым днем, с каждым глотком воды, с каждым съеденным тобой кусочком крепнет уверенность, что черная полоса позади, что болезнь отступила. Ты ещё худой и со свалявшейся шерстью, но уже бодро ковыляешь по дому, и я позволяю тебе всё: и брюки, и шкаф, и диван с косяками для заточки когтей. Потому что только ты можешь скрасить мои самые черные дни и облегчить душевные раны. Только ты выслушаешь и все равно останешься рядом.
Спасибо тебе за это.»
Никчемность.
Этот поселок на отшибе цивилизации, в котором все друг друга знают: старушки с козами и курами, охотники, рыбаки, приехавшие вкусить одиночества дауншифтеры и творческие люди… все они когда-то верили в меня. В мою прозу. Дискутировали и обсуждали. Восхищались и ненавидели. Волновались, раздражались, радовались, грустили, ужасались и звенели, читая, от напряжения. Это мой круг читателей, которых я знаю поименно, в лицо, по голосу и походке, мой смысл существования.
Бывший.
Однажды все они увидели мой последний рассказ. Рассказ, который я должна была написать. Простой, маленький, легкая изящная шутка на выходные.
Я лично видела, как они читают его. Шевелят губами старые подслеповатые бабульки. Пробегают взглядом по листкам с копией молодые дауншифтеры и крепкие мужики-добытчики. И ни одна эмоция не озарила их лица.
Ни одна.
Они равнодушно комкают бумагу, кидают в мусорные баки, или костер, или в кусты. Возвращаются к своим делам, словно и не видели ничего.
Они перестали видеть и меня.
Они не здороваются со мной, встречая на улице, не желают доброго утра, или дня, или вечера. Отворачиваются, безучастно мазнув взглядом. Делают вид, что меня никогда не было, что дом под желтой крышей там, у леса, с соломенным пугалом еще – дом-то бесхозный совсем стоит, пропадает.
А внутри сижу я, обняв колени, в любимом плетеном из лозы кресле. Оно успокаивало и настраивало на нужный лад, в нем ко мне приходили идеи, образы и мысли… но теперь приходит пустота. И вина. И разочарование. И отчаяние.
«Ты не смогла». «Ты не справилась. С таким-то пустяком…». «Как ты можешь называться писателем, если и три абзаца написать не можешь?». «Люди ждали от тебя этот рассказ – а ты их подвела». «Нет, не подвела – предала! Подсунула фальшивку, жалкую пародию. Неудивительно, что они знать тебя более не желают».
Мысли становятся невыносимыми, тени, собравшиеся в углах, на потолках и в щелях, шепчут на разные лады, на всякие голоса, все громче, все настойчивее… Обвинительно скрипит лозовое кресло. Шуршит под ночным ветром соломенное пугало, которому мальчишки заботливо сменили шляпу и подновили лицо. «Никто за ним не смотрит…»
Я выхожу из этих пустых стен в холод и темноту, смотрю на короткую улочку с редкими фонарями, и не узнаю ее. Не узнаю дома, не знаю, кто живет вон в том, а кто – в этом. Калитка захлопывается.
Больше у меня нет дома. Ни большого, ни малого, ни угла, ни кола, ни двора. И меня нет. У бомжа хотя бы он сам есть, а тут…
Впрочем, одну вещицу Ваня все же нашел. Металлическую, пузатую, две пяди длиной, а высотой и шириной в одну. Сошла бы за ларчик, но спереди на ней три прорези были, по которым штырек туда-сюда двигался, и несколько винтиков, а сбоку торчала ручка. Кри-во-шип-на-я!.. Механик заморский, заезжий, рассказывал, а Ванятка-то и запомнил.
Поставил было царевич диковину на столик – а тот возьми да и проломись!.. Тяжеленная оказалась! Ну да ничего - прочихался, протер полой кафтана штуковину и сел перед ней на тулуп, молью обглоданный. Рассматривает…
Над прорезями закорюки какие-то выбиты: вроде старотридевятьземельный, но Иван в нем не смыслит. Штырьки подергал – занятно! Один вниз сдвигаешь, тут же два остальных двигаются, и один всегда меньше, другой больше. И кривошип с натугой крутится, закорел небось, смазать надобно…
Провернулась ручка, сдвинулись штырьки, внутри ларчика как щелкнуло звонко! Аж уши заложило! Потянулся Ваня в нем поковырять, а уши-то уже не те! Не топорщатся! Глядь в зеркало – а оттуда красавец писаный смотрит: кудри волной каштановой, брови собольи, взгляд такой, что на которую девку не кинь – мигом влюбится!
«Ай да ларчик!.. – думает Иван. – Ай да чудеса!»
Попытался приподнять – а не вышло! Ослабли члены, пальцы тонкие, красивые стали – такими, коли в кулак сложишь, и носа-то не сломаешь. Чуть провернул другой раз ручку.
Снова штырьки сдвинулись, вновь внутри щелкнуло. Остался Ваня такой же красавец писаный, только плечи вширь раздались, грудь могучая кафтан распирает, подкову в узел завяжет, которая девка пред ним без чувств упадет – поднимет с легкостью!
- Ванюша! Как ты там? Уронил чего, что ли? – Велимудр в камору идет, посохом постукивает, ногами шаркает.
- Гляди, наставник!.. – ого, даже говорит теперь царевич могучим басом, а как встал – на голову волхва перерос! И ларчик чудесный как пушинку поднял за ручку странную… как-то она называлась?..
Хрупнула ручка, упала штуковина, ушибла ногу Ивану. Схватился за голову старый волхв, увидев, как сломалась безвозвратно хитрая придумка Кощея, которая силу, ум да красоту меж собой менять могла, запричитал:
- Ой, Ваня, что же ты наделал!.. Не уследил я, старый, отрежет мне царь бороду вместе с головой!.. Что ж делать-то теперь?!.
Иван Царевич, Никитин сын, поскреб в густых кудрях, обрадовался быстро представшему пред ним плану:
- Вот думаю дружину собрать да в степи хизарские наведаться! А как вернусь с добычей, так женюсь! Только подскажи, кого выбрать лучше: Марью Прелестницу или Праскеву Прекрасную?
- Настасью Премудрую, - ответил волхв смиренно и, тяжко вздохнув, отправился за снадобьем успокоительным. И себе налить, и царя угостить невзначай, а то как бы и впрямь не укоротил на голову.
?
Будни «самого умного» автора.
Автор в своих произведениях вполне закономерно приравнивается к богу. Юный, он напоминает курицу-наседку: терпеливо возится с каждым из своих героев, кое-как собранным из подручных средств, подкидывает им всякие ситуации и тут же за ручку выводит из них. Разговоры специальные придумывает, что б посмешнее было, забавнее и начинает по реплике озвучивать!
«Здравствуй, прекрасная незнакомка без роду-племени!»
«Здравствуй, прекрасный принц!»
Ну как дети, честное слово, с куколками играют. Но ты-то опытный демиург, ты ж ленивее и хитрее. А сегодня вообще просто развлечься хочешь. Где-то тут был добротный мирок, а в коробочке лежат аккуратно смастеренные заготовки главных действующих лиц, выбираешь себе любимчика, именуешь как-нибудь, хоть бы и Гыгой, и, предварительно запасшись попкорном и прочими вкусностями, садишься наблюдать. Кино такое. Хорошо бы приключенческое, но и мелодрама тоже сойдет.
Вот протагонист, свалившийся с небес в рандомную точку карты, поднимается на ноги, отряхивается, грозит кулаком куда-то вверх и оглядывается по сторонам. Юный автор уже обязательно нашел бы в ближайших кустах приключение, или друга, или кровного врага, а ты устроился себе удобненько и ждешь.
«Хм. Попробуем сходить налево», - решает для себя Гыга и, боязливо косясь на небо, идет туда. Да и пожалуйста, вокруг ведь целый мир, континенты и страны, а не сборник локаций с мини-квестами да боссами. Есть куда зайти и с кем побеседовать.
Протагонист потихоньку привыкает к свободе, и вот тут и начинается самое интересное. Он странствует или оседает на ПМЖ, занимается, чем хочет (а ты удивленно приподнимаешь брови, когда Гыга вдруг решает стать профессиональным стояльщиком в очереди), заводит разные знакомства: наставников, последователей, дружбу, вражду, интрижки всякие.
Но пятиминутный трейлер интересной жизни заканчивается: герой все-таки оказался домоседом, и от скуки хочется зевать. Есть и здесь выход: можно поднапрячься слегка и, поискав поблизости страдающего без компании жителя, указать одну конкретную дверь. Которая, конечно же, распахнется в ответ на стук… Стоп, а почему это «пшёл вон!»? Зачем дверь перед самым носом захлопывать?
После нескольких неудачных попыток разнообразить это интерактивное кино рассерженно нависаешь над испуганно замершим миром и применяешь страшное: авторский произвол. С ним, в принципе, можно все: и безродного дурачка на принцессе женить, и посреди тупого диалога ни о чем к нужным глубокомысленным выводам прийти.
Но Гыга уже не первый день живет. Он окреп, возмужал, успел привыкнуть к миру без ежесекундного божьего надзора и громко огрызается и упирается в ответ на твои попытки выковырять его из уютного дома и отправить непонятно куда. На ваше публичное противостояние уже только совсем глухие и слепые не обратили внимания.
Наконец, у тебя получается и откидываешься на спинку кресла отдышаться. Напряженная борьба получилась, надо еще чайку заварить… А вернувшись, обнаруживаешь, что кино вышло слишком уж интерактивное: Гыга внезапно успел захватить пару королевств, а распространить свои крамольные идеи и убеждения – и того дальше, и собирается совершить непоправимое: необратимо испортить такой хороший, прямо-таки образцовый мирок!
Начинается очередной виток противостояния. Добротный нейтральный герой успел непоправимо испортиться и превратиться в отвратительно циничную и агрессивную личность, и приходится применять все свои способности, таланты и умения, чтобы хоть что-то спасти. Чай давно остыл и, кажется, высох, пошли уже которые сутки, а ты сидишь, обхватив голову, над несчастным творением и ищешь выход из ситуации. Перебираешь несколько тысяч коренных жителей мира, созданных вместе с ним и успешно расплодившихся, учитываешь их недостатки, достоинства, связи, общественный строй, политическую ситуацию, экологию, катастрофы и кучу прочих мелочей, потеешь над тем, чтобы привести их кучно, попарно или по одиночке в нужную точку…
«Молодец, хорошо поработал, - внезапно раздается снизу голос. Гыга сидит на террасе своего особняка в шезлонге, потягивая коктейль и изучает последние новости в газете. – Захватывающий сюжет, прописанный мир, персонажи как на подбор… Но что-то я уже не в настроении участвовать. У меня уже и пенсия по выслуге лет подошла, и дело любимое вообще-то есть. Представляешь, сколько тут очередей не выстоянных? Стоять – не перестоять! Вот то-то же. Бывай, демиург, ищи себе нового героя!»
Заросший, взлохмаченный, с глубокими тенями под опухшими от недосыпа глазами, выжатый, словно лимон, ты сидишь над своим необратимо изменившимся миром, и размышляешь, кто же в этой истории умный, а кто дурак.
***
Через какое-то время, придя в себя и как следует отдохнув от неожиданного и изматывающего противостояния, ты вновь устраиваешься в уютном кресле с кружкой ароматного травного чая. Взгляд падает на застекленную витрину, за которой дожидаются своего часа законсервированные миры, а рядом в коробочках – спящие потенциальные протагонисты, антагонисты и прочие герои, и поневоле теплеет.
Когда-то случилось так, что случайно оказавшаяся под рукой тонкая тетрадь в клеточку и ручка скрасили много тягостно-скучного времени. А единожды почувствовав азарт Творчества, остановиться уже нереально.
Первые мирочки, до сих пор хранимые где-то в запасниках, подозрительно напоминают работы других, куда более опытных и известных демиургов. Собраны из всего, что подвернулось под руку, в странном нелогичном порядке и держатся только за счет большого количества клея на основе авторских хотелок, неряшливо выступающего за края стыков и застывшего подтеками. Возвращаться к ним и пристально рассматривать не хочется, но и выкинуть рука не поднимается. Наверно, до конца жизни не поднимется.
А вот следующая, более качественная работа, в которой, конечно, угадываются чужие идеи, но они уже неплохо перемешаны и обработаны напильником. Веселый получился мирок, концентрированный и насыщенный. Такой либо проглатывать залпом, либо крепко разбавлять перед употреблением (читай – переделывать).
Зато с последним миром, сейчас занимающим почетное место на витрине, тебя связывают долгие и запутанные отношения. Изначально он тоже собирался на авторских хотелках и выглядел нелепо, хотя и мило. Персонажи, опять же, колоритные вышли, приятные глазу и чувствам. Не зря кружок по моделированию и скульптуре посещал… Так вот, настолько хорошие персонажи получились, что селить их в таком несовершенном мире было бы грешно.
Курсов по художественной работе напильниками в округе не устраивают, пришлось до всего доходить своим умом.
Зато с четвертого раза, после вдумчивого изучения прейскуранта к Творчеству и при участии верного единомышленника, мир качественно преобразился настолько, что туда не только не стыдно героев поселить, но и перед другими людьми похвастаться можно. Осторожно, правда: твой взгляд все еще видит огрехи, до которых не добрался напильничек, так что работа продолжается.
…А если бы не всякие вредные Гыги, продолжился бы куда продуктивнее! Две недели на него угроблено…
Но было даже интересно!
?
Зарисовки о…
Стыд
Отчего-то именно в темноте и тишине из глубин памяти выползают самые черные, гадкие, постыдные воспоминания. Поступки и желания, действия и слова. И бессонной ночью, когда лежишь неподвижно, лишь бы не потревожить устроившийся на одеяле худощавый комочек, безмолвно выговариваешься своему личному исповеднику:
«Слушай, Котя. Был один человек… впрочем, неважно. Но после него остался кот. Серый и полосатый, беспардонно-беспородный. Как же меня злило его присутствие! И вечно ободранный диван, и необходимость подниматься до будильника, потому что ему захотелось поесть! Перемывать все углы, потому что его не устроил недостаточно чистый лоток, по пять раз на дню очищать брюки и свитера и закрывать дверцы шкафа на ключ! Когда он перестал канючить еду, и все больше лежал на своей лежанке, не отвлекая, я радовалась. Я уходила и возвращалась домой, напевая. А затем он уснул, забравшись в самый дальний и темный уголок шкафа, туда, где сложены до злой колючей зимы теплые свитера, и больше не проснулся. И лишь спустя несколько дней, вынеся на мусорку три плотно завязанных пакета один в одном, перестирав одежду и проветрив шкаф, я, сидя на удивительно чистом диване, поняла, что вокруг пусто. А на душе скребется один-единственный кот, пытаясь достучаться. Открыть мне глаза.
Это мои грехи. Гордыня. Черствость. Жестокость. В полной мере осознать и искоренить их помог только кошмарный месяц, пролетевший в ежедневных визитах с тобой, Котя, к ветеринару. Все капельницы, когда приходилось час не спускать тебя с рук, уколы, которые приходилось ставить по три раза в день… Исколотые лапы и загривок, крики, вопли, разодранные до костей руки. Бессонные ночи, беспокойные дни. Нетронутые лакомства в миске, твое исхудавшее тельце, неподвижно свернувшееся на любимой подушке, сбившаяся в колтуны шерсть и заплывшие глаза. Проверяешь, прислушиваешься – дышит ли? Жив ли?
Вот вижу тебя медленно ковыляющего, шатающегося из стороны в сторону. Сердце щемит до боли, а глаза застилают слезы, но тут же накатывает и радость. Облегчение. С каждым днем, с каждым глотком воды, с каждым съеденным тобой кусочком крепнет уверенность, что черная полоса позади, что болезнь отступила. Ты ещё худой и со свалявшейся шерстью, но уже бодро ковыляешь по дому, и я позволяю тебе всё: и брюки, и шкаф, и диван с косяками для заточки когтей. Потому что только ты можешь скрасить мои самые черные дни и облегчить душевные раны. Только ты выслушаешь и все равно останешься рядом.
Спасибо тебе за это.»
Никчемность.
Этот поселок на отшибе цивилизации, в котором все друг друга знают: старушки с козами и курами, охотники, рыбаки, приехавшие вкусить одиночества дауншифтеры и творческие люди… все они когда-то верили в меня. В мою прозу. Дискутировали и обсуждали. Восхищались и ненавидели. Волновались, раздражались, радовались, грустили, ужасались и звенели, читая, от напряжения. Это мой круг читателей, которых я знаю поименно, в лицо, по голосу и походке, мой смысл существования.
Бывший.
Однажды все они увидели мой последний рассказ. Рассказ, который я должна была написать. Простой, маленький, легкая изящная шутка на выходные.
Я лично видела, как они читают его. Шевелят губами старые подслеповатые бабульки. Пробегают взглядом по листкам с копией молодые дауншифтеры и крепкие мужики-добытчики. И ни одна эмоция не озарила их лица.
Ни одна.
Они равнодушно комкают бумагу, кидают в мусорные баки, или костер, или в кусты. Возвращаются к своим делам, словно и не видели ничего.
Они перестали видеть и меня.
Они не здороваются со мной, встречая на улице, не желают доброго утра, или дня, или вечера. Отворачиваются, безучастно мазнув взглядом. Делают вид, что меня никогда не было, что дом под желтой крышей там, у леса, с соломенным пугалом еще – дом-то бесхозный совсем стоит, пропадает.
А внутри сижу я, обняв колени, в любимом плетеном из лозы кресле. Оно успокаивало и настраивало на нужный лад, в нем ко мне приходили идеи, образы и мысли… но теперь приходит пустота. И вина. И разочарование. И отчаяние.
«Ты не смогла». «Ты не справилась. С таким-то пустяком…». «Как ты можешь называться писателем, если и три абзаца написать не можешь?». «Люди ждали от тебя этот рассказ – а ты их подвела». «Нет, не подвела – предала! Подсунула фальшивку, жалкую пародию. Неудивительно, что они знать тебя более не желают».
Мысли становятся невыносимыми, тени, собравшиеся в углах, на потолках и в щелях, шепчут на разные лады, на всякие голоса, все громче, все настойчивее… Обвинительно скрипит лозовое кресло. Шуршит под ночным ветром соломенное пугало, которому мальчишки заботливо сменили шляпу и подновили лицо. «Никто за ним не смотрит…»
Я выхожу из этих пустых стен в холод и темноту, смотрю на короткую улочку с редкими фонарями, и не узнаю ее. Не узнаю дома, не знаю, кто живет вон в том, а кто – в этом. Калитка захлопывается.
Больше у меня нет дома. Ни большого, ни малого, ни угла, ни кола, ни двора. И меня нет. У бомжа хотя бы он сам есть, а тут…
