Я буду рад, если твоей матери здесь понравится. И я велю нашему личному врачу её осмотреть, он выпишет нужные лекарства. Она не будет нуждаться, Ануся, я обещаю, — Вишнивецкий внутренне обрадовался тому, что она его об этом попросила. Это был щекотливый вопрос, как-никак Августина вполне могла в будущем стать ему родственницей хотя бы фиктивно, но, честно сказать, Матиуш побаивался её, её воли в подобной неволе, её строгости. Однако у него был шанс установить с ней хорошие отношения, и он готов был им воспользоваться.
— Спасибо, — девушка неуверенно обняла его за шею, забираясь пальцами под тонкую ткань рубашки, осторожно и нежно погладила, затем сама робко поцеловала любимого в губы, пробираясь ладонями выше и путаясь пальцами в волосах. Матиуш с удовольствием, но слегка неловко отвечал ей — она впервые сама проявила желание быть с ним. Это совсем немного, но всё же грело ему душу. Быть может, так она ему доверяла?
Утро встретило их слабыми лучами осеннего солнца. Анна поморщилась и теснее прижалась к Матиушу, заворачиваясь в одеяло, обнимая. Вишнивецкий сонно пробормотал что-то, подминая её под себя, чтобы она не мёрзла. Было не так уж и рано, но в холода хотелось спать и подольше оставаться в тёплой постели. Они ещё немного дремали в объятиях друг друга, греясь и чуть ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, но уже нужно было подниматься — Анна хотела как можно скорее забрать мать из тех ужасных условий.
— Не волнуйся, она поймёт, — шептал Матиуш ей на ухо, пока они ехали в деревню. Анна сидела как на иголках и беспокойно мяла оборку платья. — Всё будет в порядке, я уверен. Ануся, съем.
— Я невкусная, — девушка совсем по-детски уткнулась носом ему в шею.
— А вот неправда, — Вишнивецкий мягко поцеловал её в затылок. — Этот… дом?
— Да… — Анна опустила взгляд и густо покраснела от стыда. — У нас тут… я вам говорила уже.
— Разберёмся, — Вишнивецкий осторожно толкнул калитку и быстро прошёл по небольшой дорожке к избе, вежливо постучал в бревенчатую дверь. Та неприятно заскрипела, и в проёме показалась пожилая, седая, но гордая и статная женщина в расшитом переднике.
— Пан князь, — она низко поклонилась ему, и только затем увидела дочь. — Ануся, девочка моя, приехала! — она бросилась к ней, девушка сама побежала к ней навстречу, и они крепко обнялись.
— Ты у меня теперь госпожа стала, доченька. Спасибо, что матушку не забываешь, — ласково сказала Августина. — Проходите в дом. У нас тут скромно, мопанку, уж не обессудьте.
— С-спасибо, — Вишнивецкого удивила та простота и честность, с которой крестьянка пригласила его в своё жилище, то, как искренне она обнимала дочь, вообще вся эта неприглядная жизнь целого сословия. Да, Матиуш многое сделал для своих людей, однако он нечасто выбирался в деревню и почти не видел, как они живут.
— Чем богаты, — женщина поставила на стол нехитрую снедь, Анна бросилась ей помогать, и Вишнивецкого просто передёрнуло от того, как они все преклоняются перед ним и боятся. Он никогда не думал о том, каким он кажется тем, кто ниже его по происхождению. Он никогда не думал, как высокомерно держится с ними, как обращается. И сейчас это очень сильно напугало Камила, ведь он никогда не хотел быть для своих же людей таким.
— Матушка, мы с тобой поговорить хотели, — Анна села рядом с любимым и взяла его за руку. — Матиуш мне и тебе вольную написал. Мы с тобой теперь свободны.
— Вольную? — Августина схватила за сердце и долго непонимающе смотрела на Вишнивецкого, не веря своим ушам. — Пан, да как же… как такую милость-то заслужили, мопанку. Благослови вас Господь за вашу доброту, я за вас каждый день молиться стану… — она хотела было броситься ему в ноги, как по-старинке, но Матиуш мягко удержал её.
— Ваша добрая дочь на многое открыла мне глаза. Вы очень верно воспитали её, пани Костюшко, — тепло сказал он, улыбаясь уголками губ. — Ваш дом пришёл в негодность, я хотел бы хотя бы временно поселить вас в усадьбе, пока вашу избу приведут в порядок. А дальше вы сами решите, захотите остаться или нет.
— Да как же в усадьбе… Что мне там делать? Я работать давно привыкла, я и сейчас на вас тружусь, травы выращиваю, чай пить, я не могу, пан, запросто так-то да в таких хоромах. Не годится, не положено, никогда так не было. Как же я… — женщина засмущалась, пришла в полное смятение. Матиуш понял, что ей было неудобно и стыдно принимать его предложение.
— Прошу вас, соглашайтесь, я почту это за честь, тем более, Анна за вас очень просила. Вы подлечитесь, поправите здоровье, а вернётесь в тёплую и ладную избу. Я приставлю к вам какую-нибудь из девушек, что служат у меня, чтобы она помогала вам по хозяйству, — вежливо, но твёрдо произнёс Вишнивецкий.
— Да что уж делать, согласна я, — у женщины не было сил спорить. — Да только вы девушек-то от обязанностей не отрывайте. У крестницы моей, Текли, матушка уже месяц, как померла, девка одна осталась, пусть со мной живёт. И мне веселее, и ей утешение. Дозволите?
— Почему нет. Так тому и быть, пани Костюшко, — запросто согласился Матиуш. — А теперь прошу вас, соберите то, что вам необходимо, и езжайте с нами. Вас устроят, Текля сегодня же будет с вами. Мы с Анной скоро вновь уедем в Варшаву, мой друг устраивает череду балов и торжеств в честь Дня Всех Святых, а затем и Рождества. Мой новый управляющий, пан Мицкевич, распорядится, чтобы всё выстроили в срок, он же проследит за рабочими, — он дождался, пока Августина вместе с Анной соорудят небольшой узелок из вещей. — Прошу, карета ждёт.
Энрике Гонсалес ненавидел осень. Ему было под пятьдесят, и за свою долгую жизнь он повидал немало, но именно проклятая осень тысяча семьсот тридцать пятого года сломала всё, что у него было — Энрике, одного из лучших инквизиторов, самого обвинили в ереси. Конечно, после всех разбирательств его восстановили в должности и предложили вернуться на прежнее место, но он уже не смог. Не смог смотреть в глаза и улыбаться тем, кто пытал его и выбивал несуществующее признание.
Он оставил Испанию, доминиканцев и уехал на самый край Европы, в Польшу. Там господствовали иезуиты, и они с радостью приняли его в свой круг и орден. Гонсалес стал работать в монастыре, учить польский, заниматься теми науками, которые были запрещены в Испании, и ему стало легче. Так или иначе, Энрике занялся тем, чем ему не стоило заниматься — он стал изучать вампиров. Ему и раньше было известно, что есть такие существа, но до поры Гонсалес думал, что это лишь сказки или совсем уж большая редкость, но здесь, в Варшаве, он понял, что всё совсем не так, а жуткие бессмертные существа живут почти напротив. Буквально на другой стороне улицы располагался большой особняк, да только его владелец был человек крайне… непохожий на своих сородичей. К нему всегда приходили одни и те же гости, которые до малейшей морщинки оставались прежними, он и сам за десять лет не изменился вовсе. А самое главное, таинственный аристократ ни разу не посетил церкви.
Энрике был очень осторожен — поначалу лишь наблюдал за домом из окна кельи, делая записи и эскизы, затем стал прогуливаться под окнами, пытаясь что-то услышать или увидеть, и только недавно отважился и сам туда сходить и лично поговорить с хозяином. В конце концов, силы в любом случае были бы на его стороне — Энрике хорошо обращался как и оружием, так и со словом Божьим.
Вампир, а это был именно он, Гонсалес с лёгкостью заметил необычный цвет и блеск его глаз, встретил его лично и долго всматривался, пытаясь выискать что-то в душе бывшего инквизитора, но, похоже, и её не нашёл — так сильно из чёрных зрачков разило болью и тихой, но очень опасной яростью. Они не покидали Гонсалеса с самого доноса, и это, кажется, слегка напугало хозяина дома, но он не показал виду, лишь указал тонкой бледной рукой на полутёмный холл, уходивший куда-то вглубь.
Уже в гостиной он наконец заговорил:
— Оставим любезности для балов и аудиенций. Зачем вы пришли сюда?
— Узнать, кто же вы такой, — спокойно ответил Энрике, переплетая пальцы рук между собой.
— Узнали? — вампир чуть выгнул бровь, по его бескровным губам пробежала усмешка. Пламя от свечей в канделябре отбрасывало на его лицо тень, отчего-то становилось зловещим и даже угрожающим.
— Почти, я покуда ни разу не услышал вашего имени, — Гонсалес пригубил чуть вина из бокала. — Это я хотел услышать от вас. В конце концов, я десять лет наблюдаю за вами. Последнее время вы часть покидаете дом. Что же произошло?
— Обо всём по порядку, — вампир откинулся в кресло и прикрыл глаза. — Меня зовут Станислав Мнишек-Вранич, мой отец — представитель шляхты, моя мать — сербская крестьянка, сам я родился довольно давно и почти не помню тех времён, впрочем, это совсем неважно сейчас, ведь вы не про это спрашиваете. Так или иначе сейчас я близок к тому, чтобы править — вот ответ на второй ваш вопрос. Власть требует переговоров, а если они не помогают, то гораздо более радикальных мер.
— Похоже, дипломатия не ваш конёк, — ухмыльнулся Энрике. — Продолжайте.
— Старая должность до сих пор не даёт покоя? — тихо спросил Мнишек, чуть ли не скалясь. — Сколько человек вы подвергли допросу?
— Не смейте, — Гонсалес сжал руки так, что побелели костяшки пальцев.
— Как мило, как мило. Вы легко выходите из себя, однако, не читай я ваших мыслей, в жизни бы не нашёл способа вас разозлить. Вы, в отличие от меня, хороший дипломат. И проповедник тоже хороший, я уверен. Остальное нет нужды перечислять — это о вас говорят другие и говорят с охотой. Впрочем, раз уж мы так много друг о друге знаем, то почему бы нам не подружиться? — Станислав поднял свой бокал, и Энрике, чуть поразмыслив, коснулся его своим.
— Но что вы от меня хотите? — спросил он, когда вампир наконец перестал разглядывать своё отражение в стекле. Мнишек внимательно посмотрел на собеседника, затем задумчиво поднялся и прошёлся до огромного мраморного камина и обратно.
— Хочу? Что я хочу? — он зачем-то повторил вопрос Энрике, будто в попытке выиграть время. — Мне нужна помощь. Быть может, помощь убеждения, быть может, помощь несколько иного характера. Вы ведь не забыли, как убивать?
— Убивать? — в глазах бывшего инквизитора заблестел недобрый огонь. — Такое не забывают, пан Мнишек.
— То есть, если я попрошу вас убить кого-то, за вознаграждение, конечно, вы согласитесь? — Станислав задал единственный беспокоивший его вопрос прямо, без увёрток, и это почему-то понравилось Гонсалесу — он любил такого рода людей.
— Смотря каким будет вознаграждение, — отозвался Энрике после недолгого молчания. — Терять мне нечего, а братья-иезуиты пусть и добры ко мне, но никак не заменят мне мою прежнюю жизнь.
— Я думаю, нам с вами явно по пути, — вампир удовлетворённо и как-то нехорошо улыбнулся. — Что вы знаете о гетмане Велиславе Винсенте Потоцком?
Велислав резко открыл глаза и проснулся, тяжело дыша и судорожно хватаясь за одеяло. Где-то в доме пробили часы — было уже за полночь, за чуть приоткрытым окном стыдливо светил тонкий месяц, а в комнату проникал лёгкий ветерок. Потоцкий медленно сел на кровати, поправляя растрепавшиеся и слегка спутавшиеся волосы, переводя дыхание, пытаясь успокоиться. Ему снова и снова снилась Фелисия с её тонкими чертами лица, бледными, почти прозрачными руками, пустыми печальными глазами. Она звала его, тянулась, плакала, сидя на холодном полу собственных комнат, а потом вдруг стояла на перилах балкона в свадебном платье, едва не сносимая порывистым ветром, прижимала узкие ладони к сердцу и неожиданно падала куда-то вниз, не переставая смотреть на мужа. Этот кошмар преследовал его уже которую ночь, и Велиславу как никогда было больно и тяжко.
Он вдруг почувствовал, как его руки коснулось что-то холодное. Вампир резко обернулся и содрогнулся — рядом с ним на одеяле сидела его покойная жена точь-в-точь перед самой смертью. Она слабо и безжизненно улыбалась, поглаживая его пальцы, и с какой-то странной, болезненной нежностью смотрела на любимого.
— Фелисия? — Велислав протянул к ней вторую руку, желая коснуться худой щеки и ощутить ледяную кожу.
Женщина отстранилась, но кивнула, по её лицу пробежала гримаса боли. Губы искривились в крике, а глаза совсем потухли.
— Фелисия, я так скучаю… Ты нужна мне, безумно нужна, моя милая Фелисия. Родная, — вампир не выдержал этого и попытался её обнять, прижать к себе, чтобы утешить, как он делал это раньше, но с жуткой горечью осознал, что хватает воздух, а его несчастная жена растворяется в ночной полутьме, всё так же неотрывно глядя на него. Ещё несколько мгновений он видел её голубые глаза, полные любви и тоски, а потом всё исчезло, будто бы никогда и не было. Лишь остался на его колене белоснежный цветок — роза из гроховских садов.
До самого рассвета в домовой капелле горели свечи, сияли золотом иконы. Перед Богоматерью на коленях рыдал Велислав, сжимая в ладонях фату покойной супруги.
— Что случилось, Михал? — когда Велислав обернулся на почти бесшумные шаги камердинера, его глаза были сухи, а руки плотно переплетены друг с другом. Он покуда не поднимался с колен, но было видно, что горе на время отпустило его, и на смену ему пришла обычная вежливая холодность.
— Когда вы покинули спальню, мопанку, вы не закрыли окно, и кто-то проник в ваши комнаты, перерыл ваш стол вдоль и поперёк, но, видно, так и не нашёл то, что искал. Я сразу же проснулся и спугнул его, осмотрел мельком вещи. Кажется, ничего не пропало, но вы сами поглядите, я покуда не убирал ничего. Негоже хозяйского-то имущества касаться без спросу, ещё испорчу чего, — Михал стоял, опустив голову, и ожидал реакции господина. Обычно Потоцкий не был строг или груб со слугами, но в моменты непередаваемой тоски по покойной супруге он мог и рассердиться.
— Можешь лечь обратно, я всё уберу, — махнул рукой гетман. — Спасибо, что остановил этого преступника. Ступай.
— Спокойной ночи, мопанку, — слуга низко поклонился.
— В этом я сильно сомневаюсь, — усмехнулся Потоцкий. — Но спокойной.
Когда Михал ушёл, Велислав поднялся, потушил многочисленные свечи и закрыл створки массивного иконного оклада — он сам его сделал, как первую и последнюю дань Богоматери. В голове роились сотни мыслей: кто? Зачем? Что искал? От кого? На все эти вопросы Потоцкий хотел знать ответ. Конечно, кое-какие подозрения у него были — Мнишек вряд ли сдался после той дуэли и теперь искал способы достать соперника другим образом. Впрочем, гетман уже давно привык подобным поползновениям в свой адрес, это началось ещё тогда, когда он получил булаву. В те времена ему казалось, что так и нужно, но не теперь, когда он долго жил отшельником, медленно сходя с ума от непереносимого горя. Не теперь, когда он многое переосмыслил. Конечно, быть королём вампиров — это очень почётно, и Велислав хотел помочь соблюсти порядок в их мире, но корона тяготила его.
— Спасибо, — девушка неуверенно обняла его за шею, забираясь пальцами под тонкую ткань рубашки, осторожно и нежно погладила, затем сама робко поцеловала любимого в губы, пробираясь ладонями выше и путаясь пальцами в волосах. Матиуш с удовольствием, но слегка неловко отвечал ей — она впервые сама проявила желание быть с ним. Это совсем немного, но всё же грело ему душу. Быть может, так она ему доверяла?
***
Утро встретило их слабыми лучами осеннего солнца. Анна поморщилась и теснее прижалась к Матиушу, заворачиваясь в одеяло, обнимая. Вишнивецкий сонно пробормотал что-то, подминая её под себя, чтобы она не мёрзла. Было не так уж и рано, но в холода хотелось спать и подольше оставаться в тёплой постели. Они ещё немного дремали в объятиях друг друга, греясь и чуть ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, но уже нужно было подниматься — Анна хотела как можно скорее забрать мать из тех ужасных условий.
— Не волнуйся, она поймёт, — шептал Матиуш ей на ухо, пока они ехали в деревню. Анна сидела как на иголках и беспокойно мяла оборку платья. — Всё будет в порядке, я уверен. Ануся, съем.
— Я невкусная, — девушка совсем по-детски уткнулась носом ему в шею.
— А вот неправда, — Вишнивецкий мягко поцеловал её в затылок. — Этот… дом?
— Да… — Анна опустила взгляд и густо покраснела от стыда. — У нас тут… я вам говорила уже.
— Разберёмся, — Вишнивецкий осторожно толкнул калитку и быстро прошёл по небольшой дорожке к избе, вежливо постучал в бревенчатую дверь. Та неприятно заскрипела, и в проёме показалась пожилая, седая, но гордая и статная женщина в расшитом переднике.
— Пан князь, — она низко поклонилась ему, и только затем увидела дочь. — Ануся, девочка моя, приехала! — она бросилась к ней, девушка сама побежала к ней навстречу, и они крепко обнялись.
— Ты у меня теперь госпожа стала, доченька. Спасибо, что матушку не забываешь, — ласково сказала Августина. — Проходите в дом. У нас тут скромно, мопанку, уж не обессудьте.
— С-спасибо, — Вишнивецкого удивила та простота и честность, с которой крестьянка пригласила его в своё жилище, то, как искренне она обнимала дочь, вообще вся эта неприглядная жизнь целого сословия. Да, Матиуш многое сделал для своих людей, однако он нечасто выбирался в деревню и почти не видел, как они живут.
— Чем богаты, — женщина поставила на стол нехитрую снедь, Анна бросилась ей помогать, и Вишнивецкого просто передёрнуло от того, как они все преклоняются перед ним и боятся. Он никогда не думал о том, каким он кажется тем, кто ниже его по происхождению. Он никогда не думал, как высокомерно держится с ними, как обращается. И сейчас это очень сильно напугало Камила, ведь он никогда не хотел быть для своих же людей таким.
— Матушка, мы с тобой поговорить хотели, — Анна села рядом с любимым и взяла его за руку. — Матиуш мне и тебе вольную написал. Мы с тобой теперь свободны.
— Вольную? — Августина схватила за сердце и долго непонимающе смотрела на Вишнивецкого, не веря своим ушам. — Пан, да как же… как такую милость-то заслужили, мопанку. Благослови вас Господь за вашу доброту, я за вас каждый день молиться стану… — она хотела было броситься ему в ноги, как по-старинке, но Матиуш мягко удержал её.
— Ваша добрая дочь на многое открыла мне глаза. Вы очень верно воспитали её, пани Костюшко, — тепло сказал он, улыбаясь уголками губ. — Ваш дом пришёл в негодность, я хотел бы хотя бы временно поселить вас в усадьбе, пока вашу избу приведут в порядок. А дальше вы сами решите, захотите остаться или нет.
— Да как же в усадьбе… Что мне там делать? Я работать давно привыкла, я и сейчас на вас тружусь, травы выращиваю, чай пить, я не могу, пан, запросто так-то да в таких хоромах. Не годится, не положено, никогда так не было. Как же я… — женщина засмущалась, пришла в полное смятение. Матиуш понял, что ей было неудобно и стыдно принимать его предложение.
— Прошу вас, соглашайтесь, я почту это за честь, тем более, Анна за вас очень просила. Вы подлечитесь, поправите здоровье, а вернётесь в тёплую и ладную избу. Я приставлю к вам какую-нибудь из девушек, что служат у меня, чтобы она помогала вам по хозяйству, — вежливо, но твёрдо произнёс Вишнивецкий.
— Да что уж делать, согласна я, — у женщины не было сил спорить. — Да только вы девушек-то от обязанностей не отрывайте. У крестницы моей, Текли, матушка уже месяц, как померла, девка одна осталась, пусть со мной живёт. И мне веселее, и ей утешение. Дозволите?
— Почему нет. Так тому и быть, пани Костюшко, — запросто согласился Матиуш. — А теперь прошу вас, соберите то, что вам необходимо, и езжайте с нами. Вас устроят, Текля сегодня же будет с вами. Мы с Анной скоро вновь уедем в Варшаву, мой друг устраивает череду балов и торжеств в честь Дня Всех Святых, а затем и Рождества. Мой новый управляющий, пан Мицкевич, распорядится, чтобы всё выстроили в срок, он же проследит за рабочими, — он дождался, пока Августина вместе с Анной соорудят небольшой узелок из вещей. — Прошу, карета ждёт.
***
Энрике Гонсалес ненавидел осень. Ему было под пятьдесят, и за свою долгую жизнь он повидал немало, но именно проклятая осень тысяча семьсот тридцать пятого года сломала всё, что у него было — Энрике, одного из лучших инквизиторов, самого обвинили в ереси. Конечно, после всех разбирательств его восстановили в должности и предложили вернуться на прежнее место, но он уже не смог. Не смог смотреть в глаза и улыбаться тем, кто пытал его и выбивал несуществующее признание.
Он оставил Испанию, доминиканцев и уехал на самый край Европы, в Польшу. Там господствовали иезуиты, и они с радостью приняли его в свой круг и орден. Гонсалес стал работать в монастыре, учить польский, заниматься теми науками, которые были запрещены в Испании, и ему стало легче. Так или иначе, Энрике занялся тем, чем ему не стоило заниматься — он стал изучать вампиров. Ему и раньше было известно, что есть такие существа, но до поры Гонсалес думал, что это лишь сказки или совсем уж большая редкость, но здесь, в Варшаве, он понял, что всё совсем не так, а жуткие бессмертные существа живут почти напротив. Буквально на другой стороне улицы располагался большой особняк, да только его владелец был человек крайне… непохожий на своих сородичей. К нему всегда приходили одни и те же гости, которые до малейшей морщинки оставались прежними, он и сам за десять лет не изменился вовсе. А самое главное, таинственный аристократ ни разу не посетил церкви.
Энрике был очень осторожен — поначалу лишь наблюдал за домом из окна кельи, делая записи и эскизы, затем стал прогуливаться под окнами, пытаясь что-то услышать или увидеть, и только недавно отважился и сам туда сходить и лично поговорить с хозяином. В конце концов, силы в любом случае были бы на его стороне — Энрике хорошо обращался как и оружием, так и со словом Божьим.
Вампир, а это был именно он, Гонсалес с лёгкостью заметил необычный цвет и блеск его глаз, встретил его лично и долго всматривался, пытаясь выискать что-то в душе бывшего инквизитора, но, похоже, и её не нашёл — так сильно из чёрных зрачков разило болью и тихой, но очень опасной яростью. Они не покидали Гонсалеса с самого доноса, и это, кажется, слегка напугало хозяина дома, но он не показал виду, лишь указал тонкой бледной рукой на полутёмный холл, уходивший куда-то вглубь.
Уже в гостиной он наконец заговорил:
— Оставим любезности для балов и аудиенций. Зачем вы пришли сюда?
— Узнать, кто же вы такой, — спокойно ответил Энрике, переплетая пальцы рук между собой.
— Узнали? — вампир чуть выгнул бровь, по его бескровным губам пробежала усмешка. Пламя от свечей в канделябре отбрасывало на его лицо тень, отчего-то становилось зловещим и даже угрожающим.
— Почти, я покуда ни разу не услышал вашего имени, — Гонсалес пригубил чуть вина из бокала. — Это я хотел услышать от вас. В конце концов, я десять лет наблюдаю за вами. Последнее время вы часть покидаете дом. Что же произошло?
— Обо всём по порядку, — вампир откинулся в кресло и прикрыл глаза. — Меня зовут Станислав Мнишек-Вранич, мой отец — представитель шляхты, моя мать — сербская крестьянка, сам я родился довольно давно и почти не помню тех времён, впрочем, это совсем неважно сейчас, ведь вы не про это спрашиваете. Так или иначе сейчас я близок к тому, чтобы править — вот ответ на второй ваш вопрос. Власть требует переговоров, а если они не помогают, то гораздо более радикальных мер.
— Похоже, дипломатия не ваш конёк, — ухмыльнулся Энрике. — Продолжайте.
— Старая должность до сих пор не даёт покоя? — тихо спросил Мнишек, чуть ли не скалясь. — Сколько человек вы подвергли допросу?
— Не смейте, — Гонсалес сжал руки так, что побелели костяшки пальцев.
— Как мило, как мило. Вы легко выходите из себя, однако, не читай я ваших мыслей, в жизни бы не нашёл способа вас разозлить. Вы, в отличие от меня, хороший дипломат. И проповедник тоже хороший, я уверен. Остальное нет нужды перечислять — это о вас говорят другие и говорят с охотой. Впрочем, раз уж мы так много друг о друге знаем, то почему бы нам не подружиться? — Станислав поднял свой бокал, и Энрике, чуть поразмыслив, коснулся его своим.
— Но что вы от меня хотите? — спросил он, когда вампир наконец перестал разглядывать своё отражение в стекле. Мнишек внимательно посмотрел на собеседника, затем задумчиво поднялся и прошёлся до огромного мраморного камина и обратно.
— Хочу? Что я хочу? — он зачем-то повторил вопрос Энрике, будто в попытке выиграть время. — Мне нужна помощь. Быть может, помощь убеждения, быть может, помощь несколько иного характера. Вы ведь не забыли, как убивать?
— Убивать? — в глазах бывшего инквизитора заблестел недобрый огонь. — Такое не забывают, пан Мнишек.
— То есть, если я попрошу вас убить кого-то, за вознаграждение, конечно, вы согласитесь? — Станислав задал единственный беспокоивший его вопрос прямо, без увёрток, и это почему-то понравилось Гонсалесу — он любил такого рода людей.
— Смотря каким будет вознаграждение, — отозвался Энрике после недолгого молчания. — Терять мне нечего, а братья-иезуиты пусть и добры ко мне, но никак не заменят мне мою прежнюю жизнь.
— Я думаю, нам с вами явно по пути, — вампир удовлетворённо и как-то нехорошо улыбнулся. — Что вы знаете о гетмане Велиславе Винсенте Потоцком?
***
Велислав резко открыл глаза и проснулся, тяжело дыша и судорожно хватаясь за одеяло. Где-то в доме пробили часы — было уже за полночь, за чуть приоткрытым окном стыдливо светил тонкий месяц, а в комнату проникал лёгкий ветерок. Потоцкий медленно сел на кровати, поправляя растрепавшиеся и слегка спутавшиеся волосы, переводя дыхание, пытаясь успокоиться. Ему снова и снова снилась Фелисия с её тонкими чертами лица, бледными, почти прозрачными руками, пустыми печальными глазами. Она звала его, тянулась, плакала, сидя на холодном полу собственных комнат, а потом вдруг стояла на перилах балкона в свадебном платье, едва не сносимая порывистым ветром, прижимала узкие ладони к сердцу и неожиданно падала куда-то вниз, не переставая смотреть на мужа. Этот кошмар преследовал его уже которую ночь, и Велиславу как никогда было больно и тяжко.
Он вдруг почувствовал, как его руки коснулось что-то холодное. Вампир резко обернулся и содрогнулся — рядом с ним на одеяле сидела его покойная жена точь-в-точь перед самой смертью. Она слабо и безжизненно улыбалась, поглаживая его пальцы, и с какой-то странной, болезненной нежностью смотрела на любимого.
— Фелисия? — Велислав протянул к ней вторую руку, желая коснуться худой щеки и ощутить ледяную кожу.
Женщина отстранилась, но кивнула, по её лицу пробежала гримаса боли. Губы искривились в крике, а глаза совсем потухли.
— Фелисия, я так скучаю… Ты нужна мне, безумно нужна, моя милая Фелисия. Родная, — вампир не выдержал этого и попытался её обнять, прижать к себе, чтобы утешить, как он делал это раньше, но с жуткой горечью осознал, что хватает воздух, а его несчастная жена растворяется в ночной полутьме, всё так же неотрывно глядя на него. Ещё несколько мгновений он видел её голубые глаза, полные любви и тоски, а потом всё исчезло, будто бы никогда и не было. Лишь остался на его колене белоснежный цветок — роза из гроховских садов.
До самого рассвета в домовой капелле горели свечи, сияли золотом иконы. Перед Богоматерью на коленях рыдал Велислав, сжимая в ладонях фату покойной супруги.
Глава двадцать третья
— Что случилось, Михал? — когда Велислав обернулся на почти бесшумные шаги камердинера, его глаза были сухи, а руки плотно переплетены друг с другом. Он покуда не поднимался с колен, но было видно, что горе на время отпустило его, и на смену ему пришла обычная вежливая холодность.
— Когда вы покинули спальню, мопанку, вы не закрыли окно, и кто-то проник в ваши комнаты, перерыл ваш стол вдоль и поперёк, но, видно, так и не нашёл то, что искал. Я сразу же проснулся и спугнул его, осмотрел мельком вещи. Кажется, ничего не пропало, но вы сами поглядите, я покуда не убирал ничего. Негоже хозяйского-то имущества касаться без спросу, ещё испорчу чего, — Михал стоял, опустив голову, и ожидал реакции господина. Обычно Потоцкий не был строг или груб со слугами, но в моменты непередаваемой тоски по покойной супруге он мог и рассердиться.
— Можешь лечь обратно, я всё уберу, — махнул рукой гетман. — Спасибо, что остановил этого преступника. Ступай.
— Спокойной ночи, мопанку, — слуга низко поклонился.
— В этом я сильно сомневаюсь, — усмехнулся Потоцкий. — Но спокойной.
Когда Михал ушёл, Велислав поднялся, потушил многочисленные свечи и закрыл створки массивного иконного оклада — он сам его сделал, как первую и последнюю дань Богоматери. В голове роились сотни мыслей: кто? Зачем? Что искал? От кого? На все эти вопросы Потоцкий хотел знать ответ. Конечно, кое-какие подозрения у него были — Мнишек вряд ли сдался после той дуэли и теперь искал способы достать соперника другим образом. Впрочем, гетман уже давно привык подобным поползновениям в свой адрес, это началось ещё тогда, когда он получил булаву. В те времена ему казалось, что так и нужно, но не теперь, когда он долго жил отшельником, медленно сходя с ума от непереносимого горя. Не теперь, когда он многое переосмыслил. Конечно, быть королём вампиров — это очень почётно, и Велислав хотел помочь соблюсти порядок в их мире, но корона тяготила его.
