Никогда не любила бабочек. Порхают, чаруют, питаются нектаром и амброзией, а чуть только небосвод затянет тучами, как их и не видать. Слишком уж хрупки и нежны, чтобы встречать невзгоды честно и достойно, не пытаясь улизнуть. Им бы только солнце и цветы, а все остальное никуда не годится. Глупые, легкомысленные создания, от которых нет никакого проку.
Точно таким же было мое мнение касательно беглой матушки. Черт с ней. Я никогда не была сентиментальной.
Моя бабушка Бланка с остальными невезучими Брогардиусами скиталась довольно долго. Первыми моими воспоминаниями были скрипучие колеса повозки, на которой я сидела, болтая босыми грязными ногами. Иногда я вижу во сне смутные картины моих странствий: раскисшие дороги, вечный дождь и бескрайние поля с пожухшей травой. Тоска, страх перед будущим и дороги, дороги, дороги…
То был Теггэльв, которому так и не было суждено стать моей второй родиной. Теггэльвцы настороженно встретили своих родственников-бродяг и вскоре указали нам на дверь. Никому не были нужны бедные изгнанники, вот каким оказался мой первый жизненный урок. Все боятся чужого горя, словно заразы. Последующие уроки были в том же духе, и я бы не отказалась их пропустить, но высшие силы, видимо, не считали меня достаточно сообразительной и повторяли раз за разом одно и то же.
Опять потянулись серые поля, низкое пасмурное небо над головой и лужи, где отражались унылые тучи. Потом ненавистные поля сменились мрачным, темным лесом. Я уже не болтала ногами, так как надвигалась зима и высовывать нос из повозки не хотелось. Да и не нравились мне эти места — болота, трясина… Я еще не знала, что мне предстоит прожить здесь еще десять лет, которые впоследствии покажутся мне счастливейшими.
Это было захолустное княжество Эпфельредд, втиснувшееся между богатыми, могучими королевствами — Аале, Эзрингеном и Теггэльвом. На севере от него примостился скалистый, мятежный Каммероль, вотчина гномов, а на западе угрожающе навис воинственный Хельбергон, край ледников, фиордов и безжалостных наемников. Наше (теперь уже наше) маленькое, бедное княжество продолжало считаться суверенным только из-за того, что никому не хотелось тратить силы и время на его завоевание, которое было делом бессмысленным, хуже того — невыгодным. Эпфельредд был почти полностью покрыт лесами и болотами, среди которых робко ютились маленькие городки да убогие села. Только на юго-востоке земли были более-менее обжиты — там находилась столица Эпфельредда, Изгард, славная своей магической Академией, уступавшей лишь той, что в Эзрингене.
Эпфельреддские родственники были нам рады так же, как и теггэльвские. Однако жизнь нас кое-чему научила, и мы никуда больше не поехали. Ясно было, что такой же прием нас ждет и в Аале, и в Хельбергоне, и в Эзрингене. Так какого черта еще пару лет шляться по бездорожью, отбиваясь от волков и разбойников? Лучше уж противостоять усилиям родственников отправить нас восвояси!
Большинство моих дядьев и теток с кузинами и кузенами двинулись в столицу, где какой-то далекий племянник бабушки хорошо разжился на торговле сукном, а сама бабушка решила остаться в глухом даже по эпфельреддским меркам Артанде, южной провинции на границе с Аале. Там жила ее престарелая кузина Маргарет — одинокая бездетная вдова. Бабушка решила, что полуразрушенная усадьба в качестве наследства все-таки лучше, чем шиш с маслом, который ждал нас в любом другом месте. Изгард, «большой город с множеством перспектив для предприимчивых людей» — цитата из пылкой речи дяди Вольдемара — ее не прельщал. Как говаривала она, «у меня вот уже где ваша столичная перспективная жизнь! Мало вам перспектив в Арданции было?».
Я, конечно, осталась с ней. Больше никому я нужна не была, что не особо скрывалось.
…Про мое артандское детство рассказывать особо нечего. После бродяжничества по дорогам Арданции и Теггэльва мне казалось, что мы очутились в раю, где можно было спать на чистых простынях, пусть даже и не шелковых, а грубых льняных, и есть за столом. Владение старой Маргарет представляло собой небольшое деревянное строение, не намного превосходящее размерами прочие крестьянские дома. К усадьбе прилагался горько пьющий батрак, пользы от которого было куда меньше, чем вреда. Маргарет — вздорная, склочная старушенция — прожила еще пять лет вместе с нами, пока не отправилась в мир иной, но даже ей не под силу было отравить мне существование.
Бабушка сама научила меня грамоте и счету, памятуя про наше почтенное происхождение. Я легко усваивала все новое, если оно казалось мне интересным. С неинтересными предметами было сложнее.
Будучи строгим и упорным учителем, бабушка не утруждала себя рукоприкладством, предпочитая вдумчиво подбирать наказания. Чем хуже мне запоминались глаголы и арифметика, тем чище становились полы и лучше прополот огород. Природная лень во мне боролась с природной же ленью, и в результате, при некотором содействии врожденной любознательности, я освоила и сложение, и вычитание, и деление, и умножение, в совокупности дававшие мне значительное преимущество перед остальными деревенскими лоботрясами, с которыми я водила дружбу. В целом же я представляла собой обычное крестьянское чадо, считающее, что конец света находится аккурат за околицей. Я была поразительно невежественна и ничуть не тревожилась по этому поводу.
Бабушке оставалось только вздыхать, глядя, как ее внучка копошится в дорожной пыли и лепит из грязи куличи с абсолютно счастливым лицом, не задумываясь ни о своем почетном родстве с бароном, ни о правилах хорошего тона.
Меня такая жизнь вполне устраивала. Я относилась к тем самодостаточным натурам, кто не вглядывается в манящую линию горизонта и не вдыхает с волнением ветер странствий. Мечты их всегда остаются мечтами, не превращаясь в прожекты туманного будущего, и нет такой мысли, которая туманила бы их глаза. Хотя надо заметить, что мое воображение было слишком уж живо для ребенка подобного положения и достатка. Наши соседи не доверяли мне выпас скотины, и иногда местные женщины с сочувствием говорили моей бабушке, что видят явные признаки ранней смерти на моем слишком задумчивом лице.
Бабушка меня не ругала, когда заставала за бессмысленными мечтаниями, однако настороженно присматривалась — видимо, ее терзала мысль, что я все-таки пошла в батюшку и в один прекрасный день натворю дел. Иной раз она беседовала со мной, разъясняя на понятных даже мне примерах, в чем состоит различие между фантазиями и жизнью и как опасно забывать о существовании этой границы. Ее наставления не раз вспоминались мне в тяжелую минуту, и почти всегда в них находился ответ на терзающие меня вопросы, что свидетельствует о выдающемся здравомыслии бабушки.
До десяти лет в моей жизни не было ничего, кроме двора с лопухами, огорода и зимних вечеров перед очагом.
Никакой магии.
Все изменилось в один день, который я отчетливо помню.
Была ужасная жара…
Была ужасная жара. Ни малейшего ветерка, даже листья на старых тополях за курятником не шелестели. Такая погода редко стояла в Эпфельредде, и люди вконец измучились в этом душном пекле. Вот в Арданции, рассказывала бабушка Бланка, такая жара не редкость, но придворные дамы все равно надевали на себя кучу нижних юбок, кринолин, корсет, еще какую-то ерунду со смешным названием — шемизетку, что ли? — и так прогуливались в жаркий полуденный час, обмахиваясь веером.
«Вот уж глупость так глупость!» — размышляла я, лежа на покатой крыше курятника в тени тополей. На мне была надета рубаха с одним рукавом — второй я вчера умудрилась оторвать, преодолевая забор нашей соседки, у которой уродились хорошие яблоки, — и подвернутые штаны, откуда торчали мои голенастые, исцарапанные ноги. Башмаков у меня в то время не имелось, но мои ороговевшие пятки не испытывали из-за этого никакого неудобства. Терзания арданцийских дам были мне решительно непонятны.
Раздумывая о человеческих странностях, я изнывала от жары и мечтала о том, что после обеда пойду на речку, где буду купаться до посинения. Купание было самым любимым моим развлечением. Тогда я пребывала в том счастливом возрасте, когда барахтанье в воде голышом не является чем-то предосудительным. Мы с друзьями каждый день бегали гурьбой к омуту, что находился за огородами, — в прочих местах нашу речушку можно было перейти вброд, не замочив колен. Там мы, как истинные дети природы, бесились что водяные черти — прыгали с обрыва, ныряли и пытались друг друга утопить. В жару только омут был нашим спасением.
Под палящими лучами солнца у меня облупился нос, и руки сами тянулись ободрать спаленную тонкую кожу. После этого оставались некрасивые розовые пятна, напоминавшие о какой-то коросте. Я в очередной раз поймала себя за этим занятием и недовольно фыркнула. Не ковырять было выше моих сил — нос так и свербел. Я с ненавистью уставилась на свои руки и мстительно прищурилась. Неужто моя сила воли спасует перед какой-то чесоткой на носу?
— Ну уж нет! — произнесла я сердито. — Кто тут, по-вашему, главный?
И с этими словами запихнула ладони себе под живот. Так было вернее.
Пойти купаться я могла хоть сейчас. Из-за невыносимого зноя бабушка Бланка урезала мои обязанности до полива малины, смородины и помидоров. С этим плевым делом я справилась уже давно и была свободна как ветер. Уже и мои приятели прибегали, чтобы пригласить меня на речку, но я отказалась.
У меня было важное дело.
Около месяца назад в наших краях объявилась крылатая зверюга, в которой старожилы опознали гарпию, правда порядком измельчавшую. Эта тварь повадилась таскать кур, подрывая и без того шаткое экономическое положение нашего хозяйства. Вдобавок один дед с хутора авторитетно заявил, что эта крылатая зараза будет постепенно расти и на следующий год перейдет на коз, а затем и на детишек.
Известно было, что этот дед — большое трепло. Но я отнеслась к его словам с вниманием, потому как нашла в кладовой книжку, где описывался подобный случай. Правда, гарпия в этой истории начинала с детишек, а заканчивала тяжеловооруженными рыцарями, но общий смысл повествования я уловила. До детей мне дела особого не было (себя к таковым я не причисляла лет с восьми), а вот судьба нашей козы меня беспокоила.
В деревне никто не спешил поднимать панику. Из-за жары на людей навалилась апатия и лень. Гарпия, пока что не отличавшаяся чрезмерным аппетитом (те же коршуны утащили куда больше кур с нашего подворья), могла поселиться в курятнике старосты — до этого никому не было никакого дела. Я поняла, что действовать придется мне.
Томясь в духоте своей комнаты во время очередного наказания за очередной проступок, я разработала план действий, затем провела некоторую подготовительную работу и приступила к воплощению своего замысла в жизнь. Если бы не жара, я бы даже испытывала от этого удовольствие. Охотиться на гарпию было куда интереснее, чем прясть кудель или перебирать чечевицу в кладовой.
Мой план включал в себя такие составляющие: самая старая курица, привязанная за ногу около курятника; кусок рыболовной сети, украденной мною вчера вечером из пруда; увесистое полено.
Ясно, что мои намерения по отношению к гарпии были самые что ни есть кровожадные.
После обеда я забралась на крышу курятника, положила рядом с собой сеть с поленом и принялась ждать. Несмотря на тень от старых тополей, растущих у нашего двора, мне было очень жарко. Казалось, что подо мной кто-то развел костер и полусгнившая солома, покрывающая крышу, вот-вот начнет тлеть.
Гарпия, словно издеваясь, не показывалась.
Курица от жары совсем оглупела, наполовину закопалась в песок, вяло подгребая под себя пыль лапами, и выглядела настолько малоаппетитно, что на нее даже трупоед бы не позарился. Я тоже разомлела, растянулась на животе и боролась со сном из последних сил. Тут окно кладовки, выходящее во двор, распахнулось настежь, и зычный голос моей бабушки нарушил сонно-мертвую тишину двора:
— Каррен, где твое платье с воротником?!
Меня от возмущения даже подбросило вверх. Все подготовительные работы насмарку!
— Ну что ты кричишь?! — заорала я в ответ. — Я же в засаде!
Голова бабушки, увенчанная сложной и крайне туго заплетенной косой, повернулась в мою сторону.
— Что за тон, юная дама? — назидательно промолвила она. — Разве так подобает разговаривать со старшими? Особенно с бабушкой, которая может всыпать розог?
— Извиняюсь, — буркнула я.
Это было сказано только ради проформы — выбить из меня искреннее извинение было не так просто. Но в тоне бабушки я не уловила той пресловутой ноты, которая заставила бы меня отнестись к ее словам серьезно. Соответственно и она не обратила внимания на явно наглый тон моего извинения.
— Где то платье, что я сшила осенью? — повторила свой вопрос бабушка.
— В ларе, что под старым тюфяком в полоску, — ответила я. — А что такое?
— Ах да… — И голова бабушки тут же исчезла из оконного проема.
Я заподозрила неладное:
— Бабуля, зачем тебе платье?
Ответа не последовало. До меня донесся глухой шум падения чего-то большого, но мягкого, затем грохот откинутой крышки, скрип заржавевших петель и громкое бабушкино чихание. Из окна чинно выплыла сизая тучка пыли, вспыхивающая редкими искорками в солнечных лучах.
Но меня уже нельзя было сбить с толку. Платье, о котором шла речь, я надевала всего единожды, когда бабуля заставила меня посетить службу в местном храме в качестве наказания за разбитое фарфоровое блюдо, бережно хранимое в память о какой-то бабушкиной родне. Оно — платье, не блюдо — было темно-синего цвета, по подолу украшено несгибаемым рюшем, в который словно проволоку вставили, а рукава — о ужас! — имели форму фонариков. Я отчетливо помнила, как кусался кружевной воротник, заставляя меня ерзать на жесткой деревянной скамье, как косились на меня остальные добропорядочные прихожане и как тогда я возненавидела и храм, и платье, и все человечество. Больше случаев надеть это орудие пытки не представилось, чему я была только рада. Но теперь платье зачем-то понадобилось бабушке! Неужели меня снова ждет поход в храм? Но за что?!
— Бабушка, ответь мне! На… для чего тебе понадобилось платье?! — В то время я частенько сквернословила, приводя бабушку в состояние сильнейшего гнева, поэтому приходилось следить за своей речью.
В окне вновь показалась бабушкина голова, припорошенная пылью. Она принялась деловито трепать мятую синюю тряпку, в которой я без труда узнала то самое платье. Работу эту она выполняла весьма сосредоточенно, из чего я сделала вывод, что мой вопрос она прекрасно расслышала.
— Бабушка, — мрачно позвала я ее, постаравшись вложить в свой голос оттенок угрозы.
Она еще немного потрепала платье, придирчиво осмотрела его и покачала головой. Затем поковыряла пальцем пятно на подоле — в кладовой водились мыши — и вновь принялась исследовать мерзкое одеяние. И лишь когда мои глаза от сдерживаемого крика стали круглыми, как у филина, она снизошла до ответа.
— Завтра мы отправляемся в Изгард, — сообщила мне бабушка, словно это было самой обыденной новостью в мире. — Нас подвезут в Артанд, к почтовым дилижансам. Твоего дядю Бернарда я уже предупредила, он ждет нас.
Точно таким же было мое мнение касательно беглой матушки. Черт с ней. Я никогда не была сентиментальной.
Моя бабушка Бланка с остальными невезучими Брогардиусами скиталась довольно долго. Первыми моими воспоминаниями были скрипучие колеса повозки, на которой я сидела, болтая босыми грязными ногами. Иногда я вижу во сне смутные картины моих странствий: раскисшие дороги, вечный дождь и бескрайние поля с пожухшей травой. Тоска, страх перед будущим и дороги, дороги, дороги…
То был Теггэльв, которому так и не было суждено стать моей второй родиной. Теггэльвцы настороженно встретили своих родственников-бродяг и вскоре указали нам на дверь. Никому не были нужны бедные изгнанники, вот каким оказался мой первый жизненный урок. Все боятся чужого горя, словно заразы. Последующие уроки были в том же духе, и я бы не отказалась их пропустить, но высшие силы, видимо, не считали меня достаточно сообразительной и повторяли раз за разом одно и то же.
Опять потянулись серые поля, низкое пасмурное небо над головой и лужи, где отражались унылые тучи. Потом ненавистные поля сменились мрачным, темным лесом. Я уже не болтала ногами, так как надвигалась зима и высовывать нос из повозки не хотелось. Да и не нравились мне эти места — болота, трясина… Я еще не знала, что мне предстоит прожить здесь еще десять лет, которые впоследствии покажутся мне счастливейшими.
Это было захолустное княжество Эпфельредд, втиснувшееся между богатыми, могучими королевствами — Аале, Эзрингеном и Теггэльвом. На севере от него примостился скалистый, мятежный Каммероль, вотчина гномов, а на западе угрожающе навис воинственный Хельбергон, край ледников, фиордов и безжалостных наемников. Наше (теперь уже наше) маленькое, бедное княжество продолжало считаться суверенным только из-за того, что никому не хотелось тратить силы и время на его завоевание, которое было делом бессмысленным, хуже того — невыгодным. Эпфельредд был почти полностью покрыт лесами и болотами, среди которых робко ютились маленькие городки да убогие села. Только на юго-востоке земли были более-менее обжиты — там находилась столица Эпфельредда, Изгард, славная своей магической Академией, уступавшей лишь той, что в Эзрингене.
Эпфельреддские родственники были нам рады так же, как и теггэльвские. Однако жизнь нас кое-чему научила, и мы никуда больше не поехали. Ясно было, что такой же прием нас ждет и в Аале, и в Хельбергоне, и в Эзрингене. Так какого черта еще пару лет шляться по бездорожью, отбиваясь от волков и разбойников? Лучше уж противостоять усилиям родственников отправить нас восвояси!
Большинство моих дядьев и теток с кузинами и кузенами двинулись в столицу, где какой-то далекий племянник бабушки хорошо разжился на торговле сукном, а сама бабушка решила остаться в глухом даже по эпфельреддским меркам Артанде, южной провинции на границе с Аале. Там жила ее престарелая кузина Маргарет — одинокая бездетная вдова. Бабушка решила, что полуразрушенная усадьба в качестве наследства все-таки лучше, чем шиш с маслом, который ждал нас в любом другом месте. Изгард, «большой город с множеством перспектив для предприимчивых людей» — цитата из пылкой речи дяди Вольдемара — ее не прельщал. Как говаривала она, «у меня вот уже где ваша столичная перспективная жизнь! Мало вам перспектив в Арданции было?».
Я, конечно, осталась с ней. Больше никому я нужна не была, что не особо скрывалось.
…Про мое артандское детство рассказывать особо нечего. После бродяжничества по дорогам Арданции и Теггэльва мне казалось, что мы очутились в раю, где можно было спать на чистых простынях, пусть даже и не шелковых, а грубых льняных, и есть за столом. Владение старой Маргарет представляло собой небольшое деревянное строение, не намного превосходящее размерами прочие крестьянские дома. К усадьбе прилагался горько пьющий батрак, пользы от которого было куда меньше, чем вреда. Маргарет — вздорная, склочная старушенция — прожила еще пять лет вместе с нами, пока не отправилась в мир иной, но даже ей не под силу было отравить мне существование.
Бабушка сама научила меня грамоте и счету, памятуя про наше почтенное происхождение. Я легко усваивала все новое, если оно казалось мне интересным. С неинтересными предметами было сложнее.
Будучи строгим и упорным учителем, бабушка не утруждала себя рукоприкладством, предпочитая вдумчиво подбирать наказания. Чем хуже мне запоминались глаголы и арифметика, тем чище становились полы и лучше прополот огород. Природная лень во мне боролась с природной же ленью, и в результате, при некотором содействии врожденной любознательности, я освоила и сложение, и вычитание, и деление, и умножение, в совокупности дававшие мне значительное преимущество перед остальными деревенскими лоботрясами, с которыми я водила дружбу. В целом же я представляла собой обычное крестьянское чадо, считающее, что конец света находится аккурат за околицей. Я была поразительно невежественна и ничуть не тревожилась по этому поводу.
Бабушке оставалось только вздыхать, глядя, как ее внучка копошится в дорожной пыли и лепит из грязи куличи с абсолютно счастливым лицом, не задумываясь ни о своем почетном родстве с бароном, ни о правилах хорошего тона.
Меня такая жизнь вполне устраивала. Я относилась к тем самодостаточным натурам, кто не вглядывается в манящую линию горизонта и не вдыхает с волнением ветер странствий. Мечты их всегда остаются мечтами, не превращаясь в прожекты туманного будущего, и нет такой мысли, которая туманила бы их глаза. Хотя надо заметить, что мое воображение было слишком уж живо для ребенка подобного положения и достатка. Наши соседи не доверяли мне выпас скотины, и иногда местные женщины с сочувствием говорили моей бабушке, что видят явные признаки ранней смерти на моем слишком задумчивом лице.
Бабушка меня не ругала, когда заставала за бессмысленными мечтаниями, однако настороженно присматривалась — видимо, ее терзала мысль, что я все-таки пошла в батюшку и в один прекрасный день натворю дел. Иной раз она беседовала со мной, разъясняя на понятных даже мне примерах, в чем состоит различие между фантазиями и жизнью и как опасно забывать о существовании этой границы. Ее наставления не раз вспоминались мне в тяжелую минуту, и почти всегда в них находился ответ на терзающие меня вопросы, что свидетельствует о выдающемся здравомыслии бабушки.
До десяти лет в моей жизни не было ничего, кроме двора с лопухами, огорода и зимних вечеров перед очагом.
Никакой магии.
Все изменилось в один день, который я отчетливо помню.
Была ужасная жара…
Глава 3, в которой рассказывается о первой битве Каррен Брогардиус с нежитью, а также объясняется, какое это имело отношение к дяде Бернарду из Изгарда
Была ужасная жара. Ни малейшего ветерка, даже листья на старых тополях за курятником не шелестели. Такая погода редко стояла в Эпфельредде, и люди вконец измучились в этом душном пекле. Вот в Арданции, рассказывала бабушка Бланка, такая жара не редкость, но придворные дамы все равно надевали на себя кучу нижних юбок, кринолин, корсет, еще какую-то ерунду со смешным названием — шемизетку, что ли? — и так прогуливались в жаркий полуденный час, обмахиваясь веером.
«Вот уж глупость так глупость!» — размышляла я, лежа на покатой крыше курятника в тени тополей. На мне была надета рубаха с одним рукавом — второй я вчера умудрилась оторвать, преодолевая забор нашей соседки, у которой уродились хорошие яблоки, — и подвернутые штаны, откуда торчали мои голенастые, исцарапанные ноги. Башмаков у меня в то время не имелось, но мои ороговевшие пятки не испытывали из-за этого никакого неудобства. Терзания арданцийских дам были мне решительно непонятны.
Раздумывая о человеческих странностях, я изнывала от жары и мечтала о том, что после обеда пойду на речку, где буду купаться до посинения. Купание было самым любимым моим развлечением. Тогда я пребывала в том счастливом возрасте, когда барахтанье в воде голышом не является чем-то предосудительным. Мы с друзьями каждый день бегали гурьбой к омуту, что находился за огородами, — в прочих местах нашу речушку можно было перейти вброд, не замочив колен. Там мы, как истинные дети природы, бесились что водяные черти — прыгали с обрыва, ныряли и пытались друг друга утопить. В жару только омут был нашим спасением.
Под палящими лучами солнца у меня облупился нос, и руки сами тянулись ободрать спаленную тонкую кожу. После этого оставались некрасивые розовые пятна, напоминавшие о какой-то коросте. Я в очередной раз поймала себя за этим занятием и недовольно фыркнула. Не ковырять было выше моих сил — нос так и свербел. Я с ненавистью уставилась на свои руки и мстительно прищурилась. Неужто моя сила воли спасует перед какой-то чесоткой на носу?
— Ну уж нет! — произнесла я сердито. — Кто тут, по-вашему, главный?
И с этими словами запихнула ладони себе под живот. Так было вернее.
Пойти купаться я могла хоть сейчас. Из-за невыносимого зноя бабушка Бланка урезала мои обязанности до полива малины, смородины и помидоров. С этим плевым делом я справилась уже давно и была свободна как ветер. Уже и мои приятели прибегали, чтобы пригласить меня на речку, но я отказалась.
У меня было важное дело.
Около месяца назад в наших краях объявилась крылатая зверюга, в которой старожилы опознали гарпию, правда порядком измельчавшую. Эта тварь повадилась таскать кур, подрывая и без того шаткое экономическое положение нашего хозяйства. Вдобавок один дед с хутора авторитетно заявил, что эта крылатая зараза будет постепенно расти и на следующий год перейдет на коз, а затем и на детишек.
Известно было, что этот дед — большое трепло. Но я отнеслась к его словам с вниманием, потому как нашла в кладовой книжку, где описывался подобный случай. Правда, гарпия в этой истории начинала с детишек, а заканчивала тяжеловооруженными рыцарями, но общий смысл повествования я уловила. До детей мне дела особого не было (себя к таковым я не причисляла лет с восьми), а вот судьба нашей козы меня беспокоила.
В деревне никто не спешил поднимать панику. Из-за жары на людей навалилась апатия и лень. Гарпия, пока что не отличавшаяся чрезмерным аппетитом (те же коршуны утащили куда больше кур с нашего подворья), могла поселиться в курятнике старосты — до этого никому не было никакого дела. Я поняла, что действовать придется мне.
Томясь в духоте своей комнаты во время очередного наказания за очередной проступок, я разработала план действий, затем провела некоторую подготовительную работу и приступила к воплощению своего замысла в жизнь. Если бы не жара, я бы даже испытывала от этого удовольствие. Охотиться на гарпию было куда интереснее, чем прясть кудель или перебирать чечевицу в кладовой.
Мой план включал в себя такие составляющие: самая старая курица, привязанная за ногу около курятника; кусок рыболовной сети, украденной мною вчера вечером из пруда; увесистое полено.
Ясно, что мои намерения по отношению к гарпии были самые что ни есть кровожадные.
После обеда я забралась на крышу курятника, положила рядом с собой сеть с поленом и принялась ждать. Несмотря на тень от старых тополей, растущих у нашего двора, мне было очень жарко. Казалось, что подо мной кто-то развел костер и полусгнившая солома, покрывающая крышу, вот-вот начнет тлеть.
Гарпия, словно издеваясь, не показывалась.
Курица от жары совсем оглупела, наполовину закопалась в песок, вяло подгребая под себя пыль лапами, и выглядела настолько малоаппетитно, что на нее даже трупоед бы не позарился. Я тоже разомлела, растянулась на животе и боролась со сном из последних сил. Тут окно кладовки, выходящее во двор, распахнулось настежь, и зычный голос моей бабушки нарушил сонно-мертвую тишину двора:
— Каррен, где твое платье с воротником?!
Меня от возмущения даже подбросило вверх. Все подготовительные работы насмарку!
— Ну что ты кричишь?! — заорала я в ответ. — Я же в засаде!
Голова бабушки, увенчанная сложной и крайне туго заплетенной косой, повернулась в мою сторону.
— Что за тон, юная дама? — назидательно промолвила она. — Разве так подобает разговаривать со старшими? Особенно с бабушкой, которая может всыпать розог?
— Извиняюсь, — буркнула я.
Это было сказано только ради проформы — выбить из меня искреннее извинение было не так просто. Но в тоне бабушки я не уловила той пресловутой ноты, которая заставила бы меня отнестись к ее словам серьезно. Соответственно и она не обратила внимания на явно наглый тон моего извинения.
— Где то платье, что я сшила осенью? — повторила свой вопрос бабушка.
— В ларе, что под старым тюфяком в полоску, — ответила я. — А что такое?
— Ах да… — И голова бабушки тут же исчезла из оконного проема.
Я заподозрила неладное:
— Бабуля, зачем тебе платье?
Ответа не последовало. До меня донесся глухой шум падения чего-то большого, но мягкого, затем грохот откинутой крышки, скрип заржавевших петель и громкое бабушкино чихание. Из окна чинно выплыла сизая тучка пыли, вспыхивающая редкими искорками в солнечных лучах.
Но меня уже нельзя было сбить с толку. Платье, о котором шла речь, я надевала всего единожды, когда бабуля заставила меня посетить службу в местном храме в качестве наказания за разбитое фарфоровое блюдо, бережно хранимое в память о какой-то бабушкиной родне. Оно — платье, не блюдо — было темно-синего цвета, по подолу украшено несгибаемым рюшем, в который словно проволоку вставили, а рукава — о ужас! — имели форму фонариков. Я отчетливо помнила, как кусался кружевной воротник, заставляя меня ерзать на жесткой деревянной скамье, как косились на меня остальные добропорядочные прихожане и как тогда я возненавидела и храм, и платье, и все человечество. Больше случаев надеть это орудие пытки не представилось, чему я была только рада. Но теперь платье зачем-то понадобилось бабушке! Неужели меня снова ждет поход в храм? Но за что?!
— Бабушка, ответь мне! На… для чего тебе понадобилось платье?! — В то время я частенько сквернословила, приводя бабушку в состояние сильнейшего гнева, поэтому приходилось следить за своей речью.
В окне вновь показалась бабушкина голова, припорошенная пылью. Она принялась деловито трепать мятую синюю тряпку, в которой я без труда узнала то самое платье. Работу эту она выполняла весьма сосредоточенно, из чего я сделала вывод, что мой вопрос она прекрасно расслышала.
— Бабушка, — мрачно позвала я ее, постаравшись вложить в свой голос оттенок угрозы.
Она еще немного потрепала платье, придирчиво осмотрела его и покачала головой. Затем поковыряла пальцем пятно на подоле — в кладовой водились мыши — и вновь принялась исследовать мерзкое одеяние. И лишь когда мои глаза от сдерживаемого крика стали круглыми, как у филина, она снизошла до ответа.
— Завтра мы отправляемся в Изгард, — сообщила мне бабушка, словно это было самой обыденной новостью в мире. — Нас подвезут в Артанд, к почтовым дилижансам. Твоего дядю Бернарда я уже предупредила, он ждет нас.
