Вбежав в свою комнату, я увидела, что Харль все еще сидит на одном из стульев, деловито пересыпая из баночки в баночку что-то, весьма смахивающее на мышиный помет. Ранее, разумеется, дала бы ему по шее за подобную пакость, но сейчас едва нашла в себе силы попросить, чтобы мальчишка вновь запер меня в моей комнатушке, словно я оттуда и не выходила.
– Веселья в тебе не прибавилось, – проницательно заметил Харль, однако расспрашивать меня не стал, поняв, что я все равно не смогу объясниться, – так тряслись мои руки и клацали зубы.
Когда дядюшка, вернувшись, спросил, поразмыслила ли я над своим возмутительным поведением, я непритворно тряслась в ознобе и тяжело дышала – потрясение оказалось таким сильным, что меня одолела горячка. Бедный дядюшка, не зная об истинных причинах моих переживаний, решил, что в приступе частично виноват он сам, и окружил заботой, которой мне знать отродясь не приходилось. Сама же я благословляла небеса за то, что ниспослали мне хворь: «Если герцог окажется не настолько безумным, чтобы выкинуть из памяти наш разговор, то всегда можно будет сказать, будто рассудок помутился у меня».
– Что же это, – сокрушался дядюшка Абсалом, поднося мне отвары, которые, как я надеялась, не были усовершенствованы шкодливыми руками Харля Лорнаса. – Единственное твое качество, которым я мог прельстить старого Кориуса – а ведь он до сих пор недоволен тем, что я ухитрился всучить тебя ему в невестки! – отменное здоровье. Этот упрямый осел согласился, что в любом хозяйстве пригодится жена, способная без труда поднять мешок муки, тем более что сын его, сказать по чести, хлипковатой породы. «Да она сроду не простужалась! – говорил я ему. – Справнее девки вы не найдете во всем Таммельне». Что за бес тебя подначил слечь в лихорадке? Теперь пройдоха Кориус заявил, что негоже вести речи о свадьбе, пока ты больна, и отложил все наши планы в долгий ящик… Он хочет отвертеться, и, дьявол его побери, ты дала ему отличный повод!
Я лишь вздыхала, теперь уже не имея никакого желания спорить с дядюшкой. Если решимость человека заключена в его сердце, то, стало быть, сердце мое вырвали из груди – я не чувствовала ничего, кроме тоски и уныния. Возможно, то были угрызения совести, но в те времена мне сложно давалось изучение чьих-либо чувств, в том числе и своих собственных.
Однако мое здоровье, крепость которого так высоко ценил дядюшка, восстанавливалось куда быстрее, чем надеялся Кориус-старший. Тягостные воспоминания о разговоре с господином Огасто немного сгладились, благо Его Светлость ни единым словом не упомянул о том, что видел меня в тот злополучный день, иначе дядюшку Абсалома заботили бы нынче вовсе не попытки моего будущего свекра отложить свадебные приготовления. В сочетании с праздностью, к которой я не была привычна, это дало весьма плачевный итог: я вновь решила, что люблю герцога и не имею права отступать перед лицом первого же препятствия. Мои чувства походили на сорняк – даже будучи срубленным под самый корень, спустя несколько дней он вновь тянется к солнцу.
«Господин Огасто позабыл о том, что говорил со мной там, на поле, – твердила я себе. – Но если бы помнил, ни за что не обошелся бы со мной так грубо! Тогда он был добр ко мне, с чего бы вдруг его отношение переменилось? Это все его гадкая болезнь! Прав Харль – дядюшка Абсалом из рук вон плохо лечит Его Светлость… Он не знает, отчего господин герцог так печален, отчего хочет сбежать из этого дома! А я знаю, в чем беда. Господин Огасто не любит госпожу Вейдену! Тут явно имеется какая-то тайна, черный умысел, сведший их вместе против воли господина Огасто… Именно это стало проклятием герцога. Я должна разузнать, что на самом деле омрачает разум и душу Его Светлости! И тогда… тогда…»
Тут, разумеется, мои мысли начинали путаться, подергиваясь розоватой дымкой мечтаний. Какой девушке не хотелось бы спасти своего возлюбленного, поддержать его в трудную минуту и тем самым заслужить вечную благодарность? Сказать по чести, мои размышления питались отнюдь не одной нежной привязанностью, поскольку частенько завершались яркой, точно вспышка, мыслью: «И он еще попросит прощения за то, что прогнал меня прочь!». Но я бы нипочем не согласилась, скажи мне кто-нибудь, что сейчас я веду мысленные беседы с собственной уязвленной гордостью.
Состояние глубокой задумчивости, в которое я впала, было столь нехарактерным для меня, что дядюшка Абсалом не сомневался – я все еще тяжело больна. Из-за тревоги его бдительность притупилась, и вскоре я смогла совершить вторую попытку покорить сердце господина Огасто, еще более возмутительную и смехотворную, нежели первая, но имевшую куда более серьезные последствия.
Вдохновение снизошло на меня, когда я, ворочаясь без сна в своей постели, увидела, что в окно светит полная луна. «Полнолуние! – мое сердце замерло. – Харль говорил, что в эти дни безумие герцога особенно сильно! Надо узнать, как выглядят эти приступы, – быть может, в его поведении проявится что-то особенное? Что, если он произнесет в бреду какое-то слово, указывающее на причину его болезни?»
Торопливо я поднялась с кровати, порядочно мне опостылевшей, накинула поверх ночной сорочки первое попавшееся платье и, прокравшись мимо крепко спящего дядюшки Абсалома, направилась к злополучной библиотеке. Что-то мне подсказывало – эту ночь герцог проводит именно там. Дядя упоминал, что последнее время госпожа Вейдена пребывает в сильнейшем расстройстве из-за того, что супруг не желает с ней перемолвиться и парой слов.
Сам дядюшка Абсалом навещал герцога каждый день, с утра, усердно помолившись перед тем всем известным богам, и оставлял ему целый поднос с разнообразными настойками, которые, как подозревал старый аптекарь, Его Светлость попросту выплескивал в окно. Однако это вполне соответствовало условиям тайного уговора, заключенного между герцогом и его придворным лекарем, и конечно же дядюшка Абсалом держал все свои подозрения при себе, сосредоточив усилия на том, чтобы занять ум герцогини чем-то иным, нежели размышления о душевном нездоровье ее мужа. Разумеется, все эти хитрости позволяли выгадать дядюшке не так уж много времени, отчего он тревожился с каждым днем все сильнее, но я была сосредоточена лишь на своих собственных целях и не вдумывалась в то, что над головой придворного лекаря неумолимо сгущаются черные тучи.
…В той части дома, где переживал приступы душевной хвори господин Огасто, и средь бела дня было не сыскать живой души – слуги с суеверным страхом относились к припадкам Его Светлости и без крайней нужды избегали приближаться к его покоям. Сейчас же, в полуночный час, здесь и подавно не слышалось ни шороха – только тусклый свет догорающих светильников в коридоре указывал на то, что эта часть дворца обитаема. Запоздало я почувствовала страх – сейчас мне легко верилось в россказни Харля про древних духов дворца, обходящих свои владения при полной луне. Выцветшие фрески на стенах приобрели пугающие черты – глаза давно умерших святых словно наполнились ночной тьмой, и я стала сторониться старинных изваяний, стоявших в темных нишах, – их грубые каменные когтистые лапы, казалось, дрожат от желания вцепиться в мое горло.
Как можно тише я приблизилась к двери и увидела, что закрыта она неплотно, – сквозняк заметно колебал огонь ламп, расположенных неподалеку. Сначала мне показалось, что в библиотеке разговаривают двое, и я решила, что госпожа Вейдена, не сдержавшись, пришла увещевать своего супруга. Но вскоре я поняла, что, несмотря на разность интонаций, все слова произносит один и тот же голос – голос Его Светлости. Напрасно напрягала я слух – ничего из сказанного мне понять не удалось. Должно быть, господин Огасто в бреду вернулся к родному южному наречию.
Любопытство снедало меня – раз уж я натерпелась столько страху, придя сюда среди ночи, мне показалось несправедливым удовлетвориться подслушиванием какой-то тарабарщины. Тихонько приоткрыла дверь, готовясь бежать со всех ног, если господин Огасто тут же набросится на меня с бранью, однако мое вторжение им замечено не было. Сгорбившись, я прошмыгнула в темный угол и принялась искать взглядом герцога – в этот раз он не сидел за своим столом, но найти его оказалось делом несложным: господин Огасто находился в самой освещенной части комнаты перед портретом, рядом с которым горело сразу несколько лампад.
До того момента у меня не имелось возможности рассмотреть обстановку библиотеки, и портрета ранее я не видела, но, право слово, в нем и вправду не имелось ничего примечательного с моей точки зрения. На нем, вне всякого сомнения, была искусно и точно изображена госпожа Вейдена. Художник допустил вольность лишь в том, что наделил женщину на портрете чуть более смелым и дерзким выражением лица – кроткая герцогиня Таммельнская никогда не смотрела так прямо и гордо. Впрочем, не так уж часто я видела госпожу Вейдену, чтобы судить с уверенностью о ее скрытых и явных качествах.
Господин Огасто, вся поза которого выражала отчаяние, горе и обреченность, обращался к портрету, как к живому существу, повторяя слова, значение которых мог угадать любой человек, – то были страстные любовные признания, мольбы и просьбы о прощении.
От обиды и разочарования губы мои задрожали – герцог обожал свою жену, теперь в этом не приходилось сомневаться. Тот разговор, давший мне глупую надежду, оказался сущей бессмыслицей. Должно быть, я неверно истолковала слова Его Светлости, пойдя на поводу собственной наивности, приправленной тщеславием.
Если разобраться, увиденного было достаточно, чтобы убраться из библиотеки, мысленно поклявшись выбросить из головы все дурацкие мечты, касающиеся господина Огасто. Но отчего-то я продолжала следить за тем, как горюет герцог у портрета, – его боль была столь велика, что притягивала к себе, как огонь свечи притягивает ночных мотыльков. Я жадно наблюдала за тем, как он умоляет о чем-то портрет своей жены, как падает перед ним на колени, протягивая руки. «Никто никогда меня так не полюбит!» – с горечью подумала я, окончательно отказавшись от притязаний на сердце герцога. Мужчина тем временем поднялся, пошатываясь, и, взяв одну из ламп, направился к дверям, натыкаясь на углы, точно слепой.
Сомнения мои длились всего мгновение, не более. Схватив вторую лампаду, я выскользнула из библиотеки и направилась вслед за герцогом, торопящимся отнюдь не в сторону своих покоев. Держаться мне приходилось поодаль, чтобы не выдать свое присутствие. Коридоры дворца все еще казались мне лабиринтом, однако я почти сразу угадала, куда он держит путь. Его Светлость шел к заброшенной части дворца, где обитали разве что летучие мыши да несчетное количество крыс.
От ночного холода и страха у меня зуб на зуб не попадал – я успела припомнить все страшные истории, которыми меня потчевал Харль. Теперь уж я не стала бы над ним подтрунивать! Господин Огасто выглядел точь-в-точь как ночной призрак, и я не удивилась бы, превратись он сейчас в нетопыря или растворись в ночной мгле. Однако герцог просто шел вперед, быстро и уверенно – путь этот был ему знаком. У винтовой лестницы, ведущей наверх, он остановился и осмотрелся, но я успела затаиться – в заброшенных коридорах хватало всякой рухляди. Да и запах указывал на то, что челядь, уже не надеясь, что эта часть замка когда-нибудь станет пригодной для жилья, частенько использует ее как помойку.
Лестница, по которой поднялся господин Огасто, не внушала доверия – ступени ее порядочно прогнили, местами и вовсе отсутствовали, но в меня словно вселился бес, требующий разузнать все до последней мелочи. Спустя минуту я уже высунула нос из-за двери, к которой вела лестница, и увидела, что герцог привел меня в ту самую разрушенную Восточную башню, с вершины которой, по словам Харля, порой раздавался душераздирающий вой нечистой силы. Не успела я вспомнить этот рассказ мальчишки в подробностях, как ноги мои подкосились от ужаса: я услышала громкий стон, переходящий в крик. От страха попятилась и едва не скатилась кубарем вниз по крутой лестнице. Взмолившись неизвестному богу, я собрала остатки своей храбрости и выглянула из-за двери второй раз, с трудом удерживаясь от того, чтобы тут же не зажмуриться.
Вершина башни с местами обвалившимися зубцами была ярко освещена лунным светом и выглядела весьма подходящим обиталищем для призраков и нечистой силы. Но ни скелета, с костей которого сползала бы полуистлевшая плоть, ни кровопийцы-вампира с желтыми острыми клыками, ни злобного духа, в чьих глазах горит огонь преисподней, я так и не увидела. Вой, так испугавший меня, стих, перейдя в жалобное поскуливание, в котором не слышалось угрозы или злобы, и я решилась выйти из-за двери, чтобы осмотреться получше. Торопливо пробралась к каким-то камням, за которыми можно было затаиться, и, сосчитав до десяти, приподняла голову, ожидая, что сейчас увижу, как стая упырей терзает бедного герцога.
Однако никого, кроме господина Огасто и меня, здесь не было. Мужчина, стоя около обвалившегося башенного зубца, смотрел вниз и тихо стонал так, что сердце разрывалось от жалости – казалось, он был на волоске от того, чтобы шагнуть в пропасть, однако волосок этот удерживал его крепче стальной цепи. Герцога словно мучила невыносимая боль, от которой нет спасения. Затем он вскинул голову к луне и вновь закричал, надсадно и пронзительно.
«Вот, значит, что за крики в полнолуние лишают сна обитателей замка!» – сказала я себе, поежившись. Вовсе не эту тайну мне хотелось разгадать, но желание дальше копаться в многочисленных секретах господина Огасто внезапно куда-то подевалось. Горе и страдание, звучавшие в его голосе, поселили в моей простой и безыскусной душонке неясную тревогу, ранее мне незнакомую, и теперь я отчаянно хотела позабыть это новое ощущение.
Замешательство сослужило мне плохую службу. Пока я силилась собраться с мыслями, отчаяние герцога достигло своего предела – он упал на колени, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Мне подумалось, что вид призрака не смог бы породить в моей душе больший страх, чем тот, что я испытывала, глядя на страдания господина Огасто. Что-то губило, ломало мужчину, в котором мой наивный ум узнал человека редкой силы духа и храбрости, но даже он не мог сопротивляться одолевавшему его безумию. Я испытывала пугающую беспомощность перед лицом этого темного безжалостного зла, имени которого не знала, и, должно быть, мне не стоило проявлять и тени любопытства в отношении него.
Его Светлость тем временем затих, словно истратив последние силы, но стоило мне подумать, что бедный господин Огасто лишился чувств, как он резко вскочил на ноги, и спустя мгновение дверь за ним захлопнулась – могло показаться, что лунный свет внезапно ожег его кожу, заставив спасаться бегством.
Выждав некоторое время, я вылезла из своего укрытия и последовала за ним. Дважды мне пришлось потянуть за ручку двери, прежде чем я сообразила, что дверь заперта. Мне и в голову не пришло, что в старой части дворца сохранились какие-то засовы и замки!
Теперь меня объял страх совсем иного рода – я лихорадочно обдумывала, чем обернется для меня это приключение. Одним богам известно, навещает ли герцог эту башню в обычные дни, или же в следующий раз эта дверь должна была открыться только к новому полнолунию.
– Веселья в тебе не прибавилось, – проницательно заметил Харль, однако расспрашивать меня не стал, поняв, что я все равно не смогу объясниться, – так тряслись мои руки и клацали зубы.
Когда дядюшка, вернувшись, спросил, поразмыслила ли я над своим возмутительным поведением, я непритворно тряслась в ознобе и тяжело дышала – потрясение оказалось таким сильным, что меня одолела горячка. Бедный дядюшка, не зная об истинных причинах моих переживаний, решил, что в приступе частично виноват он сам, и окружил заботой, которой мне знать отродясь не приходилось. Сама же я благословляла небеса за то, что ниспослали мне хворь: «Если герцог окажется не настолько безумным, чтобы выкинуть из памяти наш разговор, то всегда можно будет сказать, будто рассудок помутился у меня».
– Что же это, – сокрушался дядюшка Абсалом, поднося мне отвары, которые, как я надеялась, не были усовершенствованы шкодливыми руками Харля Лорнаса. – Единственное твое качество, которым я мог прельстить старого Кориуса – а ведь он до сих пор недоволен тем, что я ухитрился всучить тебя ему в невестки! – отменное здоровье. Этот упрямый осел согласился, что в любом хозяйстве пригодится жена, способная без труда поднять мешок муки, тем более что сын его, сказать по чести, хлипковатой породы. «Да она сроду не простужалась! – говорил я ему. – Справнее девки вы не найдете во всем Таммельне». Что за бес тебя подначил слечь в лихорадке? Теперь пройдоха Кориус заявил, что негоже вести речи о свадьбе, пока ты больна, и отложил все наши планы в долгий ящик… Он хочет отвертеться, и, дьявол его побери, ты дала ему отличный повод!
Я лишь вздыхала, теперь уже не имея никакого желания спорить с дядюшкой. Если решимость человека заключена в его сердце, то, стало быть, сердце мое вырвали из груди – я не чувствовала ничего, кроме тоски и уныния. Возможно, то были угрызения совести, но в те времена мне сложно давалось изучение чьих-либо чувств, в том числе и своих собственных.
Прода -7
Однако мое здоровье, крепость которого так высоко ценил дядюшка, восстанавливалось куда быстрее, чем надеялся Кориус-старший. Тягостные воспоминания о разговоре с господином Огасто немного сгладились, благо Его Светлость ни единым словом не упомянул о том, что видел меня в тот злополучный день, иначе дядюшку Абсалома заботили бы нынче вовсе не попытки моего будущего свекра отложить свадебные приготовления. В сочетании с праздностью, к которой я не была привычна, это дало весьма плачевный итог: я вновь решила, что люблю герцога и не имею права отступать перед лицом первого же препятствия. Мои чувства походили на сорняк – даже будучи срубленным под самый корень, спустя несколько дней он вновь тянется к солнцу.
«Господин Огасто позабыл о том, что говорил со мной там, на поле, – твердила я себе. – Но если бы помнил, ни за что не обошелся бы со мной так грубо! Тогда он был добр ко мне, с чего бы вдруг его отношение переменилось? Это все его гадкая болезнь! Прав Харль – дядюшка Абсалом из рук вон плохо лечит Его Светлость… Он не знает, отчего господин герцог так печален, отчего хочет сбежать из этого дома! А я знаю, в чем беда. Господин Огасто не любит госпожу Вейдену! Тут явно имеется какая-то тайна, черный умысел, сведший их вместе против воли господина Огасто… Именно это стало проклятием герцога. Я должна разузнать, что на самом деле омрачает разум и душу Его Светлости! И тогда… тогда…»
Тут, разумеется, мои мысли начинали путаться, подергиваясь розоватой дымкой мечтаний. Какой девушке не хотелось бы спасти своего возлюбленного, поддержать его в трудную минуту и тем самым заслужить вечную благодарность? Сказать по чести, мои размышления питались отнюдь не одной нежной привязанностью, поскольку частенько завершались яркой, точно вспышка, мыслью: «И он еще попросит прощения за то, что прогнал меня прочь!». Но я бы нипочем не согласилась, скажи мне кто-нибудь, что сейчас я веду мысленные беседы с собственной уязвленной гордостью.
Состояние глубокой задумчивости, в которое я впала, было столь нехарактерным для меня, что дядюшка Абсалом не сомневался – я все еще тяжело больна. Из-за тревоги его бдительность притупилась, и вскоре я смогла совершить вторую попытку покорить сердце господина Огасто, еще более возмутительную и смехотворную, нежели первая, но имевшую куда более серьезные последствия.
Вдохновение снизошло на меня, когда я, ворочаясь без сна в своей постели, увидела, что в окно светит полная луна. «Полнолуние! – мое сердце замерло. – Харль говорил, что в эти дни безумие герцога особенно сильно! Надо узнать, как выглядят эти приступы, – быть может, в его поведении проявится что-то особенное? Что, если он произнесет в бреду какое-то слово, указывающее на причину его болезни?»
Торопливо я поднялась с кровати, порядочно мне опостылевшей, накинула поверх ночной сорочки первое попавшееся платье и, прокравшись мимо крепко спящего дядюшки Абсалома, направилась к злополучной библиотеке. Что-то мне подсказывало – эту ночь герцог проводит именно там. Дядя упоминал, что последнее время госпожа Вейдена пребывает в сильнейшем расстройстве из-за того, что супруг не желает с ней перемолвиться и парой слов.
Сам дядюшка Абсалом навещал герцога каждый день, с утра, усердно помолившись перед тем всем известным богам, и оставлял ему целый поднос с разнообразными настойками, которые, как подозревал старый аптекарь, Его Светлость попросту выплескивал в окно. Однако это вполне соответствовало условиям тайного уговора, заключенного между герцогом и его придворным лекарем, и конечно же дядюшка Абсалом держал все свои подозрения при себе, сосредоточив усилия на том, чтобы занять ум герцогини чем-то иным, нежели размышления о душевном нездоровье ее мужа. Разумеется, все эти хитрости позволяли выгадать дядюшке не так уж много времени, отчего он тревожился с каждым днем все сильнее, но я была сосредоточена лишь на своих собственных целях и не вдумывалась в то, что над головой придворного лекаря неумолимо сгущаются черные тучи.
…В той части дома, где переживал приступы душевной хвори господин Огасто, и средь бела дня было не сыскать живой души – слуги с суеверным страхом относились к припадкам Его Светлости и без крайней нужды избегали приближаться к его покоям. Сейчас же, в полуночный час, здесь и подавно не слышалось ни шороха – только тусклый свет догорающих светильников в коридоре указывал на то, что эта часть дворца обитаема. Запоздало я почувствовала страх – сейчас мне легко верилось в россказни Харля про древних духов дворца, обходящих свои владения при полной луне. Выцветшие фрески на стенах приобрели пугающие черты – глаза давно умерших святых словно наполнились ночной тьмой, и я стала сторониться старинных изваяний, стоявших в темных нишах, – их грубые каменные когтистые лапы, казалось, дрожат от желания вцепиться в мое горло.
Как можно тише я приблизилась к двери и увидела, что закрыта она неплотно, – сквозняк заметно колебал огонь ламп, расположенных неподалеку. Сначала мне показалось, что в библиотеке разговаривают двое, и я решила, что госпожа Вейдена, не сдержавшись, пришла увещевать своего супруга. Но вскоре я поняла, что, несмотря на разность интонаций, все слова произносит один и тот же голос – голос Его Светлости. Напрасно напрягала я слух – ничего из сказанного мне понять не удалось. Должно быть, господин Огасто в бреду вернулся к родному южному наречию.
Любопытство снедало меня – раз уж я натерпелась столько страху, придя сюда среди ночи, мне показалось несправедливым удовлетвориться подслушиванием какой-то тарабарщины. Тихонько приоткрыла дверь, готовясь бежать со всех ног, если господин Огасто тут же набросится на меня с бранью, однако мое вторжение им замечено не было. Сгорбившись, я прошмыгнула в темный угол и принялась искать взглядом герцога – в этот раз он не сидел за своим столом, но найти его оказалось делом несложным: господин Огасто находился в самой освещенной части комнаты перед портретом, рядом с которым горело сразу несколько лампад.
До того момента у меня не имелось возможности рассмотреть обстановку библиотеки, и портрета ранее я не видела, но, право слово, в нем и вправду не имелось ничего примечательного с моей точки зрения. На нем, вне всякого сомнения, была искусно и точно изображена госпожа Вейдена. Художник допустил вольность лишь в том, что наделил женщину на портрете чуть более смелым и дерзким выражением лица – кроткая герцогиня Таммельнская никогда не смотрела так прямо и гордо. Впрочем, не так уж часто я видела госпожу Вейдену, чтобы судить с уверенностью о ее скрытых и явных качествах.
Господин Огасто, вся поза которого выражала отчаяние, горе и обреченность, обращался к портрету, как к живому существу, повторяя слова, значение которых мог угадать любой человек, – то были страстные любовные признания, мольбы и просьбы о прощении.
От обиды и разочарования губы мои задрожали – герцог обожал свою жену, теперь в этом не приходилось сомневаться. Тот разговор, давший мне глупую надежду, оказался сущей бессмыслицей. Должно быть, я неверно истолковала слова Его Светлости, пойдя на поводу собственной наивности, приправленной тщеславием.
Если разобраться, увиденного было достаточно, чтобы убраться из библиотеки, мысленно поклявшись выбросить из головы все дурацкие мечты, касающиеся господина Огасто. Но отчего-то я продолжала следить за тем, как горюет герцог у портрета, – его боль была столь велика, что притягивала к себе, как огонь свечи притягивает ночных мотыльков. Я жадно наблюдала за тем, как он умоляет о чем-то портрет своей жены, как падает перед ним на колени, протягивая руки. «Никто никогда меня так не полюбит!» – с горечью подумала я, окончательно отказавшись от притязаний на сердце герцога. Мужчина тем временем поднялся, пошатываясь, и, взяв одну из ламп, направился к дверям, натыкаясь на углы, точно слепой.
Сомнения мои длились всего мгновение, не более. Схватив вторую лампаду, я выскользнула из библиотеки и направилась вслед за герцогом, торопящимся отнюдь не в сторону своих покоев. Держаться мне приходилось поодаль, чтобы не выдать свое присутствие. Коридоры дворца все еще казались мне лабиринтом, однако я почти сразу угадала, куда он держит путь. Его Светлость шел к заброшенной части дворца, где обитали разве что летучие мыши да несчетное количество крыс.
От ночного холода и страха у меня зуб на зуб не попадал – я успела припомнить все страшные истории, которыми меня потчевал Харль. Теперь уж я не стала бы над ним подтрунивать! Господин Огасто выглядел точь-в-точь как ночной призрак, и я не удивилась бы, превратись он сейчас в нетопыря или растворись в ночной мгле. Однако герцог просто шел вперед, быстро и уверенно – путь этот был ему знаком. У винтовой лестницы, ведущей наверх, он остановился и осмотрелся, но я успела затаиться – в заброшенных коридорах хватало всякой рухляди. Да и запах указывал на то, что челядь, уже не надеясь, что эта часть замка когда-нибудь станет пригодной для жилья, частенько использует ее как помойку.
Лестница, по которой поднялся господин Огасто, не внушала доверия – ступени ее порядочно прогнили, местами и вовсе отсутствовали, но в меня словно вселился бес, требующий разузнать все до последней мелочи. Спустя минуту я уже высунула нос из-за двери, к которой вела лестница, и увидела, что герцог привел меня в ту самую разрушенную Восточную башню, с вершины которой, по словам Харля, порой раздавался душераздирающий вой нечистой силы. Не успела я вспомнить этот рассказ мальчишки в подробностях, как ноги мои подкосились от ужаса: я услышала громкий стон, переходящий в крик. От страха попятилась и едва не скатилась кубарем вниз по крутой лестнице. Взмолившись неизвестному богу, я собрала остатки своей храбрости и выглянула из-за двери второй раз, с трудом удерживаясь от того, чтобы тут же не зажмуриться.
Вершина башни с местами обвалившимися зубцами была ярко освещена лунным светом и выглядела весьма подходящим обиталищем для призраков и нечистой силы. Но ни скелета, с костей которого сползала бы полуистлевшая плоть, ни кровопийцы-вампира с желтыми острыми клыками, ни злобного духа, в чьих глазах горит огонь преисподней, я так и не увидела. Вой, так испугавший меня, стих, перейдя в жалобное поскуливание, в котором не слышалось угрозы или злобы, и я решилась выйти из-за двери, чтобы осмотреться получше. Торопливо пробралась к каким-то камням, за которыми можно было затаиться, и, сосчитав до десяти, приподняла голову, ожидая, что сейчас увижу, как стая упырей терзает бедного герцога.
Однако никого, кроме господина Огасто и меня, здесь не было. Мужчина, стоя около обвалившегося башенного зубца, смотрел вниз и тихо стонал так, что сердце разрывалось от жалости – казалось, он был на волоске от того, чтобы шагнуть в пропасть, однако волосок этот удерживал его крепче стальной цепи. Герцога словно мучила невыносимая боль, от которой нет спасения. Затем он вскинул голову к луне и вновь закричал, надсадно и пронзительно.
«Вот, значит, что за крики в полнолуние лишают сна обитателей замка!» – сказала я себе, поежившись. Вовсе не эту тайну мне хотелось разгадать, но желание дальше копаться в многочисленных секретах господина Огасто внезапно куда-то подевалось. Горе и страдание, звучавшие в его голосе, поселили в моей простой и безыскусной душонке неясную тревогу, ранее мне незнакомую, и теперь я отчаянно хотела позабыть это новое ощущение.
Замешательство сослужило мне плохую службу. Пока я силилась собраться с мыслями, отчаяние герцога достигло своего предела – он упал на колени, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Мне подумалось, что вид призрака не смог бы породить в моей душе больший страх, чем тот, что я испытывала, глядя на страдания господина Огасто. Что-то губило, ломало мужчину, в котором мой наивный ум узнал человека редкой силы духа и храбрости, но даже он не мог сопротивляться одолевавшему его безумию. Я испытывала пугающую беспомощность перед лицом этого темного безжалостного зла, имени которого не знала, и, должно быть, мне не стоило проявлять и тени любопытства в отношении него.
Его Светлость тем временем затих, словно истратив последние силы, но стоило мне подумать, что бедный господин Огасто лишился чувств, как он резко вскочил на ноги, и спустя мгновение дверь за ним захлопнулась – могло показаться, что лунный свет внезапно ожег его кожу, заставив спасаться бегством.
Выждав некоторое время, я вылезла из своего укрытия и последовала за ним. Дважды мне пришлось потянуть за ручку двери, прежде чем я сообразила, что дверь заперта. Мне и в голову не пришло, что в старой части дворца сохранились какие-то засовы и замки!
Теперь меня объял страх совсем иного рода – я лихорадочно обдумывала, чем обернется для меня это приключение. Одним богам известно, навещает ли герцог эту башню в обычные дни, или же в следующий раз эта дверь должна была открыться только к новому полнолунию.
