отправится повозка, груженная всяким добром для монастыря, и тем, кто ослабеет в пути, разрешат туда забраться, если они поклянутся спасением своей души, что не посягнут на мешки с изюмом и орехами.
– Тебе придется ночевать в лесу, на сырой земле!
– Велика беда! – я отмахнулась. – Пока ночи теплые, а спать, подложив под голову сумку, я привычна. Разве ты не слышал, что люди, идущие к святым местам, никогда не болеют, если их помыслы чисты и угодны богам? Ну а кто утопнет по дороге в трясине или подхватит лихорадку – тот просто тайный грешник, туда ему и дорога.
– А твои помыслы обращены к добру? – спросил Мике, пытливо взглянув на меня, – до сих пор он так и не спросил, на что я истратила золотую крону, однако я понимала, что вряд ли он позабыл то наше приключение
– Клянусь своей душой! – ответила я без колебаний. – Во всем Таммельне не найдется человека, у которого нужда в паломничестве к лесному монастырю более велика, чем у меня!
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – отозвался мой жених, склонив голову. – Я верю, что в тебе нет зла, но любой может обмануться…
– Я иду правильным путем, – отрезала я. – И когда я вернусь, ты сам поймешь, что меня в путь благословили сами боги.
– Я буду ожидать тебя у городских ворот, какое бы в ту пору не приключилось ненастье, – пообещал Мике перед тем, как попрощаться. – Дождь или ветер меня не остановят.
За минувшие дни я так привыкла к тому, что он заботится о каждом моем шаге, что перестала испытывать досаду из-за его обещаний, которые в глубине души считала пустыми и бессмысленными. Хоть Мике того не знал, но в том будущем, которое я упорно рисовала перед собой, не было места нашей с ним дружбе. «Я уеду из Таммельна! – говорила я себе, воображая далекий дивный замок, куда должен был увезти меня освобожденный господин Огасто. – Он позовет меня в те края, о которых дядюшка Абсалом слыхом не слыхивал, да и в книжках Мике о них не написано. Если дядя захочет, то поедет с нами… Хотя он ведь собирается жениться на госпоже Лорнас – вот пусть и остается в Таммельне, ему по нраву здешние обычаи, а госпожа Эрмина отлично готовит, да и из Харля выйдет славный наследник для рода Рав. Ее Светлость Вейдена уедет в столицу и там быстро утешится, ведь если бы она любила мужа по-настоящему, то сама бы спустилась в подземелья и расплатилась кровью за тайны демона! Разве можно любить такого прекрасного господина, как Огасто, и при этом бездействовать, видя, как он угасает? Будь его женой я, отдала бы все золото духам и богам, чтобы узнать, отчего он болен! А она всего лишь наняла лекаря с ярмарки… Нет, она не любит своего мужа! И когда он поймет это, то узнает, чем отличается огонь любящего сердца от того поддельного золотого блеска, что исходит от госпожи Вейдены. Она красива и благородных кровей, но кровь эта холодна, а сердце наверняка крошечное, с булавочную головку… да и есть ли сердце у принцесс? Должно быть, они рождаются без него, ведь им нельзя поступать согласно его велениям…»
Мои страстные размышления прервало появление домового духа – он приходил проведать меня едва ли не каждую ночь, и мне иногда казалось, что каждый раз он ищет во мне какие-то изменения, суть которых понятна только ему.
– Ты протягиваешь руки к огню, который куда опаснее, чем мертвое пламя, – сказал он, видя, что я не отказалась от своего намерения найти сестру господина Огасто. – Дороги назад не будет, ты не вымолишь пощады у своих врагов, если они заметят тебя в пыли у своих ног…
– Я не поверну, – твердо ответила я. – Да, я понесла немалый урон из-за того, что шла по этому пути. Но если я сойду с него, то мои жертвы и вовсе окажутся пустой тратой. Я пойду до конца, говорю вам, и не сверну, даже если увижу перед собой ведьму.
– Лучше бы тебе ее никогда не видеть, – господин Казиро вздохнул. – Что ж, быть может, она все еще не догадывается, где искать тайного врага… Но я вновь дам тебе непрошенный совет, хоть ты их никогда не принимаешь. В дороге остерегайся незнакомцев и не верь их обличью. Волшебство – это искусство личин и обмана, а у тебя нет знаний, позволяющих распознать фальшь. Берегись тех, кто предложит тебе помощь. Все твои истинные друзья остались здесь, но им ты не открываешь правду. Не открывай ее и тем, кто встретится тебе на пути к монастырю.
Этот совет показался мне не столь уж важным – я и без того не собиралась рассказывать направо и налево о том, зачем на самом деле иду в монастырь. Тем не менее, я как всегда поблагодарила домового духа и сказала, что всю дорогу буду непрерывно молиться да перебирать четки, так что моему языку будет не до досужей болтовни.
И вот ранним погожим утром я, обрядившись в серое шерстяное платье и дорожный плащ, приковыляла к воротам храма, где собирались в дорогу прочие паломники. Дядюшка не провожал меня, однако дал множество напутствий и напоследок повторил, что видит меня насквозь, но все же надеется, что я не настолько безумна, чтобы воплощать в жизнь его худшие опасения. Бедный дядя и помыслить не мог, насколько дерзки мои истинные замыслы. Наверняка он считал, что я решила разузнать в лесной обители способы снятия порчи с господина Огасто или же купить у сестер какого-нибудь освященного масла, излечивающего наколдованную хворь.
Погода в тот день выдалась прекрасная, но в тени уже чувствовалась истинно осенняя прохлада, отдающаяся болью в моих распухших суставах. Как я ни торопилась, к месту сбора пришла одной из последних. Паломников было немного – двенадцать человек, включая трех монахов, сопровождающих тяжело нагруженную повозку, и я оказалась тринадцатой. Одного этого было достаточно для того, чтобы прочие богомольцы меня невзлюбили, но я, к тому же, была той самой девицей, на которой лежало проклятие страшного ночного духа, и каждому разумному человеку было ясно: держаться от меня нужно как можно дальше.
Старший из монахов с неприязненным видом просмотрел мое разрешение, выхлопотанное дядюшкой Абсаломом в последний момент, и со вздохом сожаления согласился с тем, что я могу присоединиться к сборищу. Хромые шустро посторонились, подслеповатые принялись рассматривать небеса, глухие не расслышали моих приветствий, и мне пришлось удовольствоваться компанией старушки блаженного вида, непрерывно что-то бормотавшей. Быть может, она дала обет молиться до самой святой обители, но больше походило на то, что старуха выжила из ума.
Вскоре старший монах, прозывавшийся братом Жиромом, объявил, что мы трогаемся в путь, и все паломники упали на колени, чтобы помолиться. Я знала всего-то пару коротеньких молитв, и мне надоело повторять их еще до того, как мы добрались до городских ворот.
За воротами, в предместье, нашу пеструю компанию поджидала целая толпа таммельнцев, преимущественно походивших на Харля либо возрастом, либо нравом, а то и тем и другим одновременно: зеваки из числа бедноты поджидали богомольцев, вполне справедливо предполагая, что такое множество увечных и кособоких творений природы не увидишь и в бродячем цирке.
Я слышала, как они громко переговаривались между собой: «А что за старая карга с бельмами на глазах?» – «Вдова Ульмар, живет около моста! Сквалыжная старушонка! Эгей, вдовушка, меньше бы пересчитывала свои заплесневелые монеты, глядишь, и бельма не появились бы!».
– Эй ты, красавчик с горбом! Смотри, не строй там глазки монахиням! – вопил какой-то чумазый мальчишка, покатываясь со смеху. – Благочестивые сестры давно уж не видали таких статных господ!
– Чтоб твоя матушка на тебя чан с кипятком опрокинула! – не остался в долгу горбун. – Чтоб тебе рыбья кость поперек горла встала! Век твоей семье хлебать помои!
– Экий славный богомолец! – расхохотались мальчишки. – Никак в своем горбу ты копишь добрые помыслы! Вон как он раздулся!
– А покажите-ка мне припадочного! – дергала за рукава своих соседей какая-то шустрая краснолицая дама, по всей видимости, из числа тех, что обитают при дешевых харчевнях, привечая самых непритязательных путешественников. – Где припадочный-то? Правду говорят, что у него изо рта летят бесы?..
– Посмотрите на хромых – да они так браво маршируют, что их впору отправить в королевскую армию! – покатывались от хохота юные бездельники. – Эй, брат Жиром, ты часом не на войну собрался? У тебя отличное войско, не хуже, чем у Его Светлости!
Досталось и мне:
– Рыжая девица, плясавшая с ночными духами! – кричали мне мальчишки. – Приглянулся ли тебе твой кавалер? Говорят, он похож на крысу!
– А рыжая-то как смазлива, недаром на нее польстился домовой! Ну, братья монахи, не упустите счастливый случай – в кои-то веки вам можно пощупать ночью не одни горбы да старушечьи бородавки!
Шли паломники медленно, и у толпы имелось время для того, чтобы посмаковать все внешние недостатки богомольцев, присовокупив к тому рассуждения о тайных причинах их болезней. Выкрики становились все громче и скабрезнее, движения толпы все беспорядочнее, и в конце концов у брата Жирома, важно шествовавшего впереди процессии, иссякло терпение. Он перехватил покрепче свой посох и с гневными воплями принялся колотить всех, кто попадался на его пути.
– Прочь, бесноватые голодранцы! Насмехаться над божьими людьми! – кричал он. – Совсем стыд потеряли!
Началась суматоха, ничуть не смутившая таммельнцев: здесь собрались отнюдь не самые добропорядочные горожане – их не так уж просто было впечатлить гневом самих богов, не говоря уж про немилость их служителей. Однако рука у брата Жирома была тяжелая, посох – крепкий, и вскоре поле битвы огласилось проклятиями, горестным воем и визгом.
Я всегда недолюбливала монахов – когда мы с дядей странствовали, то не раз делили со служителями богов кров захолустных постоялых дворов, и монахи неизменно демонстрировали скаредность, высокомерие и злопамятность. Лекарей и целителей они недолюбливали, оттого частенько нашептывали хозяевам гостиниц, чтоб те гнали нас в три шеи, и не упускали возможности очернить дядюшку в глазах сельских старост, называя его грешником и шарлатаном. И сейчас, когда я видела, как свирепо орудует своей дубиной брат Жиром, старые обиды всколыхнулись в моей душе. Пусть некоторых из мальчишек я бы и сама охотно вывозила в грязной луже, однако благочестивому монаху, как по мне, следовало вести себя куда терпимее.
– Брат Жиром! – я подковыляла поближе к монаху, который, войдя в раж, колошматил каких-то людей, попавшихся ему под руку. – Пристало ли нам начинать свой путь к святым местам с потасовки? Разве угодны богам расшибленные лбы и расквашенные носы?
Монах свирепо воззрился на меня, едва удерживаясь от того, чтобы приложить меня тем же посохом, однако он не мог не помнить о том, что мой дядя – важный человек при дворе герцога, а я сама вскоре войду в безмерно уважаемое таммельнцами семейство Кориусов. Поднять на меня руку он не решился, лишь побагровел еще сильнее, и торопливо пошел вперед.
Я перевела дух – служителей богов я побаивалась и до сих пор ни разу не осмеливалась вступать с ними в спор, но за последнее время мне довелось повидать кое-что пострашнее склочных монахов, и решительности в моем характере прибавилось. Потихоньку я поковыляла дальше, но вдруг мне показалось, что меня окликнули.
Я обернулась – и впрямь, один из тех бездельников, по которым прошелся посох брата Жирома, крикнул мне, потирая щеку, на которой уже проявился порядочный кровоподтек:
– Эй, рыжая! Благодарю за спасение!
Я не удостоила нахала ответом, однако с досадой подумала, что скоро шагу не смогу ступить без того, чтобы не спасти кого–то.
Мои дерзкие указания брату Жирому окончательно отмежевали меня от прочей компании – монахи всю первую половину дня переговаривались, кивая в мою сторону с возмущенным и презрительным видом, а прочие странники прислушивались и передавали друг другу то, что удалось понять из разговора монахов.
Вскоре стало ясно, что общая цель не объединила паломников в полной мере, и уж точно не сравняла их между собой: те, что были позажиточнее, держались поодаль от бедноты и молились на свой лад, не желая обращение к богам делить с голытьбой. Согласно моему нынешнему положению мне, невесте Кориуса-младшего и племяннице герцогского лекаря, надлежало примкнуть к богатеям; по честному же рассуждению – манеры и выговор роднили меня куда ближе с бедняками, однако ни те, ни другие не собирались и словом со мной перемолвиться.
Не возражала против моего общества одна полоумная старуха, которая то и дело пыталась свернуть в сторону и заблудиться в зарослях, которыми быстро затягивались заброшенные поля вдоль дороги. Эти случаи становились для остальных богомольцев поводом для обсуждения упадка, пришедшего в эти земли с новым герцогом: и дороги с той поры стали хуже, и канавы – глубже, и пустоши теснили поля все заметнее. Обрывки разговоров доносились до меня, хоть и велись эти беседы вполголоса, – все знали, что мой дядюшка приближен к Его Светлости, и опасались гнева властителя, который мог обрушиться на непочтительных подданных по моему указанию.
В тяжелую повозку были запряжены две медлительные старые лошади, едва переставлявшие ноги. Один из монахов управлял ими, другой в это время беседовал с братом Жиромом, идущим за колымагой. Остальные же, молясь на разные лады или привычно сплетничая обо всем случившемся в Таммельне за последний десяток лет, ковыляли по дороге. Все паломники как на подбор были слабы, больны и бестолковы, и без усилия им давалась разве что болтовня – самое естественное развлечение во время долгого и скучного пути. Я поспевала за ними, но держалась в самом хвосте процессии, видя, как тревожит прочих богомольцев мое присутствие.
Ближе к полудню мы сделали привал у старого колодца между двумя небольшими холмами. Вода в нем отдавала болотной тиной, однако солнце к тому времени припекало, словно в середине лета, и моя дорожная фляга уже нагрелась так, что ее содержимое не утоляло жажду. Раньше подобный переход не стоил бы мне никаких усилий, сейчас же мои ослабевшие ноги болели, словно я взбиралась несколько дней кряду на высокую гору. Я с трудом отгоняла тоску, поселявшуюся в моей душе каждый раз, как я задумывалась о том, сколь многого лишилась в одночасье, пожертвовав здоровьем ради глупой мечты. Все, что меня окружало, безжалостно напоминало, что я в одночасье стала калекой, слабым болезненным существом, на долю которому осталось с молитвами и божьей помощью ковылять от одного храма до другого.
На камнях, из которых был сложен колодец, я заметила знаки, напомнившие мне те, что попадались мне на глаза в подземельях дворца. Раньше я бы не задумалась над тем, какой смысл присущ им, однако теперь сразу сообразила: у этого источника есть свой древний дух-хранитель и следует проявить к нему уважение.
Пошарив в кармане, я нашла медный скойц и бросила его в колодец. Это простое движение приковало к себе внимание всех моих спутников, которые до сих пор казались полностью занятыми собственными мелкими заботами, – все торопились подкрепиться перед тем, как продолжить путь.
– Жертва духам! – возмущенно воскликнул брат Жиром, имевший на меня особый зуб. – Глазам своим не верю! Недаром же вас, юная госпожа, постиг тяжкий недуг! Хоть богам и неугодно порицание слабых и убогих, но, думается мне, мое возмущение покажется им справедливым.
– Тебе придется ночевать в лесу, на сырой земле!
– Велика беда! – я отмахнулась. – Пока ночи теплые, а спать, подложив под голову сумку, я привычна. Разве ты не слышал, что люди, идущие к святым местам, никогда не болеют, если их помыслы чисты и угодны богам? Ну а кто утопнет по дороге в трясине или подхватит лихорадку – тот просто тайный грешник, туда ему и дорога.
– А твои помыслы обращены к добру? – спросил Мике, пытливо взглянув на меня, – до сих пор он так и не спросил, на что я истратила золотую крону, однако я понимала, что вряд ли он позабыл то наше приключение
– Клянусь своей душой! – ответила я без колебаний. – Во всем Таммельне не найдется человека, у которого нужда в паломничестве к лесному монастырю более велика, чем у меня!
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – отозвался мой жених, склонив голову. – Я верю, что в тебе нет зла, но любой может обмануться…
– Я иду правильным путем, – отрезала я. – И когда я вернусь, ты сам поймешь, что меня в путь благословили сами боги.
– Я буду ожидать тебя у городских ворот, какое бы в ту пору не приключилось ненастье, – пообещал Мике перед тем, как попрощаться. – Дождь или ветер меня не остановят.
За минувшие дни я так привыкла к тому, что он заботится о каждом моем шаге, что перестала испытывать досаду из-за его обещаний, которые в глубине души считала пустыми и бессмысленными. Хоть Мике того не знал, но в том будущем, которое я упорно рисовала перед собой, не было места нашей с ним дружбе. «Я уеду из Таммельна! – говорила я себе, воображая далекий дивный замок, куда должен был увезти меня освобожденный господин Огасто. – Он позовет меня в те края, о которых дядюшка Абсалом слыхом не слыхивал, да и в книжках Мике о них не написано. Если дядя захочет, то поедет с нами… Хотя он ведь собирается жениться на госпоже Лорнас – вот пусть и остается в Таммельне, ему по нраву здешние обычаи, а госпожа Эрмина отлично готовит, да и из Харля выйдет славный наследник для рода Рав. Ее Светлость Вейдена уедет в столицу и там быстро утешится, ведь если бы она любила мужа по-настоящему, то сама бы спустилась в подземелья и расплатилась кровью за тайны демона! Разве можно любить такого прекрасного господина, как Огасто, и при этом бездействовать, видя, как он угасает? Будь его женой я, отдала бы все золото духам и богам, чтобы узнать, отчего он болен! А она всего лишь наняла лекаря с ярмарки… Нет, она не любит своего мужа! И когда он поймет это, то узнает, чем отличается огонь любящего сердца от того поддельного золотого блеска, что исходит от госпожи Вейдены. Она красива и благородных кровей, но кровь эта холодна, а сердце наверняка крошечное, с булавочную головку… да и есть ли сердце у принцесс? Должно быть, они рождаются без него, ведь им нельзя поступать согласно его велениям…»
Мои страстные размышления прервало появление домового духа – он приходил проведать меня едва ли не каждую ночь, и мне иногда казалось, что каждый раз он ищет во мне какие-то изменения, суть которых понятна только ему.
– Ты протягиваешь руки к огню, который куда опаснее, чем мертвое пламя, – сказал он, видя, что я не отказалась от своего намерения найти сестру господина Огасто. – Дороги назад не будет, ты не вымолишь пощады у своих врагов, если они заметят тебя в пыли у своих ног…
– Я не поверну, – твердо ответила я. – Да, я понесла немалый урон из-за того, что шла по этому пути. Но если я сойду с него, то мои жертвы и вовсе окажутся пустой тратой. Я пойду до конца, говорю вам, и не сверну, даже если увижу перед собой ведьму.
– Лучше бы тебе ее никогда не видеть, – господин Казиро вздохнул. – Что ж, быть может, она все еще не догадывается, где искать тайного врага… Но я вновь дам тебе непрошенный совет, хоть ты их никогда не принимаешь. В дороге остерегайся незнакомцев и не верь их обличью. Волшебство – это искусство личин и обмана, а у тебя нет знаний, позволяющих распознать фальшь. Берегись тех, кто предложит тебе помощь. Все твои истинные друзья остались здесь, но им ты не открываешь правду. Не открывай ее и тем, кто встретится тебе на пути к монастырю.
Этот совет показался мне не столь уж важным – я и без того не собиралась рассказывать направо и налево о том, зачем на самом деле иду в монастырь. Тем не менее, я как всегда поблагодарила домового духа и сказала, что всю дорогу буду непрерывно молиться да перебирать четки, так что моему языку будет не до досужей болтовни.
И вот ранним погожим утром я, обрядившись в серое шерстяное платье и дорожный плащ, приковыляла к воротам храма, где собирались в дорогу прочие паломники. Дядюшка не провожал меня, однако дал множество напутствий и напоследок повторил, что видит меня насквозь, но все же надеется, что я не настолько безумна, чтобы воплощать в жизнь его худшие опасения. Бедный дядя и помыслить не мог, насколько дерзки мои истинные замыслы. Наверняка он считал, что я решила разузнать в лесной обители способы снятия порчи с господина Огасто или же купить у сестер какого-нибудь освященного масла, излечивающего наколдованную хворь.
Погода в тот день выдалась прекрасная, но в тени уже чувствовалась истинно осенняя прохлада, отдающаяся болью в моих распухших суставах. Как я ни торопилась, к месту сбора пришла одной из последних. Паломников было немного – двенадцать человек, включая трех монахов, сопровождающих тяжело нагруженную повозку, и я оказалась тринадцатой. Одного этого было достаточно для того, чтобы прочие богомольцы меня невзлюбили, но я, к тому же, была той самой девицей, на которой лежало проклятие страшного ночного духа, и каждому разумному человеку было ясно: держаться от меня нужно как можно дальше.
Старший из монахов с неприязненным видом просмотрел мое разрешение, выхлопотанное дядюшкой Абсаломом в последний момент, и со вздохом сожаления согласился с тем, что я могу присоединиться к сборищу. Хромые шустро посторонились, подслеповатые принялись рассматривать небеса, глухие не расслышали моих приветствий, и мне пришлось удовольствоваться компанией старушки блаженного вида, непрерывно что-то бормотавшей. Быть может, она дала обет молиться до самой святой обители, но больше походило на то, что старуха выжила из ума.
Вскоре старший монах, прозывавшийся братом Жиромом, объявил, что мы трогаемся в путь, и все паломники упали на колени, чтобы помолиться. Я знала всего-то пару коротеньких молитв, и мне надоело повторять их еще до того, как мы добрались до городских ворот.
Прода -23-
За воротами, в предместье, нашу пеструю компанию поджидала целая толпа таммельнцев, преимущественно походивших на Харля либо возрастом, либо нравом, а то и тем и другим одновременно: зеваки из числа бедноты поджидали богомольцев, вполне справедливо предполагая, что такое множество увечных и кособоких творений природы не увидишь и в бродячем цирке.
Я слышала, как они громко переговаривались между собой: «А что за старая карга с бельмами на глазах?» – «Вдова Ульмар, живет около моста! Сквалыжная старушонка! Эгей, вдовушка, меньше бы пересчитывала свои заплесневелые монеты, глядишь, и бельма не появились бы!».
– Эй ты, красавчик с горбом! Смотри, не строй там глазки монахиням! – вопил какой-то чумазый мальчишка, покатываясь со смеху. – Благочестивые сестры давно уж не видали таких статных господ!
– Чтоб твоя матушка на тебя чан с кипятком опрокинула! – не остался в долгу горбун. – Чтоб тебе рыбья кость поперек горла встала! Век твоей семье хлебать помои!
– Экий славный богомолец! – расхохотались мальчишки. – Никак в своем горбу ты копишь добрые помыслы! Вон как он раздулся!
– А покажите-ка мне припадочного! – дергала за рукава своих соседей какая-то шустрая краснолицая дама, по всей видимости, из числа тех, что обитают при дешевых харчевнях, привечая самых непритязательных путешественников. – Где припадочный-то? Правду говорят, что у него изо рта летят бесы?..
– Посмотрите на хромых – да они так браво маршируют, что их впору отправить в королевскую армию! – покатывались от хохота юные бездельники. – Эй, брат Жиром, ты часом не на войну собрался? У тебя отличное войско, не хуже, чем у Его Светлости!
Досталось и мне:
– Рыжая девица, плясавшая с ночными духами! – кричали мне мальчишки. – Приглянулся ли тебе твой кавалер? Говорят, он похож на крысу!
– А рыжая-то как смазлива, недаром на нее польстился домовой! Ну, братья монахи, не упустите счастливый случай – в кои-то веки вам можно пощупать ночью не одни горбы да старушечьи бородавки!
Шли паломники медленно, и у толпы имелось время для того, чтобы посмаковать все внешние недостатки богомольцев, присовокупив к тому рассуждения о тайных причинах их болезней. Выкрики становились все громче и скабрезнее, движения толпы все беспорядочнее, и в конце концов у брата Жирома, важно шествовавшего впереди процессии, иссякло терпение. Он перехватил покрепче свой посох и с гневными воплями принялся колотить всех, кто попадался на его пути.
– Прочь, бесноватые голодранцы! Насмехаться над божьими людьми! – кричал он. – Совсем стыд потеряли!
Началась суматоха, ничуть не смутившая таммельнцев: здесь собрались отнюдь не самые добропорядочные горожане – их не так уж просто было впечатлить гневом самих богов, не говоря уж про немилость их служителей. Однако рука у брата Жирома была тяжелая, посох – крепкий, и вскоре поле битвы огласилось проклятиями, горестным воем и визгом.
Я всегда недолюбливала монахов – когда мы с дядей странствовали, то не раз делили со служителями богов кров захолустных постоялых дворов, и монахи неизменно демонстрировали скаредность, высокомерие и злопамятность. Лекарей и целителей они недолюбливали, оттого частенько нашептывали хозяевам гостиниц, чтоб те гнали нас в три шеи, и не упускали возможности очернить дядюшку в глазах сельских старост, называя его грешником и шарлатаном. И сейчас, когда я видела, как свирепо орудует своей дубиной брат Жиром, старые обиды всколыхнулись в моей душе. Пусть некоторых из мальчишек я бы и сама охотно вывозила в грязной луже, однако благочестивому монаху, как по мне, следовало вести себя куда терпимее.
– Брат Жиром! – я подковыляла поближе к монаху, который, войдя в раж, колошматил каких-то людей, попавшихся ему под руку. – Пристало ли нам начинать свой путь к святым местам с потасовки? Разве угодны богам расшибленные лбы и расквашенные носы?
Монах свирепо воззрился на меня, едва удерживаясь от того, чтобы приложить меня тем же посохом, однако он не мог не помнить о том, что мой дядя – важный человек при дворе герцога, а я сама вскоре войду в безмерно уважаемое таммельнцами семейство Кориусов. Поднять на меня руку он не решился, лишь побагровел еще сильнее, и торопливо пошел вперед.
Я перевела дух – служителей богов я побаивалась и до сих пор ни разу не осмеливалась вступать с ними в спор, но за последнее время мне довелось повидать кое-что пострашнее склочных монахов, и решительности в моем характере прибавилось. Потихоньку я поковыляла дальше, но вдруг мне показалось, что меня окликнули.
Я обернулась – и впрямь, один из тех бездельников, по которым прошелся посох брата Жирома, крикнул мне, потирая щеку, на которой уже проявился порядочный кровоподтек:
– Эй, рыжая! Благодарю за спасение!
Я не удостоила нахала ответом, однако с досадой подумала, что скоро шагу не смогу ступить без того, чтобы не спасти кого–то.
Мои дерзкие указания брату Жирому окончательно отмежевали меня от прочей компании – монахи всю первую половину дня переговаривались, кивая в мою сторону с возмущенным и презрительным видом, а прочие странники прислушивались и передавали друг другу то, что удалось понять из разговора монахов.
Вскоре стало ясно, что общая цель не объединила паломников в полной мере, и уж точно не сравняла их между собой: те, что были позажиточнее, держались поодаль от бедноты и молились на свой лад, не желая обращение к богам делить с голытьбой. Согласно моему нынешнему положению мне, невесте Кориуса-младшего и племяннице герцогского лекаря, надлежало примкнуть к богатеям; по честному же рассуждению – манеры и выговор роднили меня куда ближе с бедняками, однако ни те, ни другие не собирались и словом со мной перемолвиться.
Не возражала против моего общества одна полоумная старуха, которая то и дело пыталась свернуть в сторону и заблудиться в зарослях, которыми быстро затягивались заброшенные поля вдоль дороги. Эти случаи становились для остальных богомольцев поводом для обсуждения упадка, пришедшего в эти земли с новым герцогом: и дороги с той поры стали хуже, и канавы – глубже, и пустоши теснили поля все заметнее. Обрывки разговоров доносились до меня, хоть и велись эти беседы вполголоса, – все знали, что мой дядюшка приближен к Его Светлости, и опасались гнева властителя, который мог обрушиться на непочтительных подданных по моему указанию.
В тяжелую повозку были запряжены две медлительные старые лошади, едва переставлявшие ноги. Один из монахов управлял ими, другой в это время беседовал с братом Жиромом, идущим за колымагой. Остальные же, молясь на разные лады или привычно сплетничая обо всем случившемся в Таммельне за последний десяток лет, ковыляли по дороге. Все паломники как на подбор были слабы, больны и бестолковы, и без усилия им давалась разве что болтовня – самое естественное развлечение во время долгого и скучного пути. Я поспевала за ними, но держалась в самом хвосте процессии, видя, как тревожит прочих богомольцев мое присутствие.
Ближе к полудню мы сделали привал у старого колодца между двумя небольшими холмами. Вода в нем отдавала болотной тиной, однако солнце к тому времени припекало, словно в середине лета, и моя дорожная фляга уже нагрелась так, что ее содержимое не утоляло жажду. Раньше подобный переход не стоил бы мне никаких усилий, сейчас же мои ослабевшие ноги болели, словно я взбиралась несколько дней кряду на высокую гору. Я с трудом отгоняла тоску, поселявшуюся в моей душе каждый раз, как я задумывалась о том, сколь многого лишилась в одночасье, пожертвовав здоровьем ради глупой мечты. Все, что меня окружало, безжалостно напоминало, что я в одночасье стала калекой, слабым болезненным существом, на долю которому осталось с молитвами и божьей помощью ковылять от одного храма до другого.
На камнях, из которых был сложен колодец, я заметила знаки, напомнившие мне те, что попадались мне на глаза в подземельях дворца. Раньше я бы не задумалась над тем, какой смысл присущ им, однако теперь сразу сообразила: у этого источника есть свой древний дух-хранитель и следует проявить к нему уважение.
Пошарив в кармане, я нашла медный скойц и бросила его в колодец. Это простое движение приковало к себе внимание всех моих спутников, которые до сих пор казались полностью занятыми собственными мелкими заботами, – все торопились подкрепиться перед тем, как продолжить путь.
– Жертва духам! – возмущенно воскликнул брат Жиром, имевший на меня особый зуб. – Глазам своим не верю! Недаром же вас, юная госпожа, постиг тяжкий недуг! Хоть богам и неугодно порицание слабых и убогих, но, думается мне, мое возмущение покажется им справедливым.
