Широкий проход от Дворца к Храму, несколько тоннелей в восточной части, превратившиеся в тюрьму Аборна, и три коридора, упирающиеся в небольшую площадку в западном крыле – вот и все, что было известно об огромном мире, раскинувшемся прямо под ногами.
Линварду не раз приходилось спускаться в подземелье, но всегда ему становилось не по себе, тесно, душно. Он не боялся хищных оскалов статуй или черноты бездонных глоток неизведанных тоннелей, но с неприязнью поглядывал в мрачные проемы, держался от них подальше и торопился оставить безрадостный лабиринт.
Это были владения Хорета, страшного надзирателя тюрьмы Аборна.
- Кого привели? - спросил он сурово, когда заскрипели тюремные двери.
- Бунтаря, - отозвался самый старший из воинов, Айлен.
Хорет, скрюченный, как околевший паук, вылез из тени, снял факел и подошел к гостям. Пламя проплыло перед лицами, облизало желтым светом.
- Бунтаря, бунтаря, бунтаря, - пробубнил он под нос, - не могли, кого получше найти. Ладно, идемте.
Хорет был низкорослым мужиком с толстыми, похожими на бревна руками и круглой, сутулой спиной, из которой, как гребень, торчал позвоночник. Он шел впереди, сильно хромая на левую ногу. В одной руке, поднятой над головой, нес факел, в другой, граблей висевшей вдоль тела - связку ключей, вздрагивающую от каждого шага надзирателя. Изредка мужик оборачивался, словно проверяя, не отстал ли кто. Тогда его глаза щурились подозрительно, губы растягивались, а на заросшем жесткой щетиной лице, расплывалась неприятная ухмылка. Не понятно было, кому она предназначалась - воинам или их пленнику. В полумраке узких коридоров Хорет казался одной из статуй, которая вдруг ожила и захватила власть в этом темном мире под землей.
Пойманный мужчина, тот самый, что взволновал толпу на площади, послушно шел туда, куда ему велели. Его руки были крепко стянуты за спиной, глаза завязаны платком. Пленник не думал сопротивляться, но спутники Линварда, Айлен и Ланз, то ли от злости, то ли от скуки, то и дело толкали его в спину и, стиснув зубы, добавляли словесную оплеуху. Мужчина спотыкался, падал пару раз, молча, поднимался и шел дальше, гордо выпятив грудь.
Линвард не вмешивался, хотя и не любил насилия над поверженными. Не желая ссориться с воинами, он ждал, когда они, наконец, дойдут до намеченной Хоретом камеры, но не выдержал, когда пленник, после очередного пинка потерял равновесие и, падая, уткнулся носом прямо ему в спину.
- Довольно! - рявкнул Линвард, резко развернувшись.
Мужчина осторожно встал сначала на колени, затем и вовсе поднялся. Губы его шевельнулись, сквозь зубы просочилась тихие и злые слова:
- Собаки, выученные человеком, травят своих волчьих братьев. Собаки вы и есть.
- Ну-ка, поговори мне еще, - пригрозил Айлен, - а ты, Линвард, кого жалеешь? Эту мразь, что попрала закон?
Линвард устало вздохнул и спокойно ответил.
- Мы не палачи и не судьи. Мы свою работу выполнили. Если он и заслуживает чего-то, то это не нам определять. А что касается жалости, так это совестью правильнее называть. Он связан, слеп, слаб, один среди врагов. Много ли чести его унижать еще больше?
- Добрый ты, Линвард, - негромко отозвался Ланз, - он нас ненавидит люто, а ты его по головке гладишь.
- Ударом на удар отвечаю, а этот не спешит руки распускать. Так зачем же первыми начинать?
- Воспитатель, - ухмыльнулся Хорет, - ладно, глаза-то ему развяжи. Можно уже.
Линвард дернул узел, тот ослаб, повязка спала с глаз пленника и повисла на взмокшей шее.
Тогда, на площади, когда выхватили из беснующейся толпы главного смутьяна, Линвард не разглядел его лица. Зато, в слабом факельном свете, видел теперь. Взъерошенные волосы с жирноватым блеском, густые светлые брови у перебитой когда-то давно переносицы, острые скулы, треугольный подбородок, заросший короткой щетиной, нос с легкой горбинкой, насмешка, застывшая на тонких губах. И светлые, то ли серые, то ли голубые глаза с огромными черными зрачками, в которых неистово скакали искорки. Линвард смотрел в них и думал, что это - невинные отблески факельного пламени или обжигающе ненависть к своим захватчикам?
Пленник был еще молод, но, несмотря на слабость и унижение, держался ровно, от чего казался выше воинов.
- Это ты, верно сказал, страж города, - заговорил он, обращаясь к Линварду, громко, уверенно, с едва заметной издевкой, - вы не палачи. Вы хуже… Тупые марионетки. Вас дергают за нитки, а вы и рады.
- Рот закрой и пошел! - прикрикнул Ланз. - С другими поговоришь, посмотрим, кто голосистей будет.
Узник пошел за Линвардом, как шел и прежде, только больше не молчал.
- Можешь снова толкнуть меня! - гудел его голос, отскакивал от каменных стен, летел по проходам и таял эхом. - Ничего, я стерплю, поднимусь. А вам не встать, когда ваш кукловод оборвет нитки. А они-то уже давно подгнили. Падете, взревете, и вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется. Жалкие душители. Ничего, не долго осталось. На всех вашей тюрьмы не хватит. Скоро увидите, чего стоит ваш Совет.
- Да ну, - ухмыльнулся Хорет, - мечтай, приятель, пока мечтается.
Надзиратель остановился, наконец. Поднес к глазам связку, покрутил, выбирая ключ, вставил в скважину, повернул со щелчком. Толстая решетка подалась вперед.
- Ну, заходи, - гоготнул он. - Уж извини, не королевские покои.
Пленник смело шагнул внутрь, Хорет развязал ему руки и поспешил замкнуть решетку.
- Совет изжил себя, - сказал бунтарь напоследок, не так злобно, как раньше, - вам пора бы это понять и встретить перемены достойно, как подобает настоящим воинам.
- Угомонись, - Хорет, как зверь, лязгнул на пленника зубами, - а то я тебе устрою прелести новой власти! Узнаешь у меня!
Пленник промолчал, он вцепился тонкими пальцами в прутья, приник к ним лбом и выслушал, наслаждаясь каждым срывом голоса надзирателя.
Линвард стоял напротив, прислонившись спиной к холодной стене. Думал о мужчине в камере. Пленник не боялся, он, словно губка впитывал громкие эмоции Хорета, упиваясь победой. Именно победой… Слова растормошили надзирателя, а гнев были ничем иным, как воплями безнадежности.
Глаза Линварда скользнули выше, под потолок. Оттуда, на собравшихся внизу людей глядела каменная помесь тигра, волка и змеи. Она разинула клыкастую пасть, сморщилась, высунула раздвоенный язык. Сожрала бы, будь живой. Зверь словно приметил воина, но для чего? Склонить на свою сторону или…
Линвард отогнал всякие «или». Когти скребли, да не давили. И он знал, чего от него хотела статуя. Того же, что и узник. Только Линвард был сильнее Хорета. Никаких сомнений, он помнил клятву. Что проникает внутрь, сливается с кровью. Предать ее - отравить себя. Умереть. Превратиться в статую зверя. Запереться в холодном подземелье.
- Ланз, Айлен! - Линвард призывно махнул рукой. - Пошли уже отсюда.
И двинулся прочь, подальше от мрачных тоннелей и тварей, что сидели в них.
Эпизод 1
Старик разомкнул веки. Несколько секунд он видел над собой лишь размытые белой мутью силуэты, но сонная пленка лопнула, медленно расползлась, и в подслеповатые глаза брызнул дневной свет.
Да, он встретил еще одно утро. Смерть умеет быть милостивой, но долго ее расположением не попользуешься. Как бы знать, когда ее терпение иссякнет …
Данасий прислушался. За окном верещали птицы: с восхищенным, задорным писком разрезали небесную синь ласточки, а какие-то уличные птахи, наверное, воробьи, устроившись на карнизах, завистливо чирикали им вслед.
Свежий ветер ворвался в комнату, подул на морщинистое лицо. Данасий улыбнулся, но сухие губы треснули, свежие ранки защипали. Он вздохнул так глубоко, как смог и тотчас в груди зашевелилось, защекотало что-то, поползло вверх, и на выдохе, с хрипом, плюхнулось в подставленный платок. Красное пятно цеплялось за белоснежные нити и расползалось, росло…
Данасий сморщился, смял платок и безнадежно уронил его на пол. Болезнь не оставляла ему надежды, рубила под корень. И запечатывала кровавыми печатями.
Все чаще и чаще ставила она свои страшные штампы. С легкой печалью Данасий понимал, что осталось недолго. Что совсем скоро в свитке его жизни поставят точку, скрутят, затянут бечевкой и запечатают. На этот раз навсегда.
Он снова вздохнул, уже осторожнее, боясь разбередить хворь, и опять подумал о птицах. Кем был он - Данасий, когда-то? Сначала - приближенным Совета, затем – его членом, а последние двадцать лет - Главой. Был ласточкой, носящейся в недоступной вышине, а сотни, тысячи людей - воробьев смотрели на него, зная, что никогда не полетят с ним вровень. Он поднялся не сразу, но зато, достигнув неба, крепко зацепился за облака. Не сбросить, не свергнуть.
Да только, кто он сейчас? Старая, потрепанная, но ласточка. Пусть не так быстр его перелет, как прежде, но он все еще выше всех. А когда придет время умирать - просто сложит крылья и камнем падет, быстро и сразу, разобьется вдребезги о землю Фелидии. Ничего не останется от дряблого тела, ветер, шутя, развеет прах, но, только, воробьи будут оборачивать любопытные глаза в небо, смотреть на других летунов, но его помнить. И восторженно чирикать. Память… Вот она - главная награда властителям.
Данасию было восемьдесят два года. За всю свою жизнь он жадно хлебал и из чаши горя, и из кубка радости. Он повидал многое, может даже и все, потому и не жаль было оставлять старику этот мир. Он устал, вымотался, но все же легкая печаль от скорой кончины поглаживала его глубокие морщины. Существовало то, от чего Данасию было так сложно отказаться. И это была власть…
Теплая чувственная волна поползла от макушки к пяткам Данасия. Обученный годами, он знал - это наслаждение. От осознания, что он до сих пор держит власть в своих руках.
Данасий чувствовал себя коровой, зажавшей в копытах огромный кусок каменной соли. Он лизал его постоянно, почти не отрываясь, а тот не становился меньше, став его потребностью. Но вот Глава постарел, ослабли его копыта, того и гляди разожмутся, уронят драгоценный камень. А что потом?
Соль упадет, и ее обязательно поднимут. От абсолютной власти еще никто не отказывался. Только вот в чьи руки она попадет? Кто и как распорядится ею? Будет ли лелеять, на радость Данасию, или безжалостно разобьет на тысячи кусочков, которые разлетятся, и никогда уже их не соберешь? Нет, этого допустить нельзя. Данасия передернуло от одной мысли, что все, что он берег, за что боролся, порой отчаянно и жестоко, может обернуться горсткой праха и сгинуть вовек.
Но как ему это предотвратить? Как остановить разрушение? Пока не поздно, пока слабые руки еще держат заветный камень, надо передать его достойному.
Но власть своенравна, ее мало приручить однажды. Она извивается, как змея, взятая под горло. Упустишь раз - едва ли поймаешь снова. Власть терпит, пока ты внимателен, но только стоит отвлечься - дернется, поползет к кому-нибудь другому и там совьет себе новое гнездо. Опять же - до поры до времени, но к прежнему хозяину уже не вернется, если только не захватишь силой. Свою власть Совет Семерых хранил три века, и только последние десять лет она подрагивала в его тисках. Год за годом дрожь усиливалась, и уже побежали кривые трещины по драгоценному кристаллу, но Данасий боролся вместе с остальными членами Совета. И, хоть он и выше их стоит, пусть его слово - последнее, только вместе они могут удержаться во главе Фелидии. Они - монолит, они - твердь, и никто их не сокрушит, никуда власть не уползет, если он - Данасий не ошибется с преемником.
Он должен быть осторожным и внимательным, у слабого старика, всего одна попытка, но он не промахнется. Но и затягивать нельзя - смерть дала незначительную отсрочку и не просто так из милости. Она никогда не делает ничего просто так. Не зря он слушал птиц и думал о коровах, лижущих соль… Ему дали время и немного сил. Надо их использовать.
Тощая, в мешке из дряблой кожи рука дотянулась до позолоченного шнура над изголовьем кровати, схватила крепко и бережно потянула. Негромкий звон растекся по комнате, и, откликнувшись на его призыв, почти сразу открылась массивная дверь. В комнату зашел молодой человек.
- Доброе утро, мой повелитель, - он поклонился, прижав к сердцу ладонь в беспалой перчатке, - как ваше самочувствие?
- А как может чувствовать себя тлеющий уголь, Паурун? - не зло отозвался Данасий. - Если Боги дадут мне еще пару дней, я буду самым счастливым стариком. Нам надо сегодня хорошо поработать.
- Что прикажете, мой повелитель? Прислать к вам лекаря?
- Да, пожалуй. Потом, пусть мне подадут завтрак. Еще, принеси мне лист бумаги, перо, чернила, приготовься идти к Кайзалу.
Слуга послушно кивал на каждое слово Данасия, но голова его не поднималась, глаза не осмеливались взглянуть на Главу. Лишь при упоминании имени другого члена Совета Семерых, они взволнованно метнулись вверх, но тут же, испугавшись, вернулись обратно.
- Что-нибудь еще? - тихо спросил Паурун.
- Нет пока, иди.
- Слушаюсь, повелитель. Разрешите доложить?
- Докладывай.
- Вас ожидает ваш сын, Глава Защитников Аборна, Таланий.
- У меня всего один сын, можешь не пояснять, - небрежно поморщился Данасий, - и долго ждет?
- Больше часа. Я сказал, что вы отдыхаете и беспокоить не велели, но он отказался уходить.
Правитель устало вздохнул, откинулся на подушки, уставился в безрадостный серый потолок, немного подкрашенный солнечными лучами.
- Ладно, пропусти его, - пробормотал Данасий, не смотря на Пауруна, - если ждет - значит, что-то важное.
Эпизод 2
Таланий ненавидел сидеть без дела. Время густело, превращалось в вязкое, пузырчатое, и уже не текло, а ползло, как ленивая улитка. Таланий сидел в большом зале уже час, но ему казалось, что прошло не менее трех, захотелось встать и уйти, но удержало упрямство. То самое упрямство, что некогда развело их с отцом по разные стороны.
Данасий мечтал, что Таланий займет его место, добравшись до вершины, на которой восседал сам. Но Таланий выбрал иную участь. Он ушел в воины, стал Главой Защитников Аборна. Годы, проведенные на службе, научили его трем вещам: выполнять приказы Совета, защищать любым способом столицу и решать споры мечом. Большего он не умел, да и не хотел уметь. Разговоры, рассуждения, прения - к этому он не привык, и когда Данасий выдвинул его, как одного из претендентов на освободившееся место в Совете Семерых, Таланий наотрез отказался, не дожидаясь даже обсуждений.
Это был конец. Данасий не смог простить ему отказа. Как Глава Совета Семерых он привык к подчинению. А Таланий - к свободе выбора. Ни один не пошел на уступки, а, жаркая многочасовая ругань вконец разорвала семейную связь. Ценой освобождения Талания стало отречение отца от сына.
Обиды молодых забываются быстрее, так и гнев Талания иссяк. Но головы он не склонил. Тому было несколько причин: и гордость, и упрямство, и уверенность в собственной правоте. Но, самое главное, Таланий знал, что ничего не изменить - в Совет был избран другой, а, значит, Данасий не захочет его даже видеть. Сын стал для него лишь подчиненным.
Но вот Данасий умирал, и сегодня Таланий пришел не просто с важным докладом. Слабо в нем искрилась надежда, что теперь-то отец простит. Что, увидев преломившуюся гордость сына, твердое сердце Главы размякнет и, хотя бы на день, вернется отцовская любовь.
Линварду не раз приходилось спускаться в подземелье, но всегда ему становилось не по себе, тесно, душно. Он не боялся хищных оскалов статуй или черноты бездонных глоток неизведанных тоннелей, но с неприязнью поглядывал в мрачные проемы, держался от них подальше и торопился оставить безрадостный лабиринт.
Это были владения Хорета, страшного надзирателя тюрьмы Аборна.
- Кого привели? - спросил он сурово, когда заскрипели тюремные двери.
- Бунтаря, - отозвался самый старший из воинов, Айлен.
Хорет, скрюченный, как околевший паук, вылез из тени, снял факел и подошел к гостям. Пламя проплыло перед лицами, облизало желтым светом.
- Бунтаря, бунтаря, бунтаря, - пробубнил он под нос, - не могли, кого получше найти. Ладно, идемте.
Хорет был низкорослым мужиком с толстыми, похожими на бревна руками и круглой, сутулой спиной, из которой, как гребень, торчал позвоночник. Он шел впереди, сильно хромая на левую ногу. В одной руке, поднятой над головой, нес факел, в другой, граблей висевшей вдоль тела - связку ключей, вздрагивающую от каждого шага надзирателя. Изредка мужик оборачивался, словно проверяя, не отстал ли кто. Тогда его глаза щурились подозрительно, губы растягивались, а на заросшем жесткой щетиной лице, расплывалась неприятная ухмылка. Не понятно было, кому она предназначалась - воинам или их пленнику. В полумраке узких коридоров Хорет казался одной из статуй, которая вдруг ожила и захватила власть в этом темном мире под землей.
Пойманный мужчина, тот самый, что взволновал толпу на площади, послушно шел туда, куда ему велели. Его руки были крепко стянуты за спиной, глаза завязаны платком. Пленник не думал сопротивляться, но спутники Линварда, Айлен и Ланз, то ли от злости, то ли от скуки, то и дело толкали его в спину и, стиснув зубы, добавляли словесную оплеуху. Мужчина спотыкался, падал пару раз, молча, поднимался и шел дальше, гордо выпятив грудь.
Линвард не вмешивался, хотя и не любил насилия над поверженными. Не желая ссориться с воинами, он ждал, когда они, наконец, дойдут до намеченной Хоретом камеры, но не выдержал, когда пленник, после очередного пинка потерял равновесие и, падая, уткнулся носом прямо ему в спину.
- Довольно! - рявкнул Линвард, резко развернувшись.
Мужчина осторожно встал сначала на колени, затем и вовсе поднялся. Губы его шевельнулись, сквозь зубы просочилась тихие и злые слова:
- Собаки, выученные человеком, травят своих волчьих братьев. Собаки вы и есть.
- Ну-ка, поговори мне еще, - пригрозил Айлен, - а ты, Линвард, кого жалеешь? Эту мразь, что попрала закон?
Линвард устало вздохнул и спокойно ответил.
- Мы не палачи и не судьи. Мы свою работу выполнили. Если он и заслуживает чего-то, то это не нам определять. А что касается жалости, так это совестью правильнее называть. Он связан, слеп, слаб, один среди врагов. Много ли чести его унижать еще больше?
- Добрый ты, Линвард, - негромко отозвался Ланз, - он нас ненавидит люто, а ты его по головке гладишь.
- Ударом на удар отвечаю, а этот не спешит руки распускать. Так зачем же первыми начинать?
- Воспитатель, - ухмыльнулся Хорет, - ладно, глаза-то ему развяжи. Можно уже.
Линвард дернул узел, тот ослаб, повязка спала с глаз пленника и повисла на взмокшей шее.
Тогда, на площади, когда выхватили из беснующейся толпы главного смутьяна, Линвард не разглядел его лица. Зато, в слабом факельном свете, видел теперь. Взъерошенные волосы с жирноватым блеском, густые светлые брови у перебитой когда-то давно переносицы, острые скулы, треугольный подбородок, заросший короткой щетиной, нос с легкой горбинкой, насмешка, застывшая на тонких губах. И светлые, то ли серые, то ли голубые глаза с огромными черными зрачками, в которых неистово скакали искорки. Линвард смотрел в них и думал, что это - невинные отблески факельного пламени или обжигающе ненависть к своим захватчикам?
Пленник был еще молод, но, несмотря на слабость и унижение, держался ровно, от чего казался выше воинов.
- Это ты, верно сказал, страж города, - заговорил он, обращаясь к Линварду, громко, уверенно, с едва заметной издевкой, - вы не палачи. Вы хуже… Тупые марионетки. Вас дергают за нитки, а вы и рады.
- Рот закрой и пошел! - прикрикнул Ланз. - С другими поговоришь, посмотрим, кто голосистей будет.
Узник пошел за Линвардом, как шел и прежде, только больше не молчал.
- Можешь снова толкнуть меня! - гудел его голос, отскакивал от каменных стен, летел по проходам и таял эхом. - Ничего, я стерплю, поднимусь. А вам не встать, когда ваш кукловод оборвет нитки. А они-то уже давно подгнили. Падете, взревете, и вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется. Жалкие душители. Ничего, не долго осталось. На всех вашей тюрьмы не хватит. Скоро увидите, чего стоит ваш Совет.
- Да ну, - ухмыльнулся Хорет, - мечтай, приятель, пока мечтается.
Надзиратель остановился, наконец. Поднес к глазам связку, покрутил, выбирая ключ, вставил в скважину, повернул со щелчком. Толстая решетка подалась вперед.
- Ну, заходи, - гоготнул он. - Уж извини, не королевские покои.
Пленник смело шагнул внутрь, Хорет развязал ему руки и поспешил замкнуть решетку.
- Совет изжил себя, - сказал бунтарь напоследок, не так злобно, как раньше, - вам пора бы это понять и встретить перемены достойно, как подобает настоящим воинам.
- Угомонись, - Хорет, как зверь, лязгнул на пленника зубами, - а то я тебе устрою прелести новой власти! Узнаешь у меня!
Пленник промолчал, он вцепился тонкими пальцами в прутья, приник к ним лбом и выслушал, наслаждаясь каждым срывом голоса надзирателя.
Линвард стоял напротив, прислонившись спиной к холодной стене. Думал о мужчине в камере. Пленник не боялся, он, словно губка впитывал громкие эмоции Хорета, упиваясь победой. Именно победой… Слова растормошили надзирателя, а гнев были ничем иным, как воплями безнадежности.
Глаза Линварда скользнули выше, под потолок. Оттуда, на собравшихся внизу людей глядела каменная помесь тигра, волка и змеи. Она разинула клыкастую пасть, сморщилась, высунула раздвоенный язык. Сожрала бы, будь живой. Зверь словно приметил воина, но для чего? Склонить на свою сторону или…
Линвард отогнал всякие «или». Когти скребли, да не давили. И он знал, чего от него хотела статуя. Того же, что и узник. Только Линвард был сильнее Хорета. Никаких сомнений, он помнил клятву. Что проникает внутрь, сливается с кровью. Предать ее - отравить себя. Умереть. Превратиться в статую зверя. Запереться в холодном подземелье.
- Ланз, Айлен! - Линвард призывно махнул рукой. - Пошли уже отсюда.
И двинулся прочь, подальше от мрачных тоннелей и тварей, что сидели в них.
ЧАСТЬ 2
Эпизод 1
Старик разомкнул веки. Несколько секунд он видел над собой лишь размытые белой мутью силуэты, но сонная пленка лопнула, медленно расползлась, и в подслеповатые глаза брызнул дневной свет.
Да, он встретил еще одно утро. Смерть умеет быть милостивой, но долго ее расположением не попользуешься. Как бы знать, когда ее терпение иссякнет …
Данасий прислушался. За окном верещали птицы: с восхищенным, задорным писком разрезали небесную синь ласточки, а какие-то уличные птахи, наверное, воробьи, устроившись на карнизах, завистливо чирикали им вслед.
Свежий ветер ворвался в комнату, подул на морщинистое лицо. Данасий улыбнулся, но сухие губы треснули, свежие ранки защипали. Он вздохнул так глубоко, как смог и тотчас в груди зашевелилось, защекотало что-то, поползло вверх, и на выдохе, с хрипом, плюхнулось в подставленный платок. Красное пятно цеплялось за белоснежные нити и расползалось, росло…
Данасий сморщился, смял платок и безнадежно уронил его на пол. Болезнь не оставляла ему надежды, рубила под корень. И запечатывала кровавыми печатями.
Все чаще и чаще ставила она свои страшные штампы. С легкой печалью Данасий понимал, что осталось недолго. Что совсем скоро в свитке его жизни поставят точку, скрутят, затянут бечевкой и запечатают. На этот раз навсегда.
Он снова вздохнул, уже осторожнее, боясь разбередить хворь, и опять подумал о птицах. Кем был он - Данасий, когда-то? Сначала - приближенным Совета, затем – его членом, а последние двадцать лет - Главой. Был ласточкой, носящейся в недоступной вышине, а сотни, тысячи людей - воробьев смотрели на него, зная, что никогда не полетят с ним вровень. Он поднялся не сразу, но зато, достигнув неба, крепко зацепился за облака. Не сбросить, не свергнуть.
Да только, кто он сейчас? Старая, потрепанная, но ласточка. Пусть не так быстр его перелет, как прежде, но он все еще выше всех. А когда придет время умирать - просто сложит крылья и камнем падет, быстро и сразу, разобьется вдребезги о землю Фелидии. Ничего не останется от дряблого тела, ветер, шутя, развеет прах, но, только, воробьи будут оборачивать любопытные глаза в небо, смотреть на других летунов, но его помнить. И восторженно чирикать. Память… Вот она - главная награда властителям.
Данасию было восемьдесят два года. За всю свою жизнь он жадно хлебал и из чаши горя, и из кубка радости. Он повидал многое, может даже и все, потому и не жаль было оставлять старику этот мир. Он устал, вымотался, но все же легкая печаль от скорой кончины поглаживала его глубокие морщины. Существовало то, от чего Данасию было так сложно отказаться. И это была власть…
Теплая чувственная волна поползла от макушки к пяткам Данасия. Обученный годами, он знал - это наслаждение. От осознания, что он до сих пор держит власть в своих руках.
Данасий чувствовал себя коровой, зажавшей в копытах огромный кусок каменной соли. Он лизал его постоянно, почти не отрываясь, а тот не становился меньше, став его потребностью. Но вот Глава постарел, ослабли его копыта, того и гляди разожмутся, уронят драгоценный камень. А что потом?
Соль упадет, и ее обязательно поднимут. От абсолютной власти еще никто не отказывался. Только вот в чьи руки она попадет? Кто и как распорядится ею? Будет ли лелеять, на радость Данасию, или безжалостно разобьет на тысячи кусочков, которые разлетятся, и никогда уже их не соберешь? Нет, этого допустить нельзя. Данасия передернуло от одной мысли, что все, что он берег, за что боролся, порой отчаянно и жестоко, может обернуться горсткой праха и сгинуть вовек.
Но как ему это предотвратить? Как остановить разрушение? Пока не поздно, пока слабые руки еще держат заветный камень, надо передать его достойному.
Но власть своенравна, ее мало приручить однажды. Она извивается, как змея, взятая под горло. Упустишь раз - едва ли поймаешь снова. Власть терпит, пока ты внимателен, но только стоит отвлечься - дернется, поползет к кому-нибудь другому и там совьет себе новое гнездо. Опять же - до поры до времени, но к прежнему хозяину уже не вернется, если только не захватишь силой. Свою власть Совет Семерых хранил три века, и только последние десять лет она подрагивала в его тисках. Год за годом дрожь усиливалась, и уже побежали кривые трещины по драгоценному кристаллу, но Данасий боролся вместе с остальными членами Совета. И, хоть он и выше их стоит, пусть его слово - последнее, только вместе они могут удержаться во главе Фелидии. Они - монолит, они - твердь, и никто их не сокрушит, никуда власть не уползет, если он - Данасий не ошибется с преемником.
Он должен быть осторожным и внимательным, у слабого старика, всего одна попытка, но он не промахнется. Но и затягивать нельзя - смерть дала незначительную отсрочку и не просто так из милости. Она никогда не делает ничего просто так. Не зря он слушал птиц и думал о коровах, лижущих соль… Ему дали время и немного сил. Надо их использовать.
Тощая, в мешке из дряблой кожи рука дотянулась до позолоченного шнура над изголовьем кровати, схватила крепко и бережно потянула. Негромкий звон растекся по комнате, и, откликнувшись на его призыв, почти сразу открылась массивная дверь. В комнату зашел молодой человек.
- Доброе утро, мой повелитель, - он поклонился, прижав к сердцу ладонь в беспалой перчатке, - как ваше самочувствие?
- А как может чувствовать себя тлеющий уголь, Паурун? - не зло отозвался Данасий. - Если Боги дадут мне еще пару дней, я буду самым счастливым стариком. Нам надо сегодня хорошо поработать.
- Что прикажете, мой повелитель? Прислать к вам лекаря?
- Да, пожалуй. Потом, пусть мне подадут завтрак. Еще, принеси мне лист бумаги, перо, чернила, приготовься идти к Кайзалу.
Слуга послушно кивал на каждое слово Данасия, но голова его не поднималась, глаза не осмеливались взглянуть на Главу. Лишь при упоминании имени другого члена Совета Семерых, они взволнованно метнулись вверх, но тут же, испугавшись, вернулись обратно.
- Что-нибудь еще? - тихо спросил Паурун.
- Нет пока, иди.
- Слушаюсь, повелитель. Разрешите доложить?
- Докладывай.
- Вас ожидает ваш сын, Глава Защитников Аборна, Таланий.
- У меня всего один сын, можешь не пояснять, - небрежно поморщился Данасий, - и долго ждет?
- Больше часа. Я сказал, что вы отдыхаете и беспокоить не велели, но он отказался уходить.
Правитель устало вздохнул, откинулся на подушки, уставился в безрадостный серый потолок, немного подкрашенный солнечными лучами.
- Ладно, пропусти его, - пробормотал Данасий, не смотря на Пауруна, - если ждет - значит, что-то важное.
Эпизод 2
Таланий ненавидел сидеть без дела. Время густело, превращалось в вязкое, пузырчатое, и уже не текло, а ползло, как ленивая улитка. Таланий сидел в большом зале уже час, но ему казалось, что прошло не менее трех, захотелось встать и уйти, но удержало упрямство. То самое упрямство, что некогда развело их с отцом по разные стороны.
Данасий мечтал, что Таланий займет его место, добравшись до вершины, на которой восседал сам. Но Таланий выбрал иную участь. Он ушел в воины, стал Главой Защитников Аборна. Годы, проведенные на службе, научили его трем вещам: выполнять приказы Совета, защищать любым способом столицу и решать споры мечом. Большего он не умел, да и не хотел уметь. Разговоры, рассуждения, прения - к этому он не привык, и когда Данасий выдвинул его, как одного из претендентов на освободившееся место в Совете Семерых, Таланий наотрез отказался, не дожидаясь даже обсуждений.
Это был конец. Данасий не смог простить ему отказа. Как Глава Совета Семерых он привык к подчинению. А Таланий - к свободе выбора. Ни один не пошел на уступки, а, жаркая многочасовая ругань вконец разорвала семейную связь. Ценой освобождения Талания стало отречение отца от сына.
Обиды молодых забываются быстрее, так и гнев Талания иссяк. Но головы он не склонил. Тому было несколько причин: и гордость, и упрямство, и уверенность в собственной правоте. Но, самое главное, Таланий знал, что ничего не изменить - в Совет был избран другой, а, значит, Данасий не захочет его даже видеть. Сын стал для него лишь подчиненным.
Но вот Данасий умирал, и сегодня Таланий пришел не просто с важным докладом. Слабо в нем искрилась надежда, что теперь-то отец простит. Что, увидев преломившуюся гордость сына, твердое сердце Главы размякнет и, хотя бы на день, вернется отцовская любовь.
