Перед смертью люди много думают об ошибках, жалеют и хотят их исправить. А чем была их размолвка, как не чудовищной ошибкой, заставившей обоих мучиться.
Чтобы хоть как-то подтолкнуть время, он уставился на узор резной скамьи, на которой сидел. Завитки, цветы, спирали перетекали друг в друга и создавали особенный волшебный рисунок, видимый лишь человеку с хорошим воображением. Надо было лишь попробовать увидеть то, что скрывалось под явным. Так Таланий увидел, как сомкнулись лепестки и очертились глазницы, как угрожающе оскалился полураспустившийся бутон, а на месте едва прикрытой сердцевины разбух мясистый язык. То был уже не цветочный орнамент - голый череп голодного чудовища.
- Таланий! - звонкий голос молодого слуги беспардонно рассек мираж.
Таланий медленно поднял голову, безучастно взглянул на слугу - мальчика, которому едва минуло двадцать лет. «Юнец, - подумал он, - сопляк, а туда же. Нос кверху, презрение через край сейчас брызнет».
- Мой господин готов вас принять, - продолжил Паурун, - но настоятельно советую не волновать его сейчас.
Таланий резко поднялся, зло сверкнул глазами на слугу.
- Утри нос сначала, советчик, без тебя знаю, - грубо бросил он, и, проходя мимо, будто нечаянно толкнул Пауруна мощным плечом.
Слуга еле устоял на ногах, но не молвил ни слова, а только растер ушибленную руку, стараясь разогнать боль.
Перед дверью в покои Данасия, Таланий перевел дух. От волнения сердце его то замирало, то безумно колотилось, он собрался с силами, вздохнул, усмиряя чувства, и дернул за железное кольцо. Дверь поддалась, Таланий шагнул через порог.
Он слишком давно не видел отца. Память сохранила образ худого, но крепкого старца в длинных дорогих одеждах, его серебристые волосы, рассыпанные по плечам, аккуратную бороду, густые брови и внимательный взгляд. Данасий, несмотря на свой возраст, никогда не горбился, а при ходьбе опирался на толстую палку, изготовленную специально для него лучшим мастером Фелидии.
Но теперь Таланий не узнавал своего отца. Болезнь иссушила Данасия, превратила из худого в тощего. Кожа пожелтела, вытянулась и свисала складками, казалось, прямо с костей. Щеки впали, глаза выкатились. Волосы слиплись, распластались на подушке, как осьминог, обнявший камень, сильно поредели, удушливый запах старости убегал из комнаты через открытое окно.
- Отец, - потрясенно выдавил Таланий, и не узнал собственный голос.
- Докладывайте, Таланий! - прикрикнул Данасий и приподнялся на подушках, небрежно оглядев сына с ног до головы.
Талания как кипятком обожгло, он вздрогнул, вытянулся в струну, руку в кулаке прижал к груди и поклонился, как подчиненный своему Главе.
- Вы просили меня докладывать о всяких правонарушениях в Аборне, которые могли бы нанести вред Великим Законам. Вчера на дворцовой площади мои люди разогнали выступление сторонников единовластия, и, хочется верить, своими действиями предотвратили восстание. Зачинщики были задержаны и сопровождены в тюрьму, где переданы в руки судей. Жертвы незначительны – порядка десяти человек с легкими ранениями.
Слова бежали сами собой, Таланий не задумывался над ними ни секунды. Годы службы выдрессировали его говорить ясно, четко, без запинок, и сейчас эта привычка очень помогла. Потому что после холодного приветствия отца все мысли поглотило разочарование.
- На дворцовой площади! - хилое стариковское тело подбросило, а в бледных глазах Данасия полыхнуло пламя. - Прямо под носом?! Крысы! Да как это вообще возможно?
- Я не знаю как, - Таланий держался невозмутимо, хотя нутро его дрожало, - но возможно. Вчерашнее событие это доказало.
- Не знает он… Что предприняли судьи?
- Это не мое дело. О казнях пока нет слухов.
- Вот как, - в голосе Данасия было слишком много яда, - а что вообще твое дело? Кто допустил, что они свой нос высунули? С чьей шкуры за это драть? Не с твоей ли?!
- Мой долг - защищать свой город от внешней и внутренней опасности, следовать Закону и поклонятся своему Главе.
- Молодец, нечего сказать. Клятву выучил хорошо. Хоть на это твоих мозгов хватило.
Таланий вдруг вскинул голову, прядь светлых волос упала на лоб и рассекла его надвое, брови его нахмурились, но ни злобы, ни обиды он не чувствовал. Только горечь, что ребром застряла в горле и мешала дышать.
- Моих мозгов на многое хватает, отец, - смело, но задыхаясь от негодования, заговорил Таланий, - и жизнь моя тому пример. Я уже не подросток, чтобы кричать тут, что ты не прав, доказывать что-то. Что это даст? Ничего. Ты Глава Совета, ты выше всех, ты привык, что твое мнение всегда верное. Но я - не ты. Я давно простил твое отчуждение и надеялся, что наш последний разговор будет не таким напряженным, какой была наша жизнь. Я думал, ты сможешь уйти, не тая на меня зла и обид.
- А ты ждешь, не дождешься, когда я умру, - неприятно ухмыльнулся Данасий.
- Да как ты можешь так говорить?!
- Ладно, не ори. Если хочешь, чтобы я умер с легким сердцем, обещай мне, прямо здесь, прямо сейчас, - голос Данасия вдруг стал походить на лай охрипшей собаки. - После моей смерти неси свою службу так же исправно, как нес ее раньше…
И поперхнулся, не успев договорить. Таланий отшатнулся, кровь отхлынула от его румяных щек, оставив лишь бледные следы.
- Об этом бы ты мог и не просить, - тихо проронил он.
Но Данасий его уже не слышал. К горлу подкатило удушье, сдавило ветхие легкие. Слабое тело главы вдруг напряглось, задрожало, глаза выпучились, губы посинели, приоткрылись и через черную щель выдавился страшный сип. Через секунду он уже захлебывался в кашле.
Тогда Таланий впервые за многие годы почувствовал холодное прикосновение ужаса. Не помня себя, он схватил старика за трясущиеся плечи, приподнял и увидел, как во рту отца пенится кровь. Багровые пузыри лопались, не успев разбухнуть, превращались в тоненькие красные струйки, стекающие по морщинистым щекам.
- Отец! - что есть сил, закричал Таланий, но ничего не услышал в ответ.
Страх его оглушил, он же и спутал сознание. Таланий не отдавал себе отчета в том, что делает, все его движения совершались как-то сами по себе, были резкими, быстрыми, безумными.
Он развернул Данасия лицом вниз, рванул белоснежную простынь и прижал ее к окровавленным губам отца. Держал его бьющееся тело одной рукой, перехватив под грудью, а другой дотянулся до позолоченного шнура, и дернул несколько раз. Надрывный звон, возвещавший беду, рванулся прочь из комнаты.
Таланий чувствовал только, как мокнет простыня в его руках и как пытается вырваться немощное тело из сдерживающих его объятий. Он не понял, кто вдруг схватил его и оторвал от Данасия, отшвырнул, как старую игрушку, в сторону. Таланий не упал, он лишь попятился, отшатнулся в угол комнаты и только там несколько очнулся.
Он увидел двоих - слугу и лекаря. Паурун теперь схватил голову Данасия, а лекарь выхватил из своего чемоданчика какой-то пузырек, торопливо вырвал зубами пробку из горлышка и влил содержимое в рот Главе.
По комнате расползся едкий запах. Голова Талания закружилась еще сильнее и, медленно, чтобы не упасть, он пошел из комнаты, опираясь о стену.
Испуг отступил так же быстро, как и ворвался в его чувства. Когда Таланий вернулся в большой зал и сел на скамью, он смог понять, что в голове, как колокол бьются слова его отца. Голос Данасия сделался более низким и гулким, но ничего кроме него Таланий не слышал. А затем поднялся, пошел прочь из дворца. Оставаться в зале больше не имело смысла - к Данасию его еще раз никто не пустил бы.
Эпизод 3
Данасий не умер. Во время проглоченное лекарство погасило красную пену и вернуло старику возможность дышать. Паурун заботливо уложил Главу Совета удобнее, сменил испачканное в крови белье и поправил подушки. Данасий был в сознании, его впалая грудь ходила ходуном - после удушья старик никак не мог надышаться, слабость и немощь парализовали тело, а сам он походил на большую, безвольную тряпичную куклу.
Придворный лекарь Ласан долго выслушивал что-то в груди Данасия, потом оторвался от нее, молча собрал инструменты и лекарства, взглянул на Пауруна и безнадежно покачал головой.
- Сколько? - напряженно спросил слуга.
- В лучшем случае сутки, - сухо ответил Ласан, - если приступы не возобновятся. Но я ничего не обещаю.
Паурун заботливо укрыл своего повелителя теплым одеялом, наивно надеясь, что тепло подарит Данасию лишние часы жизни. В глазах юноши стояли слезы. Данасий успокоился, дыхание его замедлилось и стало ровным, мышцы расслабились. Паурун осторожно выпрямился, стараясь его не беспокоить. Но не вышло.
Как змея, долго выжидавшая свою жертву, рука Данасия взметнулась вверх, резко, быстро, внезапно, схватила предплечье Пауруна и стиснула с неожиданной для старика силой. Костлявые пальцы вонзились в молодую кожу не хуже когтей.
- Где мои перо и бумага?! - пробулькал его голос.
- Мой повелитель, - испуганно залепетал слуга, тщетно стараясь выбраться, - вам только стало лучше. Вам нельзя волноваться.
- Лучше?! Волноваться?! - Данасий грозно приподнялся. - Ты что, не слышал?! Мне жить пару часов осталось, а ты тут со своим волнением… Твари малодушные. Пусть жадностью своей захлебнуться. Ничего не получат! Всех подавлю! Они рта раскрыть больше не посмеют! Живо, Паурун, чтоб через две минуты у меня было все необходимое!
И разжал свои пальцы. Паурун отскочил и испуганно потоптался у двери мгновение, а затем бросился вон.
Жизнь, переполненная страстями, медленно покидала дряхлое тело Данасия. Когда Паурун убежал, он прикрыл глаза. И привиделась одна из творений Аталии, богиня смерти Нура. Хмурая, безрадостная, она брала за руку душу покойного и уводила в зал суда, где Зата и Аталия решали его судьбу. Нура была одета в темное платье, расшитое драгоценными камнями, ее шею и запястья обвивали ожерелья и браслеты из острых костей, на голове красовался убор из черепа хищного зверя, сдерживающий лавину ярко-рыжих волос. Она вышагивала из мрака, не спеша и уверенно, как дикая кошка, безжалостная, но прекрасная. Глаза ее блистали, но пропитанные холодом и ненавистью, больше пугали, чем восхищали. Нура была немой, но от шагов ее вздрагивали и гремели массивные украшения, страшные птицы, ее питомцы, вылетали из-за спины Богини и надрывно плакали над умершим. Эти печальные звуки и еще холодная длань Нуры - вот что переводило человека из мира жизни в мир смерти.
Но страх неизвестности длился лишь до суда, а потом, оправданный той, что его породила, Затой или Аталией, умерший уходил в мир небесной сказки, до тех пор, пока его создательница снова не творила его душе тело и не дарила новую жизнь. Но если богини не прощали ошибок… Об этом Глава не думал. Он прожил жизнь, послушный Великим Законам, так с чего бы ему бояться гнева Богинь и Великого Совета.
Данасий уже видел протянутую к нему из мрака белую руку, но вдруг звонкий голос Пауруна разбил предсмертный мираж. Старик очнулся, поднял голову, взглянул, прищурившись, на слугу. Паурун стоял у постели своего повелителя, держал в руках круглый поднос с пузырьком чернил, пером и двумя листами желтой, свернутой в свитки, бумаги.
- Вот все, что вы просили, - пролепетал он.
- Отлично, - промолвил Данасий, уже с трудом, слова давили грудь и порождали жгучую боль, - а теперь, пока я пишу, принеси воск. Печати мне, чем, по-твоему, ставить?
- Слушаюсь, мой повелитель, - и снова Паурун убежал прочь.
Ласан, остававшийся возле владыки, помог Данасию сесть, устроил на его тощих коленях поднос и развернул бумагу. Паурун как угадал - Данасий написал два письма. Глава Совета еле-еле водил пером: пальцы его ослабли, превращая красивый почерк в кривые закорючки, в которых с трудом угадывались буквы. Несколько раз с острого кончика пера срывались черные капли, шлепались на поверхность бумаги, и тут же впитывались, навечно оставаясь в ней чернильными звездами. Данасий никогда не позволял себе неряшливого письма, но теперь, когда он не знал, сколько осталось времени, ему было не до аккуратности.
Красный, обжигающий воск капнул кровавой слезой, прижатый печаткой, скрепил концы бечевки, плотно затянувшей послание. Паурун забрал свитки, бережно спрятал их на груди и, по приказу Данасия, унес их к Кайзалу. Ласан хотел остаться, но Данасий вяло махнул рукой на все его заботы.
- Иди, - попросил он, - один хочу побыть. Устал.
Силы оставили, но не от долгого писания. Когда была поставлена последняя точка, Данасий вдруг понял, как ему надоело все: думать, решать, беспокоиться, и тащить бесконечно долго, тянуть на собственной, уже надорвавшейся, больной спине всю страну. Он вдруг ощутил, как медленно сползает с него бремя ответственности.
Так жалко было отпускать власть, а вот отпустил, и не чувствовал теперь ничего, кроме облегчения. Душа его проснулась, встрепенулась, взмахнула крыльями, чего не смогла сделать прежде, стесненная запретами и ограничениями.
Данасий закрыл глаза и утонул в мягких подушках. Тяжелое одеяло навалилось на грудь, но это только радовало. Теперь он наслаждался покоем, безмятежностью. И птицы за окном больше не будоражили его воспаленный мозг. Их перекличка стала чем-то привычным, почти незаметным и приятным. Не обременяющими звуками уходящей жизни.
А потом все стихло: и птицы, и уличная толкотня, и даже дыхания своего Данасий не слышал. Все замолчало, будто опасаясь спугнуть незаметное приближение кого-то. Или чего-то?
Данасий слушал тишину, и ждал. По мрачному потолку побежала робкая рябь, будто камень стал водой, и кто-то осторожно подул на ее поверхность. Разошлись в разные стороны сильные, упругие волны, и из центра вдруг вынырнула маленькая и злая голова стервятника. Птица взглянула на Данасия, разинула хищный клюв, закричала. Из пустоты этому воплю ответила ровная и гулкая поступь и постукивание костяных украшений…
За окном играла разноголосица жизни, а в покоях Главы Совета с кружевных простыней постели вялой плетью свисала бледная рука бездыханного Данасия.
Эпизод 4
Глубокий утробный гул тяжело полз по городу. То прерываясь, то повторяясь, он собой заполнил улицы, переулки, тупики и даже вторгся без спросу в дома, поднял людей и обратил их взоры на улицу. Это был горн из храма - голос Аборна, из века в век, вещавший о важных для страны событиях. В тот день он гудел со скрытой грустью. Жители столицы забыли про улыбки, надели одежды мрачных тонов, женщины прикрыли платками и шарфами лица. Люди выходили из домов, сбивались в толпы, вытягивались в цепочки и шли на главную улицу города.
В тот день Аборн прощался с Главой Совета. Около десяти часов утра слуги, облаченные в траурные одеяния, вынесли из дворца массивный, обитый шелком и бархатом гроб, водрузили его на сооруженную за ночь платформу. Данасий лежал в окружении цветов, обернутый парчовой тогой. Его седые волосы, расчесанные, уложенные, придерживал золотой обруч с затейливой гравировкой, руки, скрещенные, покоились на груди под громоздким, украшенным драгоценными камнями, фамильным знаком. Его кожа казалась идеальной гладкой - морщины и старческие пятна затерли мазями, щеки розовели здоровым румянцем, а губы, смазанные маслом, припухли и смягчились. Данасий будто спал, но между тем шел уже третий день после его кончины.
Чтобы хоть как-то подтолкнуть время, он уставился на узор резной скамьи, на которой сидел. Завитки, цветы, спирали перетекали друг в друга и создавали особенный волшебный рисунок, видимый лишь человеку с хорошим воображением. Надо было лишь попробовать увидеть то, что скрывалось под явным. Так Таланий увидел, как сомкнулись лепестки и очертились глазницы, как угрожающе оскалился полураспустившийся бутон, а на месте едва прикрытой сердцевины разбух мясистый язык. То был уже не цветочный орнамент - голый череп голодного чудовища.
- Таланий! - звонкий голос молодого слуги беспардонно рассек мираж.
Таланий медленно поднял голову, безучастно взглянул на слугу - мальчика, которому едва минуло двадцать лет. «Юнец, - подумал он, - сопляк, а туда же. Нос кверху, презрение через край сейчас брызнет».
- Мой господин готов вас принять, - продолжил Паурун, - но настоятельно советую не волновать его сейчас.
Таланий резко поднялся, зло сверкнул глазами на слугу.
- Утри нос сначала, советчик, без тебя знаю, - грубо бросил он, и, проходя мимо, будто нечаянно толкнул Пауруна мощным плечом.
Слуга еле устоял на ногах, но не молвил ни слова, а только растер ушибленную руку, стараясь разогнать боль.
Перед дверью в покои Данасия, Таланий перевел дух. От волнения сердце его то замирало, то безумно колотилось, он собрался с силами, вздохнул, усмиряя чувства, и дернул за железное кольцо. Дверь поддалась, Таланий шагнул через порог.
Он слишком давно не видел отца. Память сохранила образ худого, но крепкого старца в длинных дорогих одеждах, его серебристые волосы, рассыпанные по плечам, аккуратную бороду, густые брови и внимательный взгляд. Данасий, несмотря на свой возраст, никогда не горбился, а при ходьбе опирался на толстую палку, изготовленную специально для него лучшим мастером Фелидии.
Но теперь Таланий не узнавал своего отца. Болезнь иссушила Данасия, превратила из худого в тощего. Кожа пожелтела, вытянулась и свисала складками, казалось, прямо с костей. Щеки впали, глаза выкатились. Волосы слиплись, распластались на подушке, как осьминог, обнявший камень, сильно поредели, удушливый запах старости убегал из комнаты через открытое окно.
- Отец, - потрясенно выдавил Таланий, и не узнал собственный голос.
- Докладывайте, Таланий! - прикрикнул Данасий и приподнялся на подушках, небрежно оглядев сына с ног до головы.
Талания как кипятком обожгло, он вздрогнул, вытянулся в струну, руку в кулаке прижал к груди и поклонился, как подчиненный своему Главе.
- Вы просили меня докладывать о всяких правонарушениях в Аборне, которые могли бы нанести вред Великим Законам. Вчера на дворцовой площади мои люди разогнали выступление сторонников единовластия, и, хочется верить, своими действиями предотвратили восстание. Зачинщики были задержаны и сопровождены в тюрьму, где переданы в руки судей. Жертвы незначительны – порядка десяти человек с легкими ранениями.
Слова бежали сами собой, Таланий не задумывался над ними ни секунды. Годы службы выдрессировали его говорить ясно, четко, без запинок, и сейчас эта привычка очень помогла. Потому что после холодного приветствия отца все мысли поглотило разочарование.
- На дворцовой площади! - хилое стариковское тело подбросило, а в бледных глазах Данасия полыхнуло пламя. - Прямо под носом?! Крысы! Да как это вообще возможно?
- Я не знаю как, - Таланий держался невозмутимо, хотя нутро его дрожало, - но возможно. Вчерашнее событие это доказало.
- Не знает он… Что предприняли судьи?
- Это не мое дело. О казнях пока нет слухов.
- Вот как, - в голосе Данасия было слишком много яда, - а что вообще твое дело? Кто допустил, что они свой нос высунули? С чьей шкуры за это драть? Не с твоей ли?!
- Мой долг - защищать свой город от внешней и внутренней опасности, следовать Закону и поклонятся своему Главе.
- Молодец, нечего сказать. Клятву выучил хорошо. Хоть на это твоих мозгов хватило.
Таланий вдруг вскинул голову, прядь светлых волос упала на лоб и рассекла его надвое, брови его нахмурились, но ни злобы, ни обиды он не чувствовал. Только горечь, что ребром застряла в горле и мешала дышать.
- Моих мозгов на многое хватает, отец, - смело, но задыхаясь от негодования, заговорил Таланий, - и жизнь моя тому пример. Я уже не подросток, чтобы кричать тут, что ты не прав, доказывать что-то. Что это даст? Ничего. Ты Глава Совета, ты выше всех, ты привык, что твое мнение всегда верное. Но я - не ты. Я давно простил твое отчуждение и надеялся, что наш последний разговор будет не таким напряженным, какой была наша жизнь. Я думал, ты сможешь уйти, не тая на меня зла и обид.
- А ты ждешь, не дождешься, когда я умру, - неприятно ухмыльнулся Данасий.
- Да как ты можешь так говорить?!
- Ладно, не ори. Если хочешь, чтобы я умер с легким сердцем, обещай мне, прямо здесь, прямо сейчас, - голос Данасия вдруг стал походить на лай охрипшей собаки. - После моей смерти неси свою службу так же исправно, как нес ее раньше…
И поперхнулся, не успев договорить. Таланий отшатнулся, кровь отхлынула от его румяных щек, оставив лишь бледные следы.
- Об этом бы ты мог и не просить, - тихо проронил он.
Но Данасий его уже не слышал. К горлу подкатило удушье, сдавило ветхие легкие. Слабое тело главы вдруг напряглось, задрожало, глаза выпучились, губы посинели, приоткрылись и через черную щель выдавился страшный сип. Через секунду он уже захлебывался в кашле.
Тогда Таланий впервые за многие годы почувствовал холодное прикосновение ужаса. Не помня себя, он схватил старика за трясущиеся плечи, приподнял и увидел, как во рту отца пенится кровь. Багровые пузыри лопались, не успев разбухнуть, превращались в тоненькие красные струйки, стекающие по морщинистым щекам.
- Отец! - что есть сил, закричал Таланий, но ничего не услышал в ответ.
Страх его оглушил, он же и спутал сознание. Таланий не отдавал себе отчета в том, что делает, все его движения совершались как-то сами по себе, были резкими, быстрыми, безумными.
Он развернул Данасия лицом вниз, рванул белоснежную простынь и прижал ее к окровавленным губам отца. Держал его бьющееся тело одной рукой, перехватив под грудью, а другой дотянулся до позолоченного шнура, и дернул несколько раз. Надрывный звон, возвещавший беду, рванулся прочь из комнаты.
Таланий чувствовал только, как мокнет простыня в его руках и как пытается вырваться немощное тело из сдерживающих его объятий. Он не понял, кто вдруг схватил его и оторвал от Данасия, отшвырнул, как старую игрушку, в сторону. Таланий не упал, он лишь попятился, отшатнулся в угол комнаты и только там несколько очнулся.
Он увидел двоих - слугу и лекаря. Паурун теперь схватил голову Данасия, а лекарь выхватил из своего чемоданчика какой-то пузырек, торопливо вырвал зубами пробку из горлышка и влил содержимое в рот Главе.
По комнате расползся едкий запах. Голова Талания закружилась еще сильнее и, медленно, чтобы не упасть, он пошел из комнаты, опираясь о стену.
Испуг отступил так же быстро, как и ворвался в его чувства. Когда Таланий вернулся в большой зал и сел на скамью, он смог понять, что в голове, как колокол бьются слова его отца. Голос Данасия сделался более низким и гулким, но ничего кроме него Таланий не слышал. А затем поднялся, пошел прочь из дворца. Оставаться в зале больше не имело смысла - к Данасию его еще раз никто не пустил бы.
Эпизод 3
Данасий не умер. Во время проглоченное лекарство погасило красную пену и вернуло старику возможность дышать. Паурун заботливо уложил Главу Совета удобнее, сменил испачканное в крови белье и поправил подушки. Данасий был в сознании, его впалая грудь ходила ходуном - после удушья старик никак не мог надышаться, слабость и немощь парализовали тело, а сам он походил на большую, безвольную тряпичную куклу.
Придворный лекарь Ласан долго выслушивал что-то в груди Данасия, потом оторвался от нее, молча собрал инструменты и лекарства, взглянул на Пауруна и безнадежно покачал головой.
- Сколько? - напряженно спросил слуга.
- В лучшем случае сутки, - сухо ответил Ласан, - если приступы не возобновятся. Но я ничего не обещаю.
Паурун заботливо укрыл своего повелителя теплым одеялом, наивно надеясь, что тепло подарит Данасию лишние часы жизни. В глазах юноши стояли слезы. Данасий успокоился, дыхание его замедлилось и стало ровным, мышцы расслабились. Паурун осторожно выпрямился, стараясь его не беспокоить. Но не вышло.
Как змея, долго выжидавшая свою жертву, рука Данасия взметнулась вверх, резко, быстро, внезапно, схватила предплечье Пауруна и стиснула с неожиданной для старика силой. Костлявые пальцы вонзились в молодую кожу не хуже когтей.
- Где мои перо и бумага?! - пробулькал его голос.
- Мой повелитель, - испуганно залепетал слуга, тщетно стараясь выбраться, - вам только стало лучше. Вам нельзя волноваться.
- Лучше?! Волноваться?! - Данасий грозно приподнялся. - Ты что, не слышал?! Мне жить пару часов осталось, а ты тут со своим волнением… Твари малодушные. Пусть жадностью своей захлебнуться. Ничего не получат! Всех подавлю! Они рта раскрыть больше не посмеют! Живо, Паурун, чтоб через две минуты у меня было все необходимое!
И разжал свои пальцы. Паурун отскочил и испуганно потоптался у двери мгновение, а затем бросился вон.
Жизнь, переполненная страстями, медленно покидала дряхлое тело Данасия. Когда Паурун убежал, он прикрыл глаза. И привиделась одна из творений Аталии, богиня смерти Нура. Хмурая, безрадостная, она брала за руку душу покойного и уводила в зал суда, где Зата и Аталия решали его судьбу. Нура была одета в темное платье, расшитое драгоценными камнями, ее шею и запястья обвивали ожерелья и браслеты из острых костей, на голове красовался убор из черепа хищного зверя, сдерживающий лавину ярко-рыжих волос. Она вышагивала из мрака, не спеша и уверенно, как дикая кошка, безжалостная, но прекрасная. Глаза ее блистали, но пропитанные холодом и ненавистью, больше пугали, чем восхищали. Нура была немой, но от шагов ее вздрагивали и гремели массивные украшения, страшные птицы, ее питомцы, вылетали из-за спины Богини и надрывно плакали над умершим. Эти печальные звуки и еще холодная длань Нуры - вот что переводило человека из мира жизни в мир смерти.
Но страх неизвестности длился лишь до суда, а потом, оправданный той, что его породила, Затой или Аталией, умерший уходил в мир небесной сказки, до тех пор, пока его создательница снова не творила его душе тело и не дарила новую жизнь. Но если богини не прощали ошибок… Об этом Глава не думал. Он прожил жизнь, послушный Великим Законам, так с чего бы ему бояться гнева Богинь и Великого Совета.
Данасий уже видел протянутую к нему из мрака белую руку, но вдруг звонкий голос Пауруна разбил предсмертный мираж. Старик очнулся, поднял голову, взглянул, прищурившись, на слугу. Паурун стоял у постели своего повелителя, держал в руках круглый поднос с пузырьком чернил, пером и двумя листами желтой, свернутой в свитки, бумаги.
- Вот все, что вы просили, - пролепетал он.
- Отлично, - промолвил Данасий, уже с трудом, слова давили грудь и порождали жгучую боль, - а теперь, пока я пишу, принеси воск. Печати мне, чем, по-твоему, ставить?
- Слушаюсь, мой повелитель, - и снова Паурун убежал прочь.
Ласан, остававшийся возле владыки, помог Данасию сесть, устроил на его тощих коленях поднос и развернул бумагу. Паурун как угадал - Данасий написал два письма. Глава Совета еле-еле водил пером: пальцы его ослабли, превращая красивый почерк в кривые закорючки, в которых с трудом угадывались буквы. Несколько раз с острого кончика пера срывались черные капли, шлепались на поверхность бумаги, и тут же впитывались, навечно оставаясь в ней чернильными звездами. Данасий никогда не позволял себе неряшливого письма, но теперь, когда он не знал, сколько осталось времени, ему было не до аккуратности.
Красный, обжигающий воск капнул кровавой слезой, прижатый печаткой, скрепил концы бечевки, плотно затянувшей послание. Паурун забрал свитки, бережно спрятал их на груди и, по приказу Данасия, унес их к Кайзалу. Ласан хотел остаться, но Данасий вяло махнул рукой на все его заботы.
- Иди, - попросил он, - один хочу побыть. Устал.
Силы оставили, но не от долгого писания. Когда была поставлена последняя точка, Данасий вдруг понял, как ему надоело все: думать, решать, беспокоиться, и тащить бесконечно долго, тянуть на собственной, уже надорвавшейся, больной спине всю страну. Он вдруг ощутил, как медленно сползает с него бремя ответственности.
Так жалко было отпускать власть, а вот отпустил, и не чувствовал теперь ничего, кроме облегчения. Душа его проснулась, встрепенулась, взмахнула крыльями, чего не смогла сделать прежде, стесненная запретами и ограничениями.
Данасий закрыл глаза и утонул в мягких подушках. Тяжелое одеяло навалилось на грудь, но это только радовало. Теперь он наслаждался покоем, безмятежностью. И птицы за окном больше не будоражили его воспаленный мозг. Их перекличка стала чем-то привычным, почти незаметным и приятным. Не обременяющими звуками уходящей жизни.
А потом все стихло: и птицы, и уличная толкотня, и даже дыхания своего Данасий не слышал. Все замолчало, будто опасаясь спугнуть незаметное приближение кого-то. Или чего-то?
Данасий слушал тишину, и ждал. По мрачному потолку побежала робкая рябь, будто камень стал водой, и кто-то осторожно подул на ее поверхность. Разошлись в разные стороны сильные, упругие волны, и из центра вдруг вынырнула маленькая и злая голова стервятника. Птица взглянула на Данасия, разинула хищный клюв, закричала. Из пустоты этому воплю ответила ровная и гулкая поступь и постукивание костяных украшений…
За окном играла разноголосица жизни, а в покоях Главы Совета с кружевных простыней постели вялой плетью свисала бледная рука бездыханного Данасия.
Эпизод 4
Глубокий утробный гул тяжело полз по городу. То прерываясь, то повторяясь, он собой заполнил улицы, переулки, тупики и даже вторгся без спросу в дома, поднял людей и обратил их взоры на улицу. Это был горн из храма - голос Аборна, из века в век, вещавший о важных для страны событиях. В тот день он гудел со скрытой грустью. Жители столицы забыли про улыбки, надели одежды мрачных тонов, женщины прикрыли платками и шарфами лица. Люди выходили из домов, сбивались в толпы, вытягивались в цепочки и шли на главную улицу города.
В тот день Аборн прощался с Главой Совета. Около десяти часов утра слуги, облаченные в траурные одеяния, вынесли из дворца массивный, обитый шелком и бархатом гроб, водрузили его на сооруженную за ночь платформу. Данасий лежал в окружении цветов, обернутый парчовой тогой. Его седые волосы, расчесанные, уложенные, придерживал золотой обруч с затейливой гравировкой, руки, скрещенные, покоились на груди под громоздким, украшенным драгоценными камнями, фамильным знаком. Его кожа казалась идеальной гладкой - морщины и старческие пятна затерли мазями, щеки розовели здоровым румянцем, а губы, смазанные маслом, припухли и смягчились. Данасий будто спал, но между тем шел уже третий день после его кончины.
