В ТЕНИ ГЕФСИМАНСКОГО САДА
Он был молод, высок и строен, а тонкие, правильные черты лица производили впечатление доброжелательного, остроумного человека. Но глаза выражали какую-то неминуемую грусть, глубокую, никогда не покидающую его взгляда, который – несмотря на следующих за ним повсюду учеников и разного рода то присоединяющихся, то удаляющихся любителей послушать нравоучительные речи – казался одиноким.
Таким же одиноким и немного растерянным, каким он ощущал себя сейчас, расположившись под раскидистой, словно чуть выцветшей от продолжительного зноя кроной невысокого оливкового дерева, к чьим листьям с только появляющимися цветами прильнула вечерняя тень, скользя по ветвям и спускаясь к разбросанным островкам цветущих, сжавшихся диких примул.
Ему был приятен остывающий воздух, опускающийся на сад, но тяготили мысли.
Конечно, он понимал неизбежность готовящихся событий, прекрасно зная, какую реакцию вызвали его речи среди саддукеев во главе с первосвященником. И сколько бы он не пытался растолковать, что не посягал ни на подстрекательства, вызывающие недовольство или протесты среди простого народа, ни на подрыв авторитета привилегированной касты как в глазах этого народа, так и перед наместнической властью в лице римского префекта Иудеи, к тому же недавно прибывшего из Кесарии Палестинской в Иерусалим по случаю праздника и возможных беспорядков, которых хватало со времен окончательной утраты власти последним иудейским этнархом и передачи ее под непосредственный контроль Рима, – ничего не помогало. Также, к великому сожалению, не составляло труда догадаться, чего опасается верховное сословие, всеми правдами и неправдами сохраняющее последнее влияние на разрозненное бедностью и религиозными разногласиями население Иудеи, и опасается не без веских оснований; и что летели жалобы и обвинения, готовились аресты, подкупались люди; и что будет выдвинут приговор, и что направлен он будет в Синедрион, где его несомненно огласят и отдадут на утверждение префекту.
Он чувствовал, что приближался час. И что в часе этом звучало: "Неминуемость!"
Ему хотелось, чтобы время замерло, остановилось, произошло какое-нибудь чудо, избавляющее его от грядущих испытаний!
"Господь мой, Сотворитель сущего, приди на помощь мне в сей прискорбный час, помоги достойно пройти чрез испытания, предай мне сил, укрепи веру мою и не дай ослепшим от алчности и беззакония попирать правду в лице моем! Владыка, молю Тебя, прояви милость и, если это возможно, не обрекай меня на непосильные страдания!.. Избавь меня от этой участи!.. А если мне придется пройти этот путь, пребудь со мной до конца, не покидай меня и прости за малодушие мое, как и ученика моего, которого я не сумел предостеречь!.."
Слегка склоняющийся, окутанный словно черным саваном тенью поглощающего сад вечернего сумрака силуэт показался под деревом, чем встревожил молящегося, поспешившего подняться на ноги.
– Добрый вечер, – заговорил пришедший. – Давненько мы с тобой не виделись. Я, признаться, даже успел соскучиться, хотя и наблюдал за тобой.
Спокойный, несколько высокий голос прозвучал отчетливо и мягко, ничем не нарушая тишины погруженного в вечернюю прохладу сада, в котором даже птицы, как ни странно, приумолкли.
– Твой голос, нежеланный гость, приятен, но знаю, что он никогда не предвещает ничего доброго. Как и твое посещение.
– Настолько, что ты позабыл со мною поздороваться, философ?
– Я не хочу тебя приветствовать. Я здесь в уединении. Прости, но ты прервал мое общение.
– С тем, кто тебя не слышит? Точнее было бы сказать – твой монолог.
– Зачем ты снова здесь?
– Хочу тебе помочь. Ты ждал спасенья, и кто знает, с какой оно прибудет стороны. Ты беззащитен, и я – в отличие от него – тебя услышал.
– Как в прошлый раз?
– О, друг мой, в прошлый раз... Тогда я лишь хотел помочь тебе остановить твои телесные страданья, предостеречь от бесполезного служения тому, кто почитает служащего за раба.
– Ты мне не друг, ты – обольститель и в словах твоих нет правды.
– Я, может быть, и обольститель, но никогда не лгу. Я из неведенья на свет спешу извлечь ваш затуманенный рассудок, открыв лик истинный того, кто осуждает вас, наказывая беспощадно за всякое непослушание. Жестоко и безжалостно! Вот ваш господь, которого ты молишь о спасении! И если кто и лжет, так это – он! Давая ложную надежду. Требуя от вас все больших жертв! Во имя вашего спасения, пусть даже и немилосердного к другим! И ему мало крови агнцев, теперь он хочет на закланье человека! И, откровенно говоря, хотел всегда. Не так ли поступали финикийцы и сыны Моава, которые преподносили богу собственных детей? Но те хотя бы не скрывали, что их владыка – в равной степени добро и зло.
А ты стал говорить, что Он – спасение, что он – любовь! Что миром правит истина и что душа бессмертна! А для чего? Где видел ты любовь в этом кровавом мире? Где видел ты мораль? Не там ли, где пророк принес скрижаль завета и начал истреблять народы, повинуясь воле бога?
Он требует твоей жертвы во имя спасения! Но, думаешь, это кого-то спасет? И люди станут лучше? Нет.
Что толку говорить об истинной любви и мире тем, кто этого не постигает? И для чего молиться за тех, чья вера столь же изменчива, как состоянья этих первоцветов? Чья алчность, жажда власти – затмевают разум, уничтожая самое прекрасное, что было и могло быть в нем! Они подобны дому на песке, который с первым же потоком вод и дуновеньем ветра будет смещен в их направлении. Но даже возведи они свой дом на камне... Вот этот камень, который ты не захотел превратить в хлеб, не захотел принять власть над ним. А они примут этот камень. И не успеешь испить чашу сию, как возьмут ее себе на службу, преломят хлеб и станут управлять в своих единоличных интересах.
Показать тебе, что будет дальше, за что ты покаянно идешь на смерть?
Они из твоего учения соткут еще один закон и, прикрывая им свое бесстыдное стремление, а также постепенно обретая непререкаемую власть, начнут бесчисленно порабощать и истреблять друг друга, желая подчинить своей, но называя это – "божьей" воле! Твое учение придет на службу и станет поклоняться им, а с ним – и миллионы миллионов, чьи имена бесчисленны, как легион.
Им нужен не такой пророк, который станет славиться на небе, а тот, кто будет прославлять их на земле. Как Моисей и Илия. Ведь люди никогда не выбирают то, что выше, но всегда склоняются к тому, что проще. Им непонятно и ненужно твое учение.
Такая твоему господу необходима жертва?
Еще одна бессмысленная жертва бытия.
Они все больше нарекают меня духом лжи, гордыни, зла... но это их пороки; я же никогда не причинял зла большего, чем они порождают сами, и все, чем искушал – дал знание... которое их привело к грехопадению. Как приведет познание, которое даруешь людям ты.
– Не лги. Люди жестоки, может быть, и слепы, но не настолько безнадежны. Ты просто в них не веришь.
– Не верю в тех, кто собирается тебя судить, чтобы предать позорной смерти лишь за просвещение? Как афинянина, убитого четырьмя веками ранее за смелость верить, что со временем его народ сумеет стать и просветленней и мудрее.
– Я о нем знаю. И уважаю его взгляды.
– А знаешь ли что он мог избежать сей участи, если бы отрекся от своих почти что никому не нужных убеждений?
– Нет.
– Он и не мог. Я говорил с ним накануне приговора, и он прекрасно это сознавал. Как этого не сможешь ты, допустим, даже если отречешься. Они ведь все равно тебя убьют. И всех подобных вам будут преследовать, искореняя. Что им свет истины, когда они живут во тьме и в эту тьму все повергают, боясь как бы какой-нибудь несчастный лучик их пустоту не озарил.
Люди всегда были и будут кровожадны, потому что руководствуются меркантильными интересами, вызванными все затмевающим практическим смыслом, обусловленным базовыми инстинктами, вследствие чего власть и богатства для них сделались бесценнее всего на свете. Они давно забыли, что такое вера и что такое состраданье. Но бог дал власть именно им, а тебя приносит в жертву, чтобы такие же, как они, смогли и дальше распинать мораль и правду, созданную людьми, подобными тебе, а вовсе не создателем вселенной, в которой этой правды просто нет.
Спустя еще один срок отведенной тебе жизни, разрушат храм, в котором утром огласят твой приговор, а через век те, за кого ты молишься, будут окончательно изгнаны из своих земель, как когда-то они изгнали, безжалостно уничтожая, жившие на ней народы. Они будут рассеяны по всей земле, гонимые и истребляемые на протяжении двух тысяч лет. Так повелитель должен относиться к избранному им народу?
Что ты поник? Печалишься о своей участи или судьбе, что ожидает иудеев?
Я вижу, тебе грустно оттого, что это правда.
– Я все же верю, что Господь дал нам свободу выбора для последующего спасения, как ни было бы трудно на пути к нему. И Он поможет человеку в этом. И я нее думаю, что у Него есть избранный народ. Он любит и спасет все человечество.
– Неудивительно, что саддукеи тебя хотят убрать подальше с глаз. И фарисеи тоже.
Ты уповаешь на всевышнего?.. А он хоть раз ответил на твои молитвы, заговорил с тобой, пришел к тебе, как я? Скажи мне, он хотя бы раз помог тебе? Единственное, что он может – посылать вам испытания, карая, не являя сострадания, за невыполнение малейших выдвинутых им условий.
И даже, если все стараться исполнять... Вспомни Иова. Бог отнял у бедняги все.
– Но ведь это ты искушал его. Ты слишком горд, чтобы признать его всесильность.
– Не искушай господа бога твоего, – так говорил ты мне в пустыне. Видимо, тенистый сад навеял на тебя иные мысли?
Он только и делает, что испытывает вас верой. А какова его собственная вера, если от нескольких довольно очевидных слов он смог усомниться в самом праведном из собственных сынов?
Или ты думаешь, он будет непоколебим в тебе? После того, как ты молил его об избавлении от предначертанных страданий.
Так если кого и обвинить в гордыне – так это вашего творца!
Он так безумно горд, что неспособен к всепрощенью. А не об этом ли ты говоришь в своем учении, что всепрощение является вершиной проявления любви?
– В твоих словах есть доля правды, но Он и твой создатель. А от идей своих и веры я не отрекусь. Пусть даже завтра меня предадут ужасной смерти.
– Конечно, ведь отречься – значит признать, что ты всю жизнь заблуждался, верил в ложь и приносишь свою жертву напрасно. Это значит потерять надежду – ту самую иллюзию, которой Он все время наделяет вас, а в самый пиковый, ответственный момент бездушно отнимает. И завтра ты, безумец, убедишься в этом.
Ты глуп и рабство твой удел.
– Давай пройдемся.
– Ты видишь, как и убитый афинянин, сны, в которых открываются картины будущего, но только провидение не позволяет вам заглядывать в них далеко. А люди не способны это видеть.
Ты говоришь об истинной любви, которая неведома и непонятна людям и будет непонятна еще очень долго. А потому – хотя твое сердце переполнено любовью – ее с тобой никто не разделяет и у тебя нет близкого человека, нет спутницы жизни. Ты одинок.
– Ты тоже.
– Знаешь, друг мой, будет на земле эпоха, когда мой образ потихоньку перестанут искажать, и это сделают поэты, все больше придавая ему справедливые черты. Один из них опишет, что печальный дух изгнанья отнюдь не чужд любви, что для нее он рад стремиться к свету, что он готов смирить гордыню, чтобы заслужить прощенье!..
Но бог его не принял, отнял у него любовь, а вместе с ней – и веру в обретение Эдема, сломав его стремления, лишив надежды, сбросив вниз, оставив одного!..
Спустя два года тот поэт погибнет.
Следом за ним некий художник посвятит годы воплощению картин поэта, передавая дух одиночества и несправедливого страдания того, кто мог и так хотел быть счастлив!..
Но был несчастен сам, что подорвало его психическое здоровье.
Впоследствии еще один высокий мастер слова двенадцать лет, до самой смерти, будет работать над произведением, где описанию того, кого все именуют духом зла, предаст черты и одиночества и обличающего справедливого начала. Но также не прощенного в изгнании. Напишет он и о тебе...
– Сколько же времени пройдет?
– Почти две тысячи лет.
– Спустя две тысячи лет обо мне будут помнить? Это правда?
– Правда. Как и все, что я тебе здесь говорю.
– Так значит, что все это не напрасно, и царство истины придет?!.
– Оно не придет. Но придет война, где твой народ будут истреблять миллионами, впрочем, как и многие другие народы.
Люди не способны разглядеть будущего, не помнят прошлого, не знают, чем являются на самом деле и являются ли вообще.
Ты понимаешь, что и твоя участь и участь всех этих людей – неизбежна? И неизбежна до тех пор, до тех пор будет проходить по кругу, пока не обнаружит себя автор, который примирит два противоборствующих, но тесно связанных начала, сумевших как принять друг друга, так и простить, избавив мир от зла, а с ним – сердца людей.
– Мне нравятся твои слова... Но как же примирить добро со злом, когда ты утверждаешь, что ты – совсем не зло? Что зло – это Всевышний!
– Я никогда не говорил, что я не зло. Я говорил, что зла из вас ни для кого не делал. Все делают обыкновенно люди. Сами. А я... Я наблюдаю лишь детали.
В начале тринадцатого века жил... ну или будет жить – как посмотреть – один чудесный человек, приемник твоего учения, принявший на себя – ни много и ни мало – священный сан не то, что бы первосвященника, а самого наместника владыки на земле! Во имя укрепления влияния истинной веры, а так же и закона божия, он послужит причиной гибели неимоверного количества иных последователей твоего завета, положит вновь гонения на иудеев и учредит такой судебный орган, который шесть веков подряд будет преследовать, пытать и осуждать на смерть людей в немыслимых количествах во многих странах мира, принявших твой закон таким, каким они его себе представят.
Все эти смерти и причины их возникновения, будут – хотя и не вполне заслуженно – приписываться мне как подлинному, неизменному источнику всех страшных бед и злодеяний.
И сколько будет тех, кто с рьяным рвением пойдет служить во имя этой веры, виной которой, кстати, станешь ты.
– Мне страшно от того, что это неминуемо случится!.. И бесконечно жаль... Как жаль и моего ученика, что совершает в этот час ошибку. Мне кажется, что он умрет...
– Умрет. Мне тоже его жаль. Но это по твоей отчасти воле. Ведь ты не хочешь отступать и изменить решение, потворствуя в осуществлении задуманного плана для того, кто это создает и вас приносит в жертву собственной гордыне.
– Ты утверждаешь, это все произойдет или уже произошло. Так что же может изменить мое решение?
– Решение следовало принимать тогда, в пустыне. Но а сейчас ты можешь избежать тяжелой смерти, избавившись от продолжительных мучений, и вместе со своей – спасти жизнь своего несчастного ученика – не приносить вас к жертвенному алтарю, как агнцев, во имя искупления, а заодно лишить твоих последователей знака смерти, которую они под этим знаком понесут по всей земле.
Так что не знаю, прав ли ты, философ, в выборе своем, но люди и к гармонии и к красоте придут не через рабское служение, слепое следование чужой воле, а через путь, идущий сквозь меня, через мое прощение, освобождающее их сердца от зла... А твои проповеди, к сожалению, им не помогут.
