Эти лица, знакомые до боли, были отражением жизни Топорной Равнины — тяжёлой, но привычной. Здесь был труд, нужда, радость в мелочах и горести, которые никто не заметит, кроме соседей по улице.
Он знал: они будут зависеть от него. От кузнеца. От его рук. И как он мог оставить их? Как оправдать своё бегство, если этим обрекал их на трудности?
Вон дом лесника — одинокий и тихий, у самого края деревни. В окнах мерцало тусклое пламя свечи — слабый маяк для заблудших. А дальше — темнел лес. Полный опасностей. Полный тайн. Он манил и пугал одновременно.
Мирослав остановился. Где-то внутри шевельнулось что-то новое — не уверенность, но попытка её найти.
Он – кузнец. Его работа нужна людям. Он может сделать их жизнь чуть легче, защитить от волков, от холода, от беды. Может быть, его предназначение — не в том, чтобы уйти, а в том, чтобы остаться и стать опорой. Починить плуги, подковать лошадей, выковать меч, которым отобьют нападение. Это тоже дело. Это тоже смысл.
Это не та жизнь, о которой он мечтал. Не та свобода. Но она имеет право на существование.
— Я останусь, — прошептал он себе, почти как клятву.
Лена… Он обязательно поговорит с ней. Расскажет, почему так решил. Она поймёт. Или нет. Он не знал. Но верил, что она найдёт в себе силы принять его выбор. Ведь всегда поддерживала. Хотя бы молча.
Он почувствовал, как в груди просыпается что-то тёплое. Надежда. Не прежняя, не безмятежная — другая. Более тяжёлая. Зато настоящая.
Пусть его мечта изменилась. Но теперь она имела цену. Теперь она связывала его не только с собой, но и с другими — с их жизнями, их страхами, их будущим.
Он — кузнец Топорной Равнины. И это — его путь.
Чем ближе подходил Мирослав к скоплению людей, тем сильнее напрягалось его тело. Группа росла, будто гриб после дождя — плотная, беспокойная, переполненная шёпотом и взглядами, полными страха. Он узнал лица: встревоженную жену старосты, судорожно сжимающую в руках платок; охотников, обычно молчаливых и уверенных, теперь хмурых и сосредоточенных; женщин в вдовьих платках, которые всегда знали, как стоять лицом к беде… но сегодня не знали.
Их глаза выдавали всё. Это не было обычным сплетнями или бытовым конфликтом. Что-то нарушило покой Топорной Равнины. Что-то глубже, чем страх перед волками или голодом.
– Демон... – до него долетел обрывок фразы, произнесённый дрожащим голосом.
Мирослав замер.
Демон? Здесь?
Это имя звучало абстрактно, как легенда, рассказываемая у костра. Эти твари жили в Безмолвных землях, далеко на юго-востоке, где даже птицы не летают. Они не приходили сюда. Не могли.
Он протиснулся сквозь толпу. В центре стоял мужчина — бледный, с трясущимися руками. Его голос дрожал, но в нём слышалась уверенность того, кто видел смерть и понял, что она смотрела прямо на него.
– Когти… красные глаза… зловонное дыхание… обжигало кожу… – он говорил коротко, часто замолкая, чтобы перевести дыхание. – Он… он смотрел на меня. Как будто хотел…
Мужчина осекся. Сжал себя руками, будто пытаясь удержать внутри тот ужас, который остался в лесу.
– Как он сюда попал? – прозвучало из толпы.
– Пограничники спят! – закричал другой. – И боги нас покинули!
Голоса нарастали, как волна, готовая смыть разум. Обвинения, предположения, проклятия. Кто-то уже плакал. Кто-то шептал молитвы.
Мирослав чувствовал, как холод поднимается по позвоночнику.
Демон. Так близко.
Он никогда не верил в эти истории. Но сейчас, глядя на этих людей, он поверил. Не потому, что услышал историю. А потому, что почувствовал её.
Вдруг толпа расступилась. Запыхавшийся мальчишка вбежал внутрь круга, задыхаясь.
– Дядя Ярош! Он его подстрелил! – крикнул он. – Жив! Но ранен. Уполз в лес…
Надежда и неверие проскользнули в глазах людей. Мгновение — и толпа ожила. Люди побежали к своим домам: за топорами, вилами, старыми мечами, которые хранились как память или оберег. В их глазах теперь горело не только напуганное ожидание — там была решимость. И жажда ответа.
Мирослав остался на месте.
Он не двинулся с места, хотя ноги сами хотели бежать. Хотелось узнать больше. Увидеть следы. Найти этого демона. Противостоять ему. Но мысли путались. Мысль о том, что он должен быть дома, с отцом, стала тяжёлым камнем в груди.
Он не мог просто уйти.
Не тогда, когда каждый удар сердца напоминал ему: кто-то должен остаться. Кто-то должен быть опорой, если другие уйдут.
"Я нужен здесь", — сказал он себе.
Может, это был страх. Может, долг. А может — просто чувство, что его место не в толпе мстителей.
Он остался.
Посмотрел вслед убегающим.
Затем медленно, почти нехотя, направился домой.
Дверь кузницы распахнулась под его рукой. Внутри вместо привычного лязга молота и жара горна — тишина. Густая, давящая, как погребальный саван. Запах раскалённого металла исчез, сменившись тяжёлым ароматом болезни и затхлости.
Мирослав вошёл в дом, оставив за дверью шум деревни и крики людей, готовых выступить против демона. Внутри царила тишина — густая, давящая, как погребальный саван. Комната была полупогружена в сумрак, лишь узкая полоска света из окна скользила по лицу отца.
Борислав лежал в кровати, будто высеченный из воска. Лицо бледное, губы посинели, веки опущены, казалось они стали слишком тяжёлыми для жизни. Он казался меньше себя самого, потерянным в огромной постели, как корабль без парусов на мёртвом море.
– Отец? – голос Мирослава дрогнул, едва пересиливая тишину.
Глаза Борислава медленно приоткрылись. В них мелькнуло что-то похожее на узнавание, но тут же исчезло, сменившись мутной пустотой. Он попытался приподняться, но руки подвели — безвольно упали на покрывало. Его сотряс глухой, надсадный кашель.
– Вода… – прошептал он, голос хриплый, почти неживой.
Мирослав бросился к столу, налил воды в кружку и поднёс её к губам отца. Борислав жадно приник, но сделал всего несколько глотков. Рука дрожала, вода пролилась на бороду, на простыню. Сын осторожно вытер ему подбородок. В горле стоял ком.
– Батя, тебе плохо? Может, звать знахарку? Или нужен какой-то отвар? – голос Мирослава дрожал. Он метался по комнате, как зверь в клетке, чувствуя, как рушится всё, что было знакомо и прочным.
Борислав слабо покачал головой. От него исходил жар. Кожа пылала. Мирослав прикоснулся к его лбу — тот был раскалённым.
Он вскочил, намочил тряпку в тазу и начал обтирать лицо и шею отца.
– Мне… холодно… – пробормотал Борислав, дрожа всем телом.
Мирослав заметил, как его отец дрожит — мелкой, судорожной дрожью, несмотря на лихорадочный жар. Он накрыл его одеялом, подложил под голову подушку, затем сел рядом, бережно взяв его руку в свою. Она была сухой и горячей, как уголь в печи.
В кузнице не было ни звука, кроме тяжёлого дыхания Борислава и стука сердца Мирослава, которое билось стремясь вырваться из груди.
И в этот момент он понял:
он один.
Наедине с болезнью.
Наедине со страхом.
Черная тень смерти нависла над их домом, и даже весть о демоне в лесу казалась теперь далёкой и чужой.
Три дня тянулись бесконечной, липкой паутиной. Каждый рассвет приносил не надежду, а лишь тусклый свет, безжалостно обнажающий медленное угасание Борислава. Утро третьего дня началось с приступа кашля — сначала глухого, еле слышного, но вскоре он перерос в душащий, почти звериный вопль боли. Мирослав бросился к отцу, поддерживая его исхудавшее, трясущееся тело. На простыне, белоснежной, как снег на вершинах далёких гор, расцвёл алый цветок крови.
Каждый новый приступ отдавался в груди Мирослава болью, словно рана, нанесённая невидимым клинком. Он менял испачканные полотенца, протирал лицо отца влажной тряпкой, стараясь не встречаться с его взглядом. В глазах Борислава не было боли — только усталость, такая глубокая, что казалась вечностью.
Отец почти не ел. Лишь изредка он делал несколько жадных глотков воды, которую сын осторожно подносил к его потрескавшимся губам. Комнату заполнила тяжёлая, сладковатая вонь болезни, вытеснившая привычный аромат железа и огня кузницы. Мирослав открывал окно, впуская свежий воздух с улицы, но никакой ветер не мог развеять ту давящую тень, что опустилась на дом, будто невидимый пресс.
На третью ночь ему показалось, что тени в углах кузницы зашевелились. Они ползли по стенам, шептали, прятались в темноте, жаждущие забрать последнюю искру жизни умирающего.
Мирослав сидел у изголовья кровати, сжимая в своей руке холодную, как мрамор, ладонь отца. Воспоминания терзали его, острые и болезненные, будто занозы, вбитые в плоть. Он вспоминал их последний разговор — свой юношеский рассказ о желании уйти из Топорной Равнины, найти своё место в мире. Тогда ему казалось, что он готов на всё, чтобы вырваться из тисков деревенской рутины. А теперь эти слова обжигали его изнутри, словно раскалённое железо.
Ему казалось, что именно его стремление к свободе, его эгоизм ускорили болезнь отца. «Прости меня, отец…» — прошептал он, голос дрожал. — «Я был глупцом. Не понимал, как важно быть рядом с тобой». Он смотрел на бледное лицо, на запавшие глаза, и хотелось вернуть время назад — стереть свои слова, свои мечты, которые теперь казались пустыми и бессмысленными.
В тишине кузницы он слышал лишь биение своего сердца — тяжёлое, неровное, как шаги приближающейся неизбежности.
– Сегодня староста объявил сбор на ремонт мельницы, – начал Мирослав, его голос звучал глухо в пустой комнате. – Похоже, буря на прошлой неделе повредила крышу. Говорят, возле южного леса видели бродячего демона. Старик Ярл клянётся, что своими глазами: огромный, с глазами, горящими, как угли в нашем горне…
Лена придумала новую ловушку для кроликов. Хитрая, говорит, ни один заяц не уйдёт.
А помнишь, отец, как мы ходили на рыбалку к Синему озеру? Мне тогда было лет семь, не больше. Я поймал огромного окуня, вот такого… – Мирослав развёл руки, показывая размер. – Ты тогда так смеялся, говорил, что рыба больше меня…
Обещаю, отец, я никогда тебя не покину. Я всегда буду рядом. Я…
Слова застряли в горле, сдавленные невидимой рукой.
Борислав молчал. Его дыхание стало еле уловимым — редким, как вздох умирающего дерева под ветром. Лишь изредка он тихо стонал, кашлял, хрипел. Мирослав провёл ладонью по его лбу. Холодный. Слишком холодный.
Укутавшись в платок от вечерних комаров, Лена спешила к кузнице Ковальских. Дверь, обычно распахнутая настежь, чтобы проветрить помещение после работы, сегодня была плотно закрыта. Она постучала — и ласточки, облепившие крышу, взметнулись в небо, будто предвещая тревогу. Внутри царила тишина, которую нарушал лишь слабый, прерывистый кашель Борислава. Звук был еле слышен — словно эхо ушедшей силы.
Лена постучала снова, настойчивее. Наконец дверь медленно приоткрылась, являя взору Мирослава. Он выглядел так, будто его только что вытащили из могилы. Под глазами залегли глубокие тени, кожа казалась мертвенно-бледной, как будто он давно не видел солнечного света. Его взгляд был затуманен, глаза не хотели фокусироваться.
– Мирослав… – тихо произнесла Лена, протягивая ему свёрток с горячим хлебом и глиняную кружку, из которой поднимался лёгкий пар травяного чая. – Я принесла тебе немного еды.
Он без слова принял поднос, даже не поблагодарив. Лена, заметив его состояние, осторожно проскользнула внутрь. Воздух был пропитан тяжёлым, сладковатым запахом болезни — знакомым и потому особенно страшным.
Она стряхнула капли конденсата с кружки, вытерев ладонь о штанину, и прикоснулась ко лбу Мирослава.
– Ты сам горишь! – встревоженно воскликнула она. – Тебе нужно отдохнуть. Давай, я посижу с твоим отцом.
Мирослав бессильно опустил руку и медленно направился вглубь кузницы, к комнате отца. Лена последовала за ним.
В маленькой, тускло освещённой комнате на кровати лежал Борислав. Лицо его было бледным, дыхание — прерывистым и слабым. Лена опустилась рядом с Мирославом, который всё ещё держал отца за руку.
– Может, я смогу чем-то помочь? – тихо спросила она.
Мирослав посмотрел на неё пустым взглядом, в котором сквозило отчаяние.
– Я рассказывал ему о своих мечтах… о том, как хочу уехать… А потом ему стало хуже… – голос дрожал. – Я чувствую себя виноватым.
Лена обняла его за плечи.
– Ты не виноват, – мягко сказала она. – Твой отец гордился тобой. Он понимал тебя.
Из глубины комнаты послышался слабый стон. Оба обернулись. Борислав открыл глаза и посмотрел на сына.
– Мирослав… – прошептал он еле слышно.
Юноша подбежал к кровати Борислава и сжал его руку.
– Я здесь, отец, – сказал он. В его голосе звенело раскаяние.
Борислав попытался улыбнуться, но вместо этого слёзы потекли по его щекам. Он с трудом сфокусировал взгляд на лице сына. Его рука судорожно сжала ладонь Мирослава — словно пытаясь удержаться на краю жизни.
Губы старика дрогнули, пытаясь произнести что-то. Но слова не сложились. Грудь его судорожно вздёрнулась, затем замерла. Рука обмякла.
Мирослав отшатнулся, будто обожженный. Он смотрел на неподвижное лицо отца, на застывшую улыбку, и не мог поверить — не хотел верить. Мир вокруг него рухнул, разлетевшись на тысячу осколков. В голове воцарились холод и пустота.
Лена тихо всхлипнула, прижав ладонь ко рту. Хотела сказать что-то утешающее, но поняла — слова бессильны. В кузнице повисла тяжёлая, давящая тишина. Её нарушил лишь треск догорающих углей в печи. Этот звук звучал зловеще — словно последнее эхо мира, который для Мирослава больше не существовал.
Несколько дней ушло на подготовку к похоронам. Время застыло, растекаясь густой смолой. Каждая капля дождя отсчитывала не секунды, а удары молота по хрупкому миру Мирослава. Деревенский плотник, старый Тихон, сколотил простой гроб из грубых досок, пахнущих сосной и землёй. Женщины сшили погребальный саван.
Мирослав следил за их работой, чувствуя, как пустота разрастается внутри, заполняя всё его существование. Отец, наставник, опора — ушёл. Мир, который казался незыблемым, треснул, как кованый меч, ударивший о скалу.
На похоронах собрались немногие. Родственники, которых Мирослав едва знал, несколько соседей, взгляды которых скользили по нему с жалостью и страхом, и Лена — её рыжие волосы горели, как огонёк в сером дожде. Борислав не был душой компании, но его уважали. Уважение, примешанное к осторожному трепету. Мирослав заметил, что некоторые деревенские жители отсутствовали.
Демон. Его тень крылатой беды нависла над Топорной Равниной, заставляя людей прятаться в своих домах, будто мышей перед ястребом.
Кладбище находилось на невысоком холме за деревней. Покосившиеся кресты и надгробные плиты торчали из земли, словно зубы древнего чудовища. Моросил мелкий, цепкий дождь. Свинцовые тучи затянули небо. Скорбь и тревога висели над процессией, как туман.
Мужчины несли тяжёлый гроб. Священник, бормоча молитвы, казался маленьким и беспомощным на фоне серого неба. Лена, опираясь на костыль, старалась не отставать. Мирослав шёл впереди, опустив голову. Каждый шаг отзывался болью в груди. Мир вокруг потускнел, превратившись в размытое серое пятно.
После завершения обряда жители быстро разошлись. Осталась только Лена. Она подошла к Мирославу и обняла его, пытаясь защитить от холода и отчаяния. Шептала слова утешения, но он их не слышал. Его взгляд уходил в пустоту.
Когда Лена ушла, Мирослав остался один у могилы отца. Он сел на сырую землю, прислонившись к холодному камню.
Он знал: они будут зависеть от него. От кузнеца. От его рук. И как он мог оставить их? Как оправдать своё бегство, если этим обрекал их на трудности?
Вон дом лесника — одинокий и тихий, у самого края деревни. В окнах мерцало тусклое пламя свечи — слабый маяк для заблудших. А дальше — темнел лес. Полный опасностей. Полный тайн. Он манил и пугал одновременно.
Мирослав остановился. Где-то внутри шевельнулось что-то новое — не уверенность, но попытка её найти.
Он – кузнец. Его работа нужна людям. Он может сделать их жизнь чуть легче, защитить от волков, от холода, от беды. Может быть, его предназначение — не в том, чтобы уйти, а в том, чтобы остаться и стать опорой. Починить плуги, подковать лошадей, выковать меч, которым отобьют нападение. Это тоже дело. Это тоже смысл.
Это не та жизнь, о которой он мечтал. Не та свобода. Но она имеет право на существование.
— Я останусь, — прошептал он себе, почти как клятву.
Лена… Он обязательно поговорит с ней. Расскажет, почему так решил. Она поймёт. Или нет. Он не знал. Но верил, что она найдёт в себе силы принять его выбор. Ведь всегда поддерживала. Хотя бы молча.
Он почувствовал, как в груди просыпается что-то тёплое. Надежда. Не прежняя, не безмятежная — другая. Более тяжёлая. Зато настоящая.
Пусть его мечта изменилась. Но теперь она имела цену. Теперь она связывала его не только с собой, но и с другими — с их жизнями, их страхами, их будущим.
Он — кузнец Топорной Равнины. И это — его путь.
Чем ближе подходил Мирослав к скоплению людей, тем сильнее напрягалось его тело. Группа росла, будто гриб после дождя — плотная, беспокойная, переполненная шёпотом и взглядами, полными страха. Он узнал лица: встревоженную жену старосты, судорожно сжимающую в руках платок; охотников, обычно молчаливых и уверенных, теперь хмурых и сосредоточенных; женщин в вдовьих платках, которые всегда знали, как стоять лицом к беде… но сегодня не знали.
Их глаза выдавали всё. Это не было обычным сплетнями или бытовым конфликтом. Что-то нарушило покой Топорной Равнины. Что-то глубже, чем страх перед волками или голодом.
– Демон... – до него долетел обрывок фразы, произнесённый дрожащим голосом.
Мирослав замер.
Демон? Здесь?
Это имя звучало абстрактно, как легенда, рассказываемая у костра. Эти твари жили в Безмолвных землях, далеко на юго-востоке, где даже птицы не летают. Они не приходили сюда. Не могли.
Он протиснулся сквозь толпу. В центре стоял мужчина — бледный, с трясущимися руками. Его голос дрожал, но в нём слышалась уверенность того, кто видел смерть и понял, что она смотрела прямо на него.
– Когти… красные глаза… зловонное дыхание… обжигало кожу… – он говорил коротко, часто замолкая, чтобы перевести дыхание. – Он… он смотрел на меня. Как будто хотел…
Мужчина осекся. Сжал себя руками, будто пытаясь удержать внутри тот ужас, который остался в лесу.
– Как он сюда попал? – прозвучало из толпы.
– Пограничники спят! – закричал другой. – И боги нас покинули!
Голоса нарастали, как волна, готовая смыть разум. Обвинения, предположения, проклятия. Кто-то уже плакал. Кто-то шептал молитвы.
Мирослав чувствовал, как холод поднимается по позвоночнику.
Демон. Так близко.
Он никогда не верил в эти истории. Но сейчас, глядя на этих людей, он поверил. Не потому, что услышал историю. А потому, что почувствовал её.
Вдруг толпа расступилась. Запыхавшийся мальчишка вбежал внутрь круга, задыхаясь.
– Дядя Ярош! Он его подстрелил! – крикнул он. – Жив! Но ранен. Уполз в лес…
Надежда и неверие проскользнули в глазах людей. Мгновение — и толпа ожила. Люди побежали к своим домам: за топорами, вилами, старыми мечами, которые хранились как память или оберег. В их глазах теперь горело не только напуганное ожидание — там была решимость. И жажда ответа.
Мирослав остался на месте.
Он не двинулся с места, хотя ноги сами хотели бежать. Хотелось узнать больше. Увидеть следы. Найти этого демона. Противостоять ему. Но мысли путались. Мысль о том, что он должен быть дома, с отцом, стала тяжёлым камнем в груди.
Он не мог просто уйти.
Не тогда, когда каждый удар сердца напоминал ему: кто-то должен остаться. Кто-то должен быть опорой, если другие уйдут.
"Я нужен здесь", — сказал он себе.
Может, это был страх. Может, долг. А может — просто чувство, что его место не в толпе мстителей.
Он остался.
Посмотрел вслед убегающим.
Затем медленно, почти нехотя, направился домой.
Дверь кузницы распахнулась под его рукой. Внутри вместо привычного лязга молота и жара горна — тишина. Густая, давящая, как погребальный саван. Запах раскалённого металла исчез, сменившись тяжёлым ароматом болезни и затхлости.
Мирослав вошёл в дом, оставив за дверью шум деревни и крики людей, готовых выступить против демона. Внутри царила тишина — густая, давящая, как погребальный саван. Комната была полупогружена в сумрак, лишь узкая полоска света из окна скользила по лицу отца.
Борислав лежал в кровати, будто высеченный из воска. Лицо бледное, губы посинели, веки опущены, казалось они стали слишком тяжёлыми для жизни. Он казался меньше себя самого, потерянным в огромной постели, как корабль без парусов на мёртвом море.
– Отец? – голос Мирослава дрогнул, едва пересиливая тишину.
Глаза Борислава медленно приоткрылись. В них мелькнуло что-то похожее на узнавание, но тут же исчезло, сменившись мутной пустотой. Он попытался приподняться, но руки подвели — безвольно упали на покрывало. Его сотряс глухой, надсадный кашель.
– Вода… – прошептал он, голос хриплый, почти неживой.
Мирослав бросился к столу, налил воды в кружку и поднёс её к губам отца. Борислав жадно приник, но сделал всего несколько глотков. Рука дрожала, вода пролилась на бороду, на простыню. Сын осторожно вытер ему подбородок. В горле стоял ком.
– Батя, тебе плохо? Может, звать знахарку? Или нужен какой-то отвар? – голос Мирослава дрожал. Он метался по комнате, как зверь в клетке, чувствуя, как рушится всё, что было знакомо и прочным.
Борислав слабо покачал головой. От него исходил жар. Кожа пылала. Мирослав прикоснулся к его лбу — тот был раскалённым.
Он вскочил, намочил тряпку в тазу и начал обтирать лицо и шею отца.
– Мне… холодно… – пробормотал Борислав, дрожа всем телом.
Мирослав заметил, как его отец дрожит — мелкой, судорожной дрожью, несмотря на лихорадочный жар. Он накрыл его одеялом, подложил под голову подушку, затем сел рядом, бережно взяв его руку в свою. Она была сухой и горячей, как уголь в печи.
В кузнице не было ни звука, кроме тяжёлого дыхания Борислава и стука сердца Мирослава, которое билось стремясь вырваться из груди.
И в этот момент он понял:
он один.
Наедине с болезнью.
Наедине со страхом.
Черная тень смерти нависла над их домом, и даже весть о демоне в лесу казалась теперь далёкой и чужой.
Три дня тянулись бесконечной, липкой паутиной. Каждый рассвет приносил не надежду, а лишь тусклый свет, безжалостно обнажающий медленное угасание Борислава. Утро третьего дня началось с приступа кашля — сначала глухого, еле слышного, но вскоре он перерос в душащий, почти звериный вопль боли. Мирослав бросился к отцу, поддерживая его исхудавшее, трясущееся тело. На простыне, белоснежной, как снег на вершинах далёких гор, расцвёл алый цветок крови.
Каждый новый приступ отдавался в груди Мирослава болью, словно рана, нанесённая невидимым клинком. Он менял испачканные полотенца, протирал лицо отца влажной тряпкой, стараясь не встречаться с его взглядом. В глазах Борислава не было боли — только усталость, такая глубокая, что казалась вечностью.
Отец почти не ел. Лишь изредка он делал несколько жадных глотков воды, которую сын осторожно подносил к его потрескавшимся губам. Комнату заполнила тяжёлая, сладковатая вонь болезни, вытеснившая привычный аромат железа и огня кузницы. Мирослав открывал окно, впуская свежий воздух с улицы, но никакой ветер не мог развеять ту давящую тень, что опустилась на дом, будто невидимый пресс.
На третью ночь ему показалось, что тени в углах кузницы зашевелились. Они ползли по стенам, шептали, прятались в темноте, жаждущие забрать последнюю искру жизни умирающего.
Мирослав сидел у изголовья кровати, сжимая в своей руке холодную, как мрамор, ладонь отца. Воспоминания терзали его, острые и болезненные, будто занозы, вбитые в плоть. Он вспоминал их последний разговор — свой юношеский рассказ о желании уйти из Топорной Равнины, найти своё место в мире. Тогда ему казалось, что он готов на всё, чтобы вырваться из тисков деревенской рутины. А теперь эти слова обжигали его изнутри, словно раскалённое железо.
Ему казалось, что именно его стремление к свободе, его эгоизм ускорили болезнь отца. «Прости меня, отец…» — прошептал он, голос дрожал. — «Я был глупцом. Не понимал, как важно быть рядом с тобой». Он смотрел на бледное лицо, на запавшие глаза, и хотелось вернуть время назад — стереть свои слова, свои мечты, которые теперь казались пустыми и бессмысленными.
В тишине кузницы он слышал лишь биение своего сердца — тяжёлое, неровное, как шаги приближающейся неизбежности.
– Сегодня староста объявил сбор на ремонт мельницы, – начал Мирослав, его голос звучал глухо в пустой комнате. – Похоже, буря на прошлой неделе повредила крышу. Говорят, возле южного леса видели бродячего демона. Старик Ярл клянётся, что своими глазами: огромный, с глазами, горящими, как угли в нашем горне…
Лена придумала новую ловушку для кроликов. Хитрая, говорит, ни один заяц не уйдёт.
А помнишь, отец, как мы ходили на рыбалку к Синему озеру? Мне тогда было лет семь, не больше. Я поймал огромного окуня, вот такого… – Мирослав развёл руки, показывая размер. – Ты тогда так смеялся, говорил, что рыба больше меня…
Обещаю, отец, я никогда тебя не покину. Я всегда буду рядом. Я…
Слова застряли в горле, сдавленные невидимой рукой.
Борислав молчал. Его дыхание стало еле уловимым — редким, как вздох умирающего дерева под ветром. Лишь изредка он тихо стонал, кашлял, хрипел. Мирослав провёл ладонью по его лбу. Холодный. Слишком холодный.
Укутавшись в платок от вечерних комаров, Лена спешила к кузнице Ковальских. Дверь, обычно распахнутая настежь, чтобы проветрить помещение после работы, сегодня была плотно закрыта. Она постучала — и ласточки, облепившие крышу, взметнулись в небо, будто предвещая тревогу. Внутри царила тишина, которую нарушал лишь слабый, прерывистый кашель Борислава. Звук был еле слышен — словно эхо ушедшей силы.
Лена постучала снова, настойчивее. Наконец дверь медленно приоткрылась, являя взору Мирослава. Он выглядел так, будто его только что вытащили из могилы. Под глазами залегли глубокие тени, кожа казалась мертвенно-бледной, как будто он давно не видел солнечного света. Его взгляд был затуманен, глаза не хотели фокусироваться.
– Мирослав… – тихо произнесла Лена, протягивая ему свёрток с горячим хлебом и глиняную кружку, из которой поднимался лёгкий пар травяного чая. – Я принесла тебе немного еды.
Он без слова принял поднос, даже не поблагодарив. Лена, заметив его состояние, осторожно проскользнула внутрь. Воздух был пропитан тяжёлым, сладковатым запахом болезни — знакомым и потому особенно страшным.
Она стряхнула капли конденсата с кружки, вытерев ладонь о штанину, и прикоснулась ко лбу Мирослава.
– Ты сам горишь! – встревоженно воскликнула она. – Тебе нужно отдохнуть. Давай, я посижу с твоим отцом.
Мирослав бессильно опустил руку и медленно направился вглубь кузницы, к комнате отца. Лена последовала за ним.
В маленькой, тускло освещённой комнате на кровати лежал Борислав. Лицо его было бледным, дыхание — прерывистым и слабым. Лена опустилась рядом с Мирославом, который всё ещё держал отца за руку.
– Может, я смогу чем-то помочь? – тихо спросила она.
Мирослав посмотрел на неё пустым взглядом, в котором сквозило отчаяние.
– Я рассказывал ему о своих мечтах… о том, как хочу уехать… А потом ему стало хуже… – голос дрожал. – Я чувствую себя виноватым.
Лена обняла его за плечи.
– Ты не виноват, – мягко сказала она. – Твой отец гордился тобой. Он понимал тебя.
Из глубины комнаты послышался слабый стон. Оба обернулись. Борислав открыл глаза и посмотрел на сына.
– Мирослав… – прошептал он еле слышно.
Юноша подбежал к кровати Борислава и сжал его руку.
– Я здесь, отец, – сказал он. В его голосе звенело раскаяние.
Борислав попытался улыбнуться, но вместо этого слёзы потекли по его щекам. Он с трудом сфокусировал взгляд на лице сына. Его рука судорожно сжала ладонь Мирослава — словно пытаясь удержаться на краю жизни.
Губы старика дрогнули, пытаясь произнести что-то. Но слова не сложились. Грудь его судорожно вздёрнулась, затем замерла. Рука обмякла.
Мирослав отшатнулся, будто обожженный. Он смотрел на неподвижное лицо отца, на застывшую улыбку, и не мог поверить — не хотел верить. Мир вокруг него рухнул, разлетевшись на тысячу осколков. В голове воцарились холод и пустота.
Лена тихо всхлипнула, прижав ладонь ко рту. Хотела сказать что-то утешающее, но поняла — слова бессильны. В кузнице повисла тяжёлая, давящая тишина. Её нарушил лишь треск догорающих углей в печи. Этот звук звучал зловеще — словно последнее эхо мира, который для Мирослава больше не существовал.
Несколько дней ушло на подготовку к похоронам. Время застыло, растекаясь густой смолой. Каждая капля дождя отсчитывала не секунды, а удары молота по хрупкому миру Мирослава. Деревенский плотник, старый Тихон, сколотил простой гроб из грубых досок, пахнущих сосной и землёй. Женщины сшили погребальный саван.
Мирослав следил за их работой, чувствуя, как пустота разрастается внутри, заполняя всё его существование. Отец, наставник, опора — ушёл. Мир, который казался незыблемым, треснул, как кованый меч, ударивший о скалу.
На похоронах собрались немногие. Родственники, которых Мирослав едва знал, несколько соседей, взгляды которых скользили по нему с жалостью и страхом, и Лена — её рыжие волосы горели, как огонёк в сером дожде. Борислав не был душой компании, но его уважали. Уважение, примешанное к осторожному трепету. Мирослав заметил, что некоторые деревенские жители отсутствовали.
Демон. Его тень крылатой беды нависла над Топорной Равниной, заставляя людей прятаться в своих домах, будто мышей перед ястребом.
Кладбище находилось на невысоком холме за деревней. Покосившиеся кресты и надгробные плиты торчали из земли, словно зубы древнего чудовища. Моросил мелкий, цепкий дождь. Свинцовые тучи затянули небо. Скорбь и тревога висели над процессией, как туман.
Мужчины несли тяжёлый гроб. Священник, бормоча молитвы, казался маленьким и беспомощным на фоне серого неба. Лена, опираясь на костыль, старалась не отставать. Мирослав шёл впереди, опустив голову. Каждый шаг отзывался болью в груди. Мир вокруг потускнел, превратившись в размытое серое пятно.
После завершения обряда жители быстро разошлись. Осталась только Лена. Она подошла к Мирославу и обняла его, пытаясь защитить от холода и отчаяния. Шептала слова утешения, но он их не слышал. Его взгляд уходил в пустоту.
Когда Лена ушла, Мирослав остался один у могилы отца. Он сел на сырую землю, прислонившись к холодному камню.
