Салун Салливана можно было бы назвать приличным заведением разве что спьяну и сослепу. Местный контингент – сброд самого разного толку, при недостатке ума в избытке обладал скверным характером. А уж оружием был обвешан, как рождественская ель.
Но даже здесь вряд ли нашелся бы идиот, решивший влезть в кабацкую драку с револьвером. Вот только сегодня выискался и такой самородок.
Грохот выстрелов оглушил на мгновение почтенную публику, а недоумок получил пулю в пузо и на том успокоился.
Я закашлялась от порохового дыма и сползла под стол, к брату.
– На кой черт ты за ствол схватилась! – Пытался он докричаться до меня в этом бедламе.
– Он первый начал, зато я попала!
– Не ты одна! Фрэнки…
Я не дала ему договорить, но братец успел осуждающе сдвинуть на меня брови.
– Царапина! – Преувеличено бодро заявила я.
«Вот, что так подозрительно жгло в боку».
Пока я любовалась на растекающееся по моей белой курке алое пятно, Морти подхватил валявшуюся рядом пивную кружку и метко запустил в приближающие к нам грязные сапоги. Судя по задорному воплю с сочным ирландским акцентом: «Урою, засранцев», сапоги шли к нам не просто поздороваться. Пол дрогнул под весом их хозяина, а носки сапог разъехались в разные стороны.
– Ну и влипли мы, сестрица! – С этим было сложно не согласиться, но, похоже, моего брата эта безобразная кабацкая драка приводила в восторг. И уж точно не его одного.
– Я же сразу вам сказала – не нравится мне этот кабак.. да еще и в ирландском квартале. Но вы же уперлись: «Давай, Фрэнни! Прорвемся, Фрэнни! Давай развлечемся, Фрэнни»! - причитала я на разные голоса, перезаряжая свой двухзарядный «сверчок». Чтобы выразить все свое негодование, приходилось перекрикивать музыкантов, которых происходящее, похоже, ничуть не смущало.
Что-то ударилось о столешницу и, судя по звуку, разлетелось вдребезги. Мутная, кисло пахнущая лужа, стекала с нашего ненадежного укрытия и неумолимо приближалась.
– Вот дрянь! – Брезгливо отпрянула я, неосмотрительно высунувшись из под стола. Меня тут же схватили за воротник и поставили на ноги.
– Ща ты у меня получишь, пацан.. давай.. на кулачках.. – От поднявшей меня потной орясины воняло еще отвратней, чем от лужи под ногами. Он рассеянно вытаращился, почесывая голое волосатое пузо, видать что-то смекнул…
– Гляди-ка, не пацан! Баба! – он расплылся в щербатой улыбке. Я крепко сжала в руке револьвер и коротко, без замаха, стукнула его в челюсть. Увалень еще поредел зубами, но остался стоять на ногах. Правда, ненадолго — Морти появился вовремя и разнес об его лысину очередную кружку.
Драка все еще кипела, хоть жар уже поутих. На нас с братом – две долговязые фигуры – черную и белую, посреди всего этого бедлама, никто не обратил внимания. Стало даже обидно. Самое пекло было сейчас возле барной стойки, основные силы собрались там, остальные тихонько «танцевали» один на один, уже не вспоминая, кто это начал.
– Раз, два, три.. – вслух считал Морти. В этот момент, протаранив пол затылком, к нашим ногам рухнуло еще одно тело. – Семь… Семь с их стороны, а наши - целы!
– Ну, это пока, – я вскочила на стол, бывший нашим укрытием. – Эй! – я прочистила горло и повторила.
– Эй! Друзья, давайте успокоимся, произошло недоразумение.
Музыканты продолжали играть, посетители - драться, а в мою сторону никто так и не посмотрел. Брат вскочил на стол рядом со мной:
– Господа! – Его звонкий голос, казалось, нельзя было игнорировать, но слова утонули в шуме кабацкой драки.
– Да вашу мать! – не сговариваясь, ругнулись мы не то, чтобы очень громко, но именно в этот момент музыка стихла. Кроме нескольких особо горячих голов в самой гуще сражения, все уставились на нас.
– Хорошо, нас заметили.. а дальше что? – Шепнул Морти мне на ухо, стараясь держать лицо перед публикой.
Я шумно выдохнула. За нами очень внимательно наблюдали, и ладно бы только чужие… свои.
– Видела бы нас сейчас матушка, мы сгорели бы со стыда. – Сказала я, опустив голову. У меня, как у Морти, не выходило делать вид, что все так и задумано.
«Поздно паниковать», – подумала я. Выпрямилась, сдвинула шляпу назад, не выпуская из руки револьвер, медленно оглядела собравшихся и рявкнула:
– Кому еще не надоело жить – разошлись по местам! Остальные – встаньте кучнее, у меня мало патронов!
На мгновение в баре стихли вообще все звуки, казалось, что даже москиты заткнулись.
Но народ быстро отмер, кто-то откровенно усмехнулся, кто-то потянулся было за оружием, но не слишком уверено.
– Вы что, идиоты, не слышали, что вам сказала юная леди? – Раздался со стороны барной стойки насмешливый голос. – Всем сидеть!
Я с трудом сдержалась, чтобы тоже не выполнить команду.
«И как меня только угораздило»? – думала я, оглядывая творящийся вокруг бедлам. Но будем честны, я не жалуюсь.
Даже на смертном одре Сюзанна Бланкар была похожа на прекрасную лилию. Именно Бланкар – не Санчас по фамилии мужа, которая так и осталась для нее чужой и неподходящей. Она всегда говорила, что представляется именем своего отца по привычке. Однако этой привычке было уже почти пятнадцать лет. И столько же с тех пор, как доктора напророчили моей матери скорую кончину. Я не раз тайком наблюдала за ее разговорами с доктором Робером.
– У вас слабое сердце, миссис Санчас. И оно работает на износ. Мне очень жаль...
Говоря с ней, он часто отводил взгляд, занимал себя рецептами и склянками, словно чувствовал свою вину.
Это нелегко – расписаться в собственном бессилии и смотреть, как у тебя на глазах угасает прекрасная молодая женщина. Он не раз назначал ей «последний срок», но сочувствовал искренне и так же искренне пытался помочь, хотя другой давно опустил бы руки.
В свою очередь, она не переставала его удивлять несгибаемой волей к жизни. Сюзанна до последнего дня не сдавалась недугу.
В ответ на неутешительные прогнозы и соболезнования доктора Робера, она неизменно улыбалась и отвечала:
– Вашими стараниями, Этьен, я здесь еще немного задержусь…
А вечерами запиралась в кабинете своего отца и никого к себе не пускала.
Вопреки ожиданиям, я ни разу не слышала, чтобы она плакала. Иногда мне казалось, что эта ее холодность и сдержанность спасала ей жизнь все эти годы. Или напротив – именно она и разбила ее бедное сердце.
Было невозможно, невыносимо видеть сейчас эту женщину побежденной, обессиленной и недвижимой. Я потеряла счет времени – сколько не сводила с нее взгляд. Ни то пытаясь запомнить ее образ, ни то убедиться, что все действительно кончено.
Даже излишняя бледность казалась поразительно уместной на фарфоровой коже, а белокурые локоны, обрамляющие нежное лицо, только подчеркивали кукольную красоту моей матери.
Этой картиной можно было бы, забывшись, залюбоваться. Только изящные пальчики Сюзанны трепетно подрагивающие на груди, как крылья бабочки, выдавали печальную правду. Это не мирный сон, а болезненное, предсмертное забытье.
«Ты так похожа на мать, Фрэнни», – часто повторял отец, улыбаясь особенно ласково. Для него я была продолжением любимой женщины. Но у меня это вызывало лишь негодование.
От Сью мне досталась белые как лён волосы, голубые глаза и светлая кожа, к которой солнце прилипало намертво, щедро осыпая её веснушками. Вот только Сюзанна пряталась под зонтом, а я подставляла лицо солнцу.
Вместо шелковистых локонов, как у неё, по моим плечам рассыпались непослушные завитки – белоснежный пух, а мои глаза – не небеса и незабудки, а холодная озерная гладь – лишь отражение неба в темной воде. Обо всем остальном и говорить нечего. Слишком высокая, длинноногая, нескладная – крайне сомнительная копия очаровательной матери. Это не говоря уже о характере.
Боюсь, не зря в минуты гнева она припоминала мне «наследство» моего отца. Речь, конечно же, о моем «настоящем» отце. Капитан Дидье Моро был столь «благородным и достойным» джентльменом, что его и след простыл за пару месяцев до моего рождения.
Своим отцом я считала другого человека. Иоаким Санчас взял мою мать в жены с младенцем на руках. Минуя все запреты, наплевав на сроки давности и траур. Мне тогда не было и года.
Говорят, что полковнику Бланкару, отцу Сюзанны, во всех отношениях дорого обошелся этот брак. Особо злые языки утверждают, что он попросту побоялся ответить Санчасу отказом.
К несчастью, о нашей семье много говорят в городе. Иногда мне кажется, что люди только и делают, что говорят. Особенно о тех вещах, которые их совершенно не касаются. К примеру, ходит слух, что капитан Моро не просто пропал без вести, а мой отец пристрелил его где-то по пути к Батон Руж.
Отец.
Я исправно называла так Иоакима, чем жутко раздражала мать.
Вполне понятно, почему мой дед мог быть против этого брака. И почему об отце говорили и говорят столько страшного.
Если коротко – Иоаким Санчас – охотник за головами, легендарный стрелок и профессиональный убийца. В Батон Руж все называют его Гриф.
Сейчас, у постели своей умирающей жены он был действительно похож на огромную черную птицу. Он сидел на краю кресла, подперев голову руками и не сводил взгляда со своей Сьюзен. Она выглядела такой умиротворенной, что всё происходящее казалось дурным сном.
Я стояла напротив отца, у её постели и боялась не то, что присесть, но даже пошевелиться. Мой брат такой же нахохлившейся черной птицей, как его отец, устроился на самом краю кровати, рядом со мной. Сюзанна вздрогнула во сне и мы оба, не сговариваясь, отшатнулись назад. Всё происходящее пробуждало во мне какой-то суеверный ужас.
Что-то потревожило забытье моей матери. От мысли о том, что это подступающая к ней смерть, холод прокатился по спине. Мне сейчас очень хотелось стать невидимкой – исчезнуть, испариться. Или уснуть и проснуться, когда кошмар закончится. Я прятала свои руки в складках платья и крепко сжимала кулаки. Так, чтобы ногти до боли впивались в кожу – это отвлекало от тяжелых мыслей.
Пока я боролась со своими страхами, Сюзанна снова затихла, а дождь за окном усилился. Словно само небо плакало о ней. Дождь весной – большая редкость наших краях. Было сыро и неуютно, но его шум, по крайней мере, наполнял звуками опустевший за последние несколько дней дом.
Отец отпустил почти всю прислугу. Он не хотел, чтобы здесь оставался хоть кто-то посторонний. Только мальчишка конюх возился на заднем дворе, успокаивая встревоженных из-за грозы лошадей, а на кухне хлопотала какая-то незнакомая мне женщина.
Солнце клонилось к закату. Несмотря на дождь и вечернюю прохладу, воздух в комнате становился все более тяжелым и вязким.
Мы изредка обменивались словами и просьбами:
«Поправь одеяло. Принеси лекарство. Закрой окно»…
Голоса звучали, словно сквозь толщу воды – сказывалась накопившаяся усталость. Не знаю, что стало последней каплей для отца, но когда стрелки настенных часов со щелчком сдвинулись, отмеряя новый час, с него словно спало оцепенение.
– Довольно! – Он рывком поднялся с кресла. – Хватит с нас всех этого скорбного молчания.
Отец говорил, насколько это было возможно тихо, но его тон не терпел возражений. Половицы скрипнули под его тяжелыми сапогами, он открыл окно, обошел кровать, крепко обнял нас с братом и не отпускал необычно долго, шумно вдыхая воздух над нашими головами. Поцеловал обоих в лоб и только тогда разомкнул объятья.
– Пожелайте матери добрых снов и отправляйтесь ужинать, – скомандовал он. Затем его голос смягчился.
– Ну же, ступайте. Я скоро.
Я так и не решилась тогда ничего сказать, или даже прикоснуться на прощание. Мне казалось, что под моей рукой хрупкая фигурка матери рассыплется в пыль. Силы нашлись лишь на то, чтобы поправить одеяло, укрыв ее скрещенные руки. И я еще долго корила себя за трусость.
Отец не сказал ни слова, когда мы выходили из спальни. К ужину он так и не спустился. Уже ночью, лежа в своей постели, я услышала как тихо и нежно запела отцовская гитара за запертыми дверьми родительской спальни.
Следующие три дня слились в один, холодный, душный и тоскливый. Слепящее солнце на небе сменялось тяжелыми тучами, и от этого голова шла кругом. Отец пропадал где-то, появляясь в поместье не больше, чем на час.
За день до похорон, поздним вечером, мы застали его в кабинете, перебирающим документы. Мы постучали в приоткрытую дверь и вошли, не дождавшись ответа. Здесь всё дышало пылью – стены, окна, книжные шкафы и даже картины. Полковник Аделард Бланкар строго смотрел на нас с портрета. Он был расположен так, чтобы никто не мог укрыться от его взгляда. Ни с дедушкой Аделардом, ни с бабушкой Франсин я не была знакома. Она умерла задолго до моего рождения, а о нем остались только смутные, но очень светлые воспоминания. Мне так жаль, но звания и медали не защищают от пуль.
Хотя их двоих давно не было среди живых, я всегда будто бы ощущала незримое присутствие. Сюзанна много рассказывала о своих родителях, даже фотографию матери носила при себе, словно нательный крест. С медальоном она никогда не расставалась, а кабинет генерала ее усилиями оставался неизменным с самой его смерти. Мать даже уборку не доверяла никому другому.
Так странно было видеть здесь отца, по-хозяйски расположившегося за столом полковника Бланкара. Заметив нас, он оторвался от бумаг, отодвинулся от стола.
– Вы еще не в постели? – Он расцвел усталой, немного вымученной улыбкой, глядя на нас.
– Еще слишком рано, отец!
Мортимер ввинтился ему под руку, пытаясь незаметно разглядеть хоть что-то среди разложенных на столе документов. Я обошла стол и присела на подлокотник с другой стороны, хотя очень хотелось сейчас, как в детстве, забраться к отцу на колени и просто «переждать бурю».
Но я смотрела на них с братом и мое сердце наполнялось такой нежностью, что забывались собственные горести. Их обоих так хотелось обнять и утешить. Но нужных слов не находилось. Непросто утешать мужчину, особенно такого мужчину, как мой отец. Хотя сейчас я почти не узнавала его. За последние дни он стал похож на собственную тень. От него пахло спиртным, пылью и конским потом. Одежда была мятой, волосы растрепанными, а глаза уставшими.
– Отец, пожалуйста, – я не сдержала чувств и взяла его за руку, – идем наверх, мы приготовим ванну. Там дожидается чистая одежда и свежая постель. Тебе нужно отдохнуть.
Мой голос звучал жалобно и растеряно.
– Всё в порядке, me amore, это подождет до утра.
Он сжал мои руки в своих, согревая. Иногда отец забывался и вел себя так, словно я всё еще совсем маленькая девочка.
Может потому, что мне самой хотелось подольше оставаться ребенком рядом с ним?
Было в этом что-то неправильное. Я и так казалась себе черной овцой среди своих ровесниц, которые уже давно зачитывались романами, кокетничали с юношами, болтали о платьях и мечтали о собственных свадьбах.
Я сторонилась всех этих разговоров, потому что никогда не могла бы вслух признаться, что мне гораздо интереснее играть с братом в солдатиков и лазить в саду на огромные яблони. Что я быстрее и сильнее, чем многие мальчишки и ужасно горжусь этим. Что меня приводит в щенячий восторг дедушкина коллекция оружия, но при этом я все еще не могу уснуть без куклы, которую отец привез из Нового Орлеана.
Я вдруг подумала, что не от кого теперь скрывать наши игры, прятать коробки с живыми жуками, огарками свечей, цветными стеклышками и украденными у отца патронами.
Но даже здесь вряд ли нашелся бы идиот, решивший влезть в кабацкую драку с револьвером. Вот только сегодня выискался и такой самородок.
Грохот выстрелов оглушил на мгновение почтенную публику, а недоумок получил пулю в пузо и на том успокоился.
Я закашлялась от порохового дыма и сползла под стол, к брату.
– На кой черт ты за ствол схватилась! – Пытался он докричаться до меня в этом бедламе.
– Он первый начал, зато я попала!
– Не ты одна! Фрэнки…
Я не дала ему договорить, но братец успел осуждающе сдвинуть на меня брови.
– Царапина! – Преувеличено бодро заявила я.
«Вот, что так подозрительно жгло в боку».
Пока я любовалась на растекающееся по моей белой курке алое пятно, Морти подхватил валявшуюся рядом пивную кружку и метко запустил в приближающие к нам грязные сапоги. Судя по задорному воплю с сочным ирландским акцентом: «Урою, засранцев», сапоги шли к нам не просто поздороваться. Пол дрогнул под весом их хозяина, а носки сапог разъехались в разные стороны.
– Ну и влипли мы, сестрица! – С этим было сложно не согласиться, но, похоже, моего брата эта безобразная кабацкая драка приводила в восторг. И уж точно не его одного.
– Я же сразу вам сказала – не нравится мне этот кабак.. да еще и в ирландском квартале. Но вы же уперлись: «Давай, Фрэнни! Прорвемся, Фрэнни! Давай развлечемся, Фрэнни»! - причитала я на разные голоса, перезаряжая свой двухзарядный «сверчок». Чтобы выразить все свое негодование, приходилось перекрикивать музыкантов, которых происходящее, похоже, ничуть не смущало.
Что-то ударилось о столешницу и, судя по звуку, разлетелось вдребезги. Мутная, кисло пахнущая лужа, стекала с нашего ненадежного укрытия и неумолимо приближалась.
– Вот дрянь! – Брезгливо отпрянула я, неосмотрительно высунувшись из под стола. Меня тут же схватили за воротник и поставили на ноги.
– Ща ты у меня получишь, пацан.. давай.. на кулачках.. – От поднявшей меня потной орясины воняло еще отвратней, чем от лужи под ногами. Он рассеянно вытаращился, почесывая голое волосатое пузо, видать что-то смекнул…
– Гляди-ка, не пацан! Баба! – он расплылся в щербатой улыбке. Я крепко сжала в руке револьвер и коротко, без замаха, стукнула его в челюсть. Увалень еще поредел зубами, но остался стоять на ногах. Правда, ненадолго — Морти появился вовремя и разнес об его лысину очередную кружку.
Драка все еще кипела, хоть жар уже поутих. На нас с братом – две долговязые фигуры – черную и белую, посреди всего этого бедлама, никто не обратил внимания. Стало даже обидно. Самое пекло было сейчас возле барной стойки, основные силы собрались там, остальные тихонько «танцевали» один на один, уже не вспоминая, кто это начал.
– Раз, два, три.. – вслух считал Морти. В этот момент, протаранив пол затылком, к нашим ногам рухнуло еще одно тело. – Семь… Семь с их стороны, а наши - целы!
– Ну, это пока, – я вскочила на стол, бывший нашим укрытием. – Эй! – я прочистила горло и повторила.
– Эй! Друзья, давайте успокоимся, произошло недоразумение.
Музыканты продолжали играть, посетители - драться, а в мою сторону никто так и не посмотрел. Брат вскочил на стол рядом со мной:
– Господа! – Его звонкий голос, казалось, нельзя было игнорировать, но слова утонули в шуме кабацкой драки.
– Да вашу мать! – не сговариваясь, ругнулись мы не то, чтобы очень громко, но именно в этот момент музыка стихла. Кроме нескольких особо горячих голов в самой гуще сражения, все уставились на нас.
– Хорошо, нас заметили.. а дальше что? – Шепнул Морти мне на ухо, стараясь держать лицо перед публикой.
Я шумно выдохнула. За нами очень внимательно наблюдали, и ладно бы только чужие… свои.
– Видела бы нас сейчас матушка, мы сгорели бы со стыда. – Сказала я, опустив голову. У меня, как у Морти, не выходило делать вид, что все так и задумано.
«Поздно паниковать», – подумала я. Выпрямилась, сдвинула шляпу назад, не выпуская из руки револьвер, медленно оглядела собравшихся и рявкнула:
– Кому еще не надоело жить – разошлись по местам! Остальные – встаньте кучнее, у меня мало патронов!
На мгновение в баре стихли вообще все звуки, казалось, что даже москиты заткнулись.
Но народ быстро отмер, кто-то откровенно усмехнулся, кто-то потянулся было за оружием, но не слишком уверено.
– Вы что, идиоты, не слышали, что вам сказала юная леди? – Раздался со стороны барной стойки насмешливый голос. – Всем сидеть!
Я с трудом сдержалась, чтобы тоже не выполнить команду.
«И как меня только угораздило»? – думала я, оглядывая творящийся вокруг бедлам. Но будем честны, я не жалуюсь.
Глава 1. Похороны моей матери
Даже на смертном одре Сюзанна Бланкар была похожа на прекрасную лилию. Именно Бланкар – не Санчас по фамилии мужа, которая так и осталась для нее чужой и неподходящей. Она всегда говорила, что представляется именем своего отца по привычке. Однако этой привычке было уже почти пятнадцать лет. И столько же с тех пор, как доктора напророчили моей матери скорую кончину. Я не раз тайком наблюдала за ее разговорами с доктором Робером.
– У вас слабое сердце, миссис Санчас. И оно работает на износ. Мне очень жаль...
Говоря с ней, он часто отводил взгляд, занимал себя рецептами и склянками, словно чувствовал свою вину.
Это нелегко – расписаться в собственном бессилии и смотреть, как у тебя на глазах угасает прекрасная молодая женщина. Он не раз назначал ей «последний срок», но сочувствовал искренне и так же искренне пытался помочь, хотя другой давно опустил бы руки.
В свою очередь, она не переставала его удивлять несгибаемой волей к жизни. Сюзанна до последнего дня не сдавалась недугу.
В ответ на неутешительные прогнозы и соболезнования доктора Робера, она неизменно улыбалась и отвечала:
– Вашими стараниями, Этьен, я здесь еще немного задержусь…
А вечерами запиралась в кабинете своего отца и никого к себе не пускала.
Вопреки ожиданиям, я ни разу не слышала, чтобы она плакала. Иногда мне казалось, что эта ее холодность и сдержанность спасала ей жизнь все эти годы. Или напротив – именно она и разбила ее бедное сердце.
Было невозможно, невыносимо видеть сейчас эту женщину побежденной, обессиленной и недвижимой. Я потеряла счет времени – сколько не сводила с нее взгляд. Ни то пытаясь запомнить ее образ, ни то убедиться, что все действительно кончено.
Даже излишняя бледность казалась поразительно уместной на фарфоровой коже, а белокурые локоны, обрамляющие нежное лицо, только подчеркивали кукольную красоту моей матери.
Этой картиной можно было бы, забывшись, залюбоваться. Только изящные пальчики Сюзанны трепетно подрагивающие на груди, как крылья бабочки, выдавали печальную правду. Это не мирный сон, а болезненное, предсмертное забытье.
«Ты так похожа на мать, Фрэнни», – часто повторял отец, улыбаясь особенно ласково. Для него я была продолжением любимой женщины. Но у меня это вызывало лишь негодование.
От Сью мне досталась белые как лён волосы, голубые глаза и светлая кожа, к которой солнце прилипало намертво, щедро осыпая её веснушками. Вот только Сюзанна пряталась под зонтом, а я подставляла лицо солнцу.
Вместо шелковистых локонов, как у неё, по моим плечам рассыпались непослушные завитки – белоснежный пух, а мои глаза – не небеса и незабудки, а холодная озерная гладь – лишь отражение неба в темной воде. Обо всем остальном и говорить нечего. Слишком высокая, длинноногая, нескладная – крайне сомнительная копия очаровательной матери. Это не говоря уже о характере.
Боюсь, не зря в минуты гнева она припоминала мне «наследство» моего отца. Речь, конечно же, о моем «настоящем» отце. Капитан Дидье Моро был столь «благородным и достойным» джентльменом, что его и след простыл за пару месяцев до моего рождения.
Своим отцом я считала другого человека. Иоаким Санчас взял мою мать в жены с младенцем на руках. Минуя все запреты, наплевав на сроки давности и траур. Мне тогда не было и года.
Говорят, что полковнику Бланкару, отцу Сюзанны, во всех отношениях дорого обошелся этот брак. Особо злые языки утверждают, что он попросту побоялся ответить Санчасу отказом.
К несчастью, о нашей семье много говорят в городе. Иногда мне кажется, что люди только и делают, что говорят. Особенно о тех вещах, которые их совершенно не касаются. К примеру, ходит слух, что капитан Моро не просто пропал без вести, а мой отец пристрелил его где-то по пути к Батон Руж.
Отец.
Я исправно называла так Иоакима, чем жутко раздражала мать.
Вполне понятно, почему мой дед мог быть против этого брака. И почему об отце говорили и говорят столько страшного.
Если коротко – Иоаким Санчас – охотник за головами, легендарный стрелок и профессиональный убийца. В Батон Руж все называют его Гриф.
Сейчас, у постели своей умирающей жены он был действительно похож на огромную черную птицу. Он сидел на краю кресла, подперев голову руками и не сводил взгляда со своей Сьюзен. Она выглядела такой умиротворенной, что всё происходящее казалось дурным сном.
Я стояла напротив отца, у её постели и боялась не то, что присесть, но даже пошевелиться. Мой брат такой же нахохлившейся черной птицей, как его отец, устроился на самом краю кровати, рядом со мной. Сюзанна вздрогнула во сне и мы оба, не сговариваясь, отшатнулись назад. Всё происходящее пробуждало во мне какой-то суеверный ужас.
Что-то потревожило забытье моей матери. От мысли о том, что это подступающая к ней смерть, холод прокатился по спине. Мне сейчас очень хотелось стать невидимкой – исчезнуть, испариться. Или уснуть и проснуться, когда кошмар закончится. Я прятала свои руки в складках платья и крепко сжимала кулаки. Так, чтобы ногти до боли впивались в кожу – это отвлекало от тяжелых мыслей.
Пока я боролась со своими страхами, Сюзанна снова затихла, а дождь за окном усилился. Словно само небо плакало о ней. Дождь весной – большая редкость наших краях. Было сыро и неуютно, но его шум, по крайней мере, наполнял звуками опустевший за последние несколько дней дом.
Отец отпустил почти всю прислугу. Он не хотел, чтобы здесь оставался хоть кто-то посторонний. Только мальчишка конюх возился на заднем дворе, успокаивая встревоженных из-за грозы лошадей, а на кухне хлопотала какая-то незнакомая мне женщина.
Солнце клонилось к закату. Несмотря на дождь и вечернюю прохладу, воздух в комнате становился все более тяжелым и вязким.
Мы изредка обменивались словами и просьбами:
«Поправь одеяло. Принеси лекарство. Закрой окно»…
Голоса звучали, словно сквозь толщу воды – сказывалась накопившаяся усталость. Не знаю, что стало последней каплей для отца, но когда стрелки настенных часов со щелчком сдвинулись, отмеряя новый час, с него словно спало оцепенение.
– Довольно! – Он рывком поднялся с кресла. – Хватит с нас всех этого скорбного молчания.
Отец говорил, насколько это было возможно тихо, но его тон не терпел возражений. Половицы скрипнули под его тяжелыми сапогами, он открыл окно, обошел кровать, крепко обнял нас с братом и не отпускал необычно долго, шумно вдыхая воздух над нашими головами. Поцеловал обоих в лоб и только тогда разомкнул объятья.
– Пожелайте матери добрых снов и отправляйтесь ужинать, – скомандовал он. Затем его голос смягчился.
– Ну же, ступайте. Я скоро.
Я так и не решилась тогда ничего сказать, или даже прикоснуться на прощание. Мне казалось, что под моей рукой хрупкая фигурка матери рассыплется в пыль. Силы нашлись лишь на то, чтобы поправить одеяло, укрыв ее скрещенные руки. И я еще долго корила себя за трусость.
Отец не сказал ни слова, когда мы выходили из спальни. К ужину он так и не спустился. Уже ночью, лежа в своей постели, я услышала как тихо и нежно запела отцовская гитара за запертыми дверьми родительской спальни.
***
Следующие три дня слились в один, холодный, душный и тоскливый. Слепящее солнце на небе сменялось тяжелыми тучами, и от этого голова шла кругом. Отец пропадал где-то, появляясь в поместье не больше, чем на час.
За день до похорон, поздним вечером, мы застали его в кабинете, перебирающим документы. Мы постучали в приоткрытую дверь и вошли, не дождавшись ответа. Здесь всё дышало пылью – стены, окна, книжные шкафы и даже картины. Полковник Аделард Бланкар строго смотрел на нас с портрета. Он был расположен так, чтобы никто не мог укрыться от его взгляда. Ни с дедушкой Аделардом, ни с бабушкой Франсин я не была знакома. Она умерла задолго до моего рождения, а о нем остались только смутные, но очень светлые воспоминания. Мне так жаль, но звания и медали не защищают от пуль.
Хотя их двоих давно не было среди живых, я всегда будто бы ощущала незримое присутствие. Сюзанна много рассказывала о своих родителях, даже фотографию матери носила при себе, словно нательный крест. С медальоном она никогда не расставалась, а кабинет генерала ее усилиями оставался неизменным с самой его смерти. Мать даже уборку не доверяла никому другому.
Так странно было видеть здесь отца, по-хозяйски расположившегося за столом полковника Бланкара. Заметив нас, он оторвался от бумаг, отодвинулся от стола.
– Вы еще не в постели? – Он расцвел усталой, немного вымученной улыбкой, глядя на нас.
– Еще слишком рано, отец!
Мортимер ввинтился ему под руку, пытаясь незаметно разглядеть хоть что-то среди разложенных на столе документов. Я обошла стол и присела на подлокотник с другой стороны, хотя очень хотелось сейчас, как в детстве, забраться к отцу на колени и просто «переждать бурю».
Но я смотрела на них с братом и мое сердце наполнялось такой нежностью, что забывались собственные горести. Их обоих так хотелось обнять и утешить. Но нужных слов не находилось. Непросто утешать мужчину, особенно такого мужчину, как мой отец. Хотя сейчас я почти не узнавала его. За последние дни он стал похож на собственную тень. От него пахло спиртным, пылью и конским потом. Одежда была мятой, волосы растрепанными, а глаза уставшими.
– Отец, пожалуйста, – я не сдержала чувств и взяла его за руку, – идем наверх, мы приготовим ванну. Там дожидается чистая одежда и свежая постель. Тебе нужно отдохнуть.
Мой голос звучал жалобно и растеряно.
– Всё в порядке, me amore, это подождет до утра.
Он сжал мои руки в своих, согревая. Иногда отец забывался и вел себя так, словно я всё еще совсем маленькая девочка.
Может потому, что мне самой хотелось подольше оставаться ребенком рядом с ним?
Было в этом что-то неправильное. Я и так казалась себе черной овцой среди своих ровесниц, которые уже давно зачитывались романами, кокетничали с юношами, болтали о платьях и мечтали о собственных свадьбах.
Я сторонилась всех этих разговоров, потому что никогда не могла бы вслух признаться, что мне гораздо интереснее играть с братом в солдатиков и лазить в саду на огромные яблони. Что я быстрее и сильнее, чем многие мальчишки и ужасно горжусь этим. Что меня приводит в щенячий восторг дедушкина коллекция оружия, но при этом я все еще не могу уснуть без куклы, которую отец привез из Нового Орлеана.
Я вдруг подумала, что не от кого теперь скрывать наши игры, прятать коробки с живыми жуками, огарками свечей, цветными стеклышками и украденными у отца патронами.
