Рассердился, что опоздала или случилось что?
- Паша? - Маша остановилась в шаге от него. - Что у тебя случилось?
- Нет, ничего. Просто, - голос низкий и хриплый.
В один миг он отказался от нее, сказав всего одну, но зато какую, фразу:
- Нам пора расставаться, надоело.
Пора... Надоело.
Неделя, семь дней... Оказывается Маша считала.
Спите, не спим... Ничего не значишь... Разные...
В то утро, когда умерла бабушка, умерло ее детство. Сейчас Маше казалось, что умерла она сама.
Солнце и искрящийся снег обжигали глаза, поэтому они слезились. Ноги до того замерзли на морозе, что стали ватными. Некоторое время Маша стояла и смотрела в его лицо. Непроницаемое.
Павел отвернулся и посмотрел в сторону. Он больше не сутулился, стоял прямой как палка. Высокий, красивый, сильный. Отвернуться от него было трудно, будто делаешь последний в жизни вдох. Знаешь, что вот он, - последний. Больше ты дышать не сможешь.
Как кукла, которую кукловод подергивает за ниточки, она сделала шаг назад. И еще один. Спасибо, что есть эти ниточки, и есть кукловод, ими управляющий. Иначе она так и стояла бы там в парке. Или свалилась в сугроб. Павлу под ноги.
Отвернулась.
Пошла обратно, той же дорогой, что и пришла. Ниточки дергали за ноги, и они делали шаги. Руки и голову ниточки просто держали, не дергали, и они не шевелились.
Павел остался стоять на заснеженной аллее, но он не смотрел девушке в след. Не мог это видеть, не был в состоянии видеть Машу такой. Пустой сломанной деревяшкой. Он сделал так, как делал всегда. Так, как умел лучше всего. Смотрел в сторону деревьев, не видя их. Только белый ослепляющий свет.
Отвернулся, отстранился, отгородился за высоченной непроницаемой стеной от происходящего. Так он поступал всегда, так поступил и сейчас. Если проблему не видеть, игнорировать, то ее как бы и нет. А теперь нет человека. Маши в его жизни больше нет.
Враз стали очень сильно ощущатся мороз и ледяной ветер. Павел поднял воротник и сжал руки в карманах в кулаки. Но уходить из парка, от холода и ветра, не спешил. Все стоял на том же самом месте, где его оставила Маша, и стоял. Застыл, будто если застынешь и остановишься сам, остановится и время.
Почему его стена не работала сейчас? Его метод, благодаря которому он выживал, стал таким, какой есть сейчас. Всегда выручавший прием не сработал. Павел не смотрел, но видел. Игнорировал, но чувствовал так остро. Маши нет, но он бы все отдал, чтобы она оставалась с ним. Как пять минут назад, рядом, лучившаяся свежим морозным счастием... для него.
И хоть Павел и не провожал ее взглядом, смотрел на белый свет в стороне, он видел все. Ее неверие, ошеломление и боль. Слезы, которые появились в глазах и сорвались вниз по бледным щекам. Видел, как задрожали ее пальцы, как деревянной походкой удалялась от него. Видел, чувствовал, ощущал... Черт! Где эта долбанная стена?! Слишком много, слишком больно, неправильно, непривычно. Он не может столько всего чувствовать!
С силой ударил по скамейке ногой, ударил еще, ударил по каменной, припорошенной снегом, урне рядом. Кто-нибудь, ударьте его самого! Избейте, отключите... Он не хочет чувствовать.
Не пошел в бар напиваться, хотя очень хотелось. Просидел на скамейке в парке, глядя в никуда, до позднего вечера. На утро после бессонной ночи продолжал ломать себя. Занимался как одержимый, рвал смычек. В пустой квартире рычала и хрипела виолончел, рычал и он сам. Если бы профессор его тогда услышал, наверное, разбил бы инструмент о его голову. А Павел бы с облегчением вырубился. Может, стоит позвонить Александру Александровичу? Попросить послушать?
Вероятно, вчера он все-таки простыл, не мог нормально дышать, голова раскалывалась, голос охрип.
Два дня. Время не остановилось, оно шло дальше. Остановился он сам, замер в той секунде, когда сломанная Маша от него отвернулась. Эта секунда продолжалась до сих пор и не желала отпускать.
Как он мог? Очень просто. Всего понадобились три слова. Два дня Павел провел в той секунде. Болше не выдержал.
В машине вылялся забытый Машей когда-то шерстяной полосатый шарф. Он помнил о нем все время, но отдавать не спешил. Не знал почему. У Маши были и другие шарфы, а у него только этот. Шарф сохранил ее запах. В этом убедился, когда на вторую бессонную ночь бегом спустился во двор и забрал шарф домой, в кровать. Раз всесильной спасающей стены больше нету, или, в случае с Машей, она не действует, то справиться поможет шарф. Чем он хуже стены? Маленькая уступка, маленький шаг в сторону. Павел же не может вечно продолжать жить в той единственной секунде. Надо выбираться. Только куда? Куда он без Маши?
- Вы умеете что-либо вообще чувствовать? Или только делать вид? Вы, Павлик, очень профессионально научились делать вид. Это зовется - лицемерие.
Так говорил ему скрипучим голосом профессор. Старый Александр Александрович, который преподает уже приблизительно лет сто, и будет еще столько же издеваться над студентами. Павел знал профессора пятнадцать лет и он всегда был таким, как сейчас. Сморщенный, как-будто законсервированный, чудак, в толстых очках. Единственный, кто честно и беспощадно ругал Павла.
Почему Павел стал музыкантом? Его родители были музыкантами. Мама пианистка, папа скрипач. С самого детства все крутилось вокруг музыки, занятий, лучших педагогов для сына, конкурсов, оценок... Сам Павел как-то потерялся во всем этом. В интригах и стремлении родителей сделать из него звезду.
У него оказались хорошие руки, абсолютный слух, прекрасная голова, стальные нервы, харизма. Классическая красивая внешность. Что еще нужно для успешной карьеры музыканта? Связи, талант. Ну так и они имелись в избытке.
Павел даже не помнил, когда это все началось. Он с самого детства привык так жить. Не знал другого, как только заниматься и отказываться от того, что хочется. От того, что возможно было бы еще полюбить, помимо музыки. Ведь она занимала все пространство в жизни маленького Павла.
Искусство вечно, жизнь коротка, а соблазнов так много. 'Им следует противостоять'- так говорила ему мама. Музыка требует жертв, ты можешь, ты должен... Лучше, больше, быстрее. И так эта воронка стала самой жизнью маленького мальчика, занимавшегося с самого раннего детства чертовски много.
Нет, он конечно видел белый свет и родители его любили и хотели, чтобы у их ребенка было все самое лучшее. Так ему купили дорогой первоклассный инструмент, так его возили в другие города и страны, показывали известным педагогам, музыкантам. Так его познакомили с худющей и бледной как смерть девочкой Натальей, она также была из очень знаменитой музыкальной семьи. Очень хорошие перспективы в будущем.
Павел не был пай-мальчиком или бесхребетным маменьким сынком, как может показатся. Он мог бы взбрыкнуть, заикнуться о чем-то другом, если бы захотел. Но он был сыном своих родителей и ему нравилось то, что он делал. Не всегда и поначалу не в таком объеме, но нравилось. В том числе и все, что этому занятию сопутствовало - поощрение и похвала, гордость родителей в детстве, восхищение, успех, слава и зависть сверстников в юности. Деньги, амбиции и привычка в будущем. Он стал очень расчетливым и прагматичным. Да, не возвышенным, тонко чувствующим поэтом, а прагматиком, нацеленным на результат. Вероятно, какая-то ошибка вышла... И так бывает.
Только вот для музыки нужны чувства, а их неоткуда было взять. Павел слышал и понимал, что и как выражала музыка. Он и делал где надо - тише, - громче, - величественно или легко. Всеми средствами выражения эмоций он владел, и использовал их всегда расчетливо, правильно, профессионально. На то и нужен исполнителю талант. Он научился лицемерить. Павел был очень талантливым учеником, школу же он получил лучшую из существующих.
Однажды после сольника, ему было тогда девятнадцать лет, он весь потный и мечтающий скорее о прохладном душе и тишине, принимал цветы и поздравления от слушателей. Подошла седая старушка, божий одуванчик и наивно поинтересовалась:
- Боже, Павел, я так рыдала... Вы так играли... Позвольте узнать, о чем вы думали, когда исполняли сонату Франка?
Усталый Павел чуть было не ответил честно, о чем думал. В последний момент поймал готовый сорваться с языка ответ. А именно, он думал о том, как можно было бы вкуснее приготовить омлет. Павел тогда впервые стал жить один и вопрос нормального питания встал ребром.
Вместо этого он, на мгновение задумавшись, словно взвешивая, открывать ли этот великий секрет или нет, ответил:
- Вы знаете, это слишком личное. Извините.
Первая вещь, которую он сделал как только стал нормально зарабатывать, переехал от родителей. Требовалось пространство, место, где он не слышал бы ни одного звука, где в соседней комнате не звучала бы скрипка или рояль. Или оба вместе. Место, где мог побыть в одиночестве. Павел вырос резко, очень неожиданно для родителей стал полностью самостоятельным, самодостаточным и от них независящим. Они-то воспитывали, наседали на него с занятиями, вкладывали все силы и ресурсы, думая, что их ребенок всегда будет с ними. Даже не предполагали, другого варианта не могло и быть! А сын ограничил общение до звонков один, два раза в неделю и еще более редких визитов.
- Что выросло, то выросло, - пожимали они плечами и вздыхали. - Разве Паша раньше был таким толстокожим? Ведь рос окруженный всем самым лучшим...
Возможно такое поведение было в какой-то мере наказанием родителям. За все «самое лучшее». Такое... слишком жестокое наказание.
Сейчас же Павлу ничего не было нужно. Ни музыка, ни карьера. Ни он сам, ни собственная жизнь. Когда великая стена рухнула, оказалось что он совсем один.
Павел приехал к Наталии и не разуваясь, по мягкому темно-зеленому ковру, прошел в комнату. Плюхнулся на удобный большой диван, откинул голову на спинку и застыл так, с закрытыми глазами. Приперся без приглашения, не предупредив, намусорить уже успел. А если бы она была не одна? Наталья хмыкнула и села в кресло напротив. Ей не надо было спрашивать, что случилось. И так поняла. Еще тогда, после своего концерта, после одного взгляда на Павла с Машей, поняла.
Только мило улыбалась, представляя, как сейчас мучается Павел. Какой же он все-таки дурак и как хорошо, что наконец-то нашлась та, которая заставит его в этом признаться. В том, что он трус и дурак. И эгоист, каких поискать.
- Что-то ты какой-то бледный, друг мой. Заболел?
Павел только головой покачал.
- Уверен? А то выглядишь, как гастарбайтер после двойной смены разгрузки вагонов.
Она не упустит этой возможности поиздеваться над ним. Заслужил. И не только это.
- Или не хватает ласки? Прикосновения нежных женских ручек? – Наталья соблазнительно выгнулась чуть вперед, в сторону друга.
- Ага... - нашел в себе силы ответить Павел. - Твоими 'нежными' руками только Прокофьева и бацать. И то не всего, не всякий рояль выдержит.
- Ну, однако не я своими НЕ нежными руками угробила твою 'любофф', - ехидством на колкость, больным ударом в ответ на насмешку. Наталья не мелочилась, ни в чем. - Ты сам, своими собственными руками, сделал это. Хм... Интересно, как точно я спрогнозировала? Ты бросил ее в четверг? Или раньше?
Павел открыл глаза и уставился, не мигая, собеседнице в лицо.
- Что, неужели позже? Ты протянул на целый день дольше!? Ну, тогда это действительно большая и чистая лю...
- Хватит, - тихий, какой-то надломленный голос прервал ее на полуслове.
Наталья откинулась обратно в глубокое кресло и тоже уставилась на Павла. Прошло еще какое-то время в молчании, прежде чем она, теперь уже серьезно, спросила:
- Ты на самом деле что-то чувствуешь к ней?
- Я ее люблю. Понимаешь? Я вообще впервые в жизни, почти в тридцатник, полюбил! Ты знаешь, что это такое?! - теперь он кричал, не сдерживаясь, но быстро осекся под холодным и острым взглядом.
Снова замолчали. Такие похожие и несчастные. Упрямые, эгоистичные, талантливые, жестокие, слепые и глухие к людям. С абсолютным слухом оба.
- Что мне делать Натал? Я не знаю.
- Просить прощения, болван. Молить о нем. Добиваться всеми возможными и невозможными способами.
Для начала надо было хотя бы ее найти. В той гостинице, куда Павел весь предыдущий месяц ее отвозил, она больше не жила. В вестибюле, у стойки с ключами от номеров, под равнодушным взглядом портье, он вдруг понял, что не знает ни где на самом деле Маша живет, ни местная ли она вообще. Павел осознал себя еще тупее, чем до этого. Кто так гордился всегда своей предусмотрительностью и умением просчитывать ситуацию?
Обзвонил все гостиницы в городе на предмет проживания в них Марии Тихоновой. Связался с этим ее редактором, Вениямином Васильевичем. Он понятия не имел, где именно проживает на данный момент его переводчица. На очереди были общежития. Павел не хотел думать, что будет делать, если и там Маши не окажется.
Но в одном из них, находящемся на окраине города, спустя неделю он ее нашел. Он сначала не поверил женскому голосу в телефонной трубке, который спокойно сообщил, что да, есть такая Маша, недавно заселилась. Павел вдохнул глубоко и выдохнул, с громким свистом, так что женщина на том конце провода отстранила трубку от уха.
Он испытывал невероятное облегчение от того, что теперь знал, где она. Нашел. На это ушла неделя. А неделя это очень много времени. На самом деле много, все что угодно могло произойти за неделю. Пока искал как одержимый, ни на минуту не переставая думать о своей Маше, испытывал в дополнение ко всем остальным не очень приятным чувствам, еще и страх. Боялся, что не найдет ее, или что будет поздно.
Еще отменил концерты в Японии, что в случае с Павлом равнозначно землетрясению, урагану или обнаружению рака в последней стадии. Упаси Боже, конечно. И то, не гарантия, что он не поехал бы играть. Никогда не отменял концертов, тем более таких перспективных. Никогда прежде. А сейчас отменил все из-зи Маши. Вернее, ради нее. Просто не мог уехать, не мог заниматься, играть, ничего не мог, пока не найдет и не вернет ее.
- Паша? - Маша остановилась в шаге от него. - Что у тебя случилось?
- Нет, ничего. Просто, - голос низкий и хриплый.
В один миг он отказался от нее, сказав всего одну, но зато какую, фразу:
- Нам пора расставаться, надоело.
Пора... Надоело.
Неделя, семь дней... Оказывается Маша считала.
Спите, не спим... Ничего не значишь... Разные...
В то утро, когда умерла бабушка, умерло ее детство. Сейчас Маше казалось, что умерла она сама.
Солнце и искрящийся снег обжигали глаза, поэтому они слезились. Ноги до того замерзли на морозе, что стали ватными. Некоторое время Маша стояла и смотрела в его лицо. Непроницаемое.
Павел отвернулся и посмотрел в сторону. Он больше не сутулился, стоял прямой как палка. Высокий, красивый, сильный. Отвернуться от него было трудно, будто делаешь последний в жизни вдох. Знаешь, что вот он, - последний. Больше ты дышать не сможешь.
Как кукла, которую кукловод подергивает за ниточки, она сделала шаг назад. И еще один. Спасибо, что есть эти ниточки, и есть кукловод, ими управляющий. Иначе она так и стояла бы там в парке. Или свалилась в сугроб. Павлу под ноги.
Отвернулась.
Пошла обратно, той же дорогой, что и пришла. Ниточки дергали за ноги, и они делали шаги. Руки и голову ниточки просто держали, не дергали, и они не шевелились.
Павел остался стоять на заснеженной аллее, но он не смотрел девушке в след. Не мог это видеть, не был в состоянии видеть Машу такой. Пустой сломанной деревяшкой. Он сделал так, как делал всегда. Так, как умел лучше всего. Смотрел в сторону деревьев, не видя их. Только белый ослепляющий свет.
Отвернулся, отстранился, отгородился за высоченной непроницаемой стеной от происходящего. Так он поступал всегда, так поступил и сейчас. Если проблему не видеть, игнорировать, то ее как бы и нет. А теперь нет человека. Маши в его жизни больше нет.
Враз стали очень сильно ощущатся мороз и ледяной ветер. Павел поднял воротник и сжал руки в карманах в кулаки. Но уходить из парка, от холода и ветра, не спешил. Все стоял на том же самом месте, где его оставила Маша, и стоял. Застыл, будто если застынешь и остановишься сам, остановится и время.
Почему его стена не работала сейчас? Его метод, благодаря которому он выживал, стал таким, какой есть сейчас. Всегда выручавший прием не сработал. Павел не смотрел, но видел. Игнорировал, но чувствовал так остро. Маши нет, но он бы все отдал, чтобы она оставалась с ним. Как пять минут назад, рядом, лучившаяся свежим морозным счастием... для него.
И хоть Павел и не провожал ее взглядом, смотрел на белый свет в стороне, он видел все. Ее неверие, ошеломление и боль. Слезы, которые появились в глазах и сорвались вниз по бледным щекам. Видел, как задрожали ее пальцы, как деревянной походкой удалялась от него. Видел, чувствовал, ощущал... Черт! Где эта долбанная стена?! Слишком много, слишком больно, неправильно, непривычно. Он не может столько всего чувствовать!
С силой ударил по скамейке ногой, ударил еще, ударил по каменной, припорошенной снегом, урне рядом. Кто-нибудь, ударьте его самого! Избейте, отключите... Он не хочет чувствовать.
Не пошел в бар напиваться, хотя очень хотелось. Просидел на скамейке в парке, глядя в никуда, до позднего вечера. На утро после бессонной ночи продолжал ломать себя. Занимался как одержимый, рвал смычек. В пустой квартире рычала и хрипела виолончел, рычал и он сам. Если бы профессор его тогда услышал, наверное, разбил бы инструмент о его голову. А Павел бы с облегчением вырубился. Может, стоит позвонить Александру Александровичу? Попросить послушать?
Вероятно, вчера он все-таки простыл, не мог нормально дышать, голова раскалывалась, голос охрип.
Два дня. Время не остановилось, оно шло дальше. Остановился он сам, замер в той секунде, когда сломанная Маша от него отвернулась. Эта секунда продолжалась до сих пор и не желала отпускать.
Как он мог? Очень просто. Всего понадобились три слова. Два дня Павел провел в той секунде. Болше не выдержал.
В машине вылялся забытый Машей когда-то шерстяной полосатый шарф. Он помнил о нем все время, но отдавать не спешил. Не знал почему. У Маши были и другие шарфы, а у него только этот. Шарф сохранил ее запах. В этом убедился, когда на вторую бессонную ночь бегом спустился во двор и забрал шарф домой, в кровать. Раз всесильной спасающей стены больше нету, или, в случае с Машей, она не действует, то справиться поможет шарф. Чем он хуже стены? Маленькая уступка, маленький шаг в сторону. Павел же не может вечно продолжать жить в той единственной секунде. Надо выбираться. Только куда? Куда он без Маши?
- Вы умеете что-либо вообще чувствовать? Или только делать вид? Вы, Павлик, очень профессионально научились делать вид. Это зовется - лицемерие.
Так говорил ему скрипучим голосом профессор. Старый Александр Александрович, который преподает уже приблизительно лет сто, и будет еще столько же издеваться над студентами. Павел знал профессора пятнадцать лет и он всегда был таким, как сейчас. Сморщенный, как-будто законсервированный, чудак, в толстых очках. Единственный, кто честно и беспощадно ругал Павла.
Почему Павел стал музыкантом? Его родители были музыкантами. Мама пианистка, папа скрипач. С самого детства все крутилось вокруг музыки, занятий, лучших педагогов для сына, конкурсов, оценок... Сам Павел как-то потерялся во всем этом. В интригах и стремлении родителей сделать из него звезду.
У него оказались хорошие руки, абсолютный слух, прекрасная голова, стальные нервы, харизма. Классическая красивая внешность. Что еще нужно для успешной карьеры музыканта? Связи, талант. Ну так и они имелись в избытке.
Павел даже не помнил, когда это все началось. Он с самого детства привык так жить. Не знал другого, как только заниматься и отказываться от того, что хочется. От того, что возможно было бы еще полюбить, помимо музыки. Ведь она занимала все пространство в жизни маленького Павла.
Искусство вечно, жизнь коротка, а соблазнов так много. 'Им следует противостоять'- так говорила ему мама. Музыка требует жертв, ты можешь, ты должен... Лучше, больше, быстрее. И так эта воронка стала самой жизнью маленького мальчика, занимавшегося с самого раннего детства чертовски много.
Нет, он конечно видел белый свет и родители его любили и хотели, чтобы у их ребенка было все самое лучшее. Так ему купили дорогой первоклассный инструмент, так его возили в другие города и страны, показывали известным педагогам, музыкантам. Так его познакомили с худющей и бледной как смерть девочкой Натальей, она также была из очень знаменитой музыкальной семьи. Очень хорошие перспективы в будущем.
Павел не был пай-мальчиком или бесхребетным маменьким сынком, как может показатся. Он мог бы взбрыкнуть, заикнуться о чем-то другом, если бы захотел. Но он был сыном своих родителей и ему нравилось то, что он делал. Не всегда и поначалу не в таком объеме, но нравилось. В том числе и все, что этому занятию сопутствовало - поощрение и похвала, гордость родителей в детстве, восхищение, успех, слава и зависть сверстников в юности. Деньги, амбиции и привычка в будущем. Он стал очень расчетливым и прагматичным. Да, не возвышенным, тонко чувствующим поэтом, а прагматиком, нацеленным на результат. Вероятно, какая-то ошибка вышла... И так бывает.
Только вот для музыки нужны чувства, а их неоткуда было взять. Павел слышал и понимал, что и как выражала музыка. Он и делал где надо - тише, - громче, - величественно или легко. Всеми средствами выражения эмоций он владел, и использовал их всегда расчетливо, правильно, профессионально. На то и нужен исполнителю талант. Он научился лицемерить. Павел был очень талантливым учеником, школу же он получил лучшую из существующих.
Однажды после сольника, ему было тогда девятнадцать лет, он весь потный и мечтающий скорее о прохладном душе и тишине, принимал цветы и поздравления от слушателей. Подошла седая старушка, божий одуванчик и наивно поинтересовалась:
- Боже, Павел, я так рыдала... Вы так играли... Позвольте узнать, о чем вы думали, когда исполняли сонату Франка?
Усталый Павел чуть было не ответил честно, о чем думал. В последний момент поймал готовый сорваться с языка ответ. А именно, он думал о том, как можно было бы вкуснее приготовить омлет. Павел тогда впервые стал жить один и вопрос нормального питания встал ребром.
Вместо этого он, на мгновение задумавшись, словно взвешивая, открывать ли этот великий секрет или нет, ответил:
- Вы знаете, это слишком личное. Извините.
Первая вещь, которую он сделал как только стал нормально зарабатывать, переехал от родителей. Требовалось пространство, место, где он не слышал бы ни одного звука, где в соседней комнате не звучала бы скрипка или рояль. Или оба вместе. Место, где мог побыть в одиночестве. Павел вырос резко, очень неожиданно для родителей стал полностью самостоятельным, самодостаточным и от них независящим. Они-то воспитывали, наседали на него с занятиями, вкладывали все силы и ресурсы, думая, что их ребенок всегда будет с ними. Даже не предполагали, другого варианта не могло и быть! А сын ограничил общение до звонков один, два раза в неделю и еще более редких визитов.
- Что выросло, то выросло, - пожимали они плечами и вздыхали. - Разве Паша раньше был таким толстокожим? Ведь рос окруженный всем самым лучшим...
Возможно такое поведение было в какой-то мере наказанием родителям. За все «самое лучшее». Такое... слишком жестокое наказание.
Сейчас же Павлу ничего не было нужно. Ни музыка, ни карьера. Ни он сам, ни собственная жизнь. Когда великая стена рухнула, оказалось что он совсем один.
Павел приехал к Наталии и не разуваясь, по мягкому темно-зеленому ковру, прошел в комнату. Плюхнулся на удобный большой диван, откинул голову на спинку и застыл так, с закрытыми глазами. Приперся без приглашения, не предупредив, намусорить уже успел. А если бы она была не одна? Наталья хмыкнула и села в кресло напротив. Ей не надо было спрашивать, что случилось. И так поняла. Еще тогда, после своего концерта, после одного взгляда на Павла с Машей, поняла.
Только мило улыбалась, представляя, как сейчас мучается Павел. Какой же он все-таки дурак и как хорошо, что наконец-то нашлась та, которая заставит его в этом признаться. В том, что он трус и дурак. И эгоист, каких поискать.
- Что-то ты какой-то бледный, друг мой. Заболел?
Павел только головой покачал.
- Уверен? А то выглядишь, как гастарбайтер после двойной смены разгрузки вагонов.
Она не упустит этой возможности поиздеваться над ним. Заслужил. И не только это.
- Или не хватает ласки? Прикосновения нежных женских ручек? – Наталья соблазнительно выгнулась чуть вперед, в сторону друга.
- Ага... - нашел в себе силы ответить Павел. - Твоими 'нежными' руками только Прокофьева и бацать. И то не всего, не всякий рояль выдержит.
- Ну, однако не я своими НЕ нежными руками угробила твою 'любофф', - ехидством на колкость, больным ударом в ответ на насмешку. Наталья не мелочилась, ни в чем. - Ты сам, своими собственными руками, сделал это. Хм... Интересно, как точно я спрогнозировала? Ты бросил ее в четверг? Или раньше?
Павел открыл глаза и уставился, не мигая, собеседнице в лицо.
- Что, неужели позже? Ты протянул на целый день дольше!? Ну, тогда это действительно большая и чистая лю...
- Хватит, - тихий, какой-то надломленный голос прервал ее на полуслове.
Наталья откинулась обратно в глубокое кресло и тоже уставилась на Павла. Прошло еще какое-то время в молчании, прежде чем она, теперь уже серьезно, спросила:
- Ты на самом деле что-то чувствуешь к ней?
- Я ее люблю. Понимаешь? Я вообще впервые в жизни, почти в тридцатник, полюбил! Ты знаешь, что это такое?! - теперь он кричал, не сдерживаясь, но быстро осекся под холодным и острым взглядом.
Снова замолчали. Такие похожие и несчастные. Упрямые, эгоистичные, талантливые, жестокие, слепые и глухие к людям. С абсолютным слухом оба.
- Что мне делать Натал? Я не знаю.
- Просить прощения, болван. Молить о нем. Добиваться всеми возможными и невозможными способами.
Для начала надо было хотя бы ее найти. В той гостинице, куда Павел весь предыдущий месяц ее отвозил, она больше не жила. В вестибюле, у стойки с ключами от номеров, под равнодушным взглядом портье, он вдруг понял, что не знает ни где на самом деле Маша живет, ни местная ли она вообще. Павел осознал себя еще тупее, чем до этого. Кто так гордился всегда своей предусмотрительностью и умением просчитывать ситуацию?
Обзвонил все гостиницы в городе на предмет проживания в них Марии Тихоновой. Связался с этим ее редактором, Вениямином Васильевичем. Он понятия не имел, где именно проживает на данный момент его переводчица. На очереди были общежития. Павел не хотел думать, что будет делать, если и там Маши не окажется.
Но в одном из них, находящемся на окраине города, спустя неделю он ее нашел. Он сначала не поверил женскому голосу в телефонной трубке, который спокойно сообщил, что да, есть такая Маша, недавно заселилась. Павел вдохнул глубоко и выдохнул, с громким свистом, так что женщина на том конце провода отстранила трубку от уха.
Он испытывал невероятное облегчение от того, что теперь знал, где она. Нашел. На это ушла неделя. А неделя это очень много времени. На самом деле много, все что угодно могло произойти за неделю. Пока искал как одержимый, ни на минуту не переставая думать о своей Маше, испытывал в дополнение ко всем остальным не очень приятным чувствам, еще и страх. Боялся, что не найдет ее, или что будет поздно.
Еще отменил концерты в Японии, что в случае с Павлом равнозначно землетрясению, урагану или обнаружению рака в последней стадии. Упаси Боже, конечно. И то, не гарантия, что он не поехал бы играть. Никогда не отменял концертов, тем более таких перспективных. Никогда прежде. А сейчас отменил все из-зи Маши. Вернее, ради нее. Просто не мог уехать, не мог заниматься, играть, ничего не мог, пока не найдет и не вернет ее.
