- Ждала Настенька венчания, почитай, сама обо всём хлопотала, во всякую мелочь вникала. Мы с Ниной не возражали, думали, - Георгий Васильевич тяжело сглотнул, в глазах его заблестели слёзы, - думали, после свадьбы Настасьюшка хозяйкой станет, пусть опыта набирается.
- Анастасия Георгиевна и её супруг погибли сразу после того, как пригубили шампанское из фужеров? – Яков Платонович пристально посмотрел на князя, тот наморщился, растерянно потёр лоб, вспоминая:
- А ведь верно… Провозгласили здравицу молодым Настенька с Дмитрием поднялись, фужеры подняли, по глотку сделали и… и…
Голос Георгия Васильевича прервался, по щекам побежали слёзы, правая ладонь уже привычно легла на сердце, пытаясь хоть немного утешить терзавшую его боль. Штольман поджал губы. Ему было жаль безутешного отца, потерявшего единственное и любимое чадо в миг светлого праздника, но для изобличения преступника требовалось продолжить терзать несчастного вопросами и дальше. Снова и снова погружая его в бездну пережитого кошмара.
- Где теперь фужеры и где их заказывали?
Князь Горчаков растерянно посмотрел на следователя, словно разучился понимать человеческую речь:
- Не знаю… не помню… Неужели это важно… сейчас?!
Яков Платонович встал напротив убитого горем отца, пристально посмотрел ему в глаза и медленно, стараясь, чтобы каждое сказанное слово непременно было услышано и понято, произнёс:
- Это очень важно и нужно. И именно сейчас.
Георгий Васильевич подобрался, убрал платок в карман, нахмурился, пытаясь вспомнить детали, кои в силу своей незначительности просто вылетели из головы, но быстро утомившись от тщетности изысканий опять откинулся на спинку, обречённо махнув рукой:
- Не помню, у слуг надо спросить.
На звон колокольчика явилась уже знакомая конопатая Дуня, низко присела, со слезливой жалостью глядя на барина и лёгкой опаской на следователя, коий казался ей словно бы высеченным из гранита.
«Чисто статуй с набережной, - горничная нервно затеребила ворот платья, - смотрит так, словно на сорок аршин во все стороны зрит. И кто бы мог подумать, что у такого статуя такая милая супруга окажется. Наверное, несладко ей, бедняжке, с таким мужем-то».
Дуня так прониклась жалостью к очаровательной духовидице, что громко шмыгнула носом и с ноткой сварливости спросила:
- Чего изволите, барин?
Штольман прекрасно уловил неприязнь в голосе горничной, чуть вздёрнул бровь, глядя на девчушку с холодной насмешкой, мол, а не белены ли Вы, милая, объелись, раз на людей-то почтенных кидаться вздумали? Дуня отчаянно покраснела, как умеют только конопатые, солнцем поцелованные, как говорят о них в народе, затеребила фартук, по мышиному часто-часто шмыгая носом, опять спросила, в этот раз уже негромко и пристыженно:
- Чего прикажете, барин? Может, чаю?
Князю страшно хотелось попросить водки, да не хотелось в глазах непьющего следователя показаться человеком, не способным совладать со своими страстями, а потому выдохнул резко и строго:
- Господин Штольман хочет задать тебе несколько вопросов, отвечай без утайки и лукавства, как на исповеди.
Дуня опять отчаянно покраснела, большие светло-карие глаза заволокло слезами, пальцы нервно затеребили фартук:
- Так я ведь не со зла, барин. Я ить с краюшка, из-под самого низу, там и не видно ничего.
Георгий Васильевич нахмурился, головой качнул, пытаясь сквозь стремительно густеющий алкогольный туман понять, что происходит:
- Евдокия, ты о чём?
Горничная разрыдалась горько, искренне, как плачут только в детстве, когда душа до самого донца открыта людям, а сердце не умеет ещё лукавить и безоговорочно верит в чудо:
- Я крем со свадебного торта отведала… он чудный такой, лиловато-розовый, я такого отродясь не видела. Не гневайтесь, барин, я ей-же-ей с самого низу кусочек махонький сковырнула!
Князь Горчаков махнул рукой:
- Господи, нашла, о чём слёзы лить. Да хоть весь съешь, за упокой души Настеньки, нам-то с Ниной… - Георгий Васильевич резко замолчал, отвернулся и сдавленно закончил. – Ешь, Дуня, Настенька наша тебя всегда среди прочих слуг выделяла.
По не утратившим детскую округлость щёчкам горничной потекли слёзы, девчушка тоненько заскулила, точно щенок, пинком выгнанный на улицу из тёплого дома. Князь первым взял себя в руки, мягко похлопал ладонью по столу:
- Полно, полно, хватит слёзы лить, не задерживай господина следователя, ему нужно душегуба, Настеньку загубившего, найти.
Дуня насторожилась, опасливо глядя на Штольмана. О чём этот строгий господин вознамерился с ней беседовать? Из-за торта? Так барин простил, а этому статую гранитному какая с того печаль? Он-то сам, поди, сладкого не ест, не может человек, сладости любящий, быть таким невозмутимым, словно сфинкса с набережной. Горничная хотела украдкой перекреститься, да под пристальным взглядом, словно насквозь её пронзающим, не насмелилась, спросила осторожненько:
- Чего угодно, господин следователь?
- Фужеры для молодожёнов где заказывали?
Если бы Яков Платонович сбросил одежду и встал на руки, Дуня, наверное, изумилась бы меньше. Глазами озадаченно хлопнула, шею вытянула, прислушиваясь, переспросила:
- Ась?
- Фужеры где заказывали? - терпеливо повторил Штольман.
- Отвечай, не молчи, - повелел князь, - это очень важно.
Горничная хлюпнула носом, плечиком повела:
- Дык, знамо дело, у Евграфия Капитоновича на Малой Никитской. Он признанный мастер, все, кто в красоте понимают, непременно к нему обращаются. И мы с барышней, - Дуня горестно всхлипнула, - упокой господь её душу, тоже к нему ходили.
- Дмитрий Кириллович сопровождал вас?
Дуня опасливо покосилась на повернувшегося к ней князя, шмыгнула носом, виновато опустив глаза:
- Ну что Вы, негоже жениху с невестой совместно к венчанию готовиться, примета шибко дурная.
- Евдокия! – строго прицыкнул Георгий Васильевич и даже пристукнул по подлокотнику кресла.
Слёзы градом хлынули из глаз горничной, девчушка жалобно заскулила точно котёнок, которому наступили на хвостик, а потом ещё и заперли одного в страшном тёмном чулане.
- Барин, я-ить не хотела, вот Вам крест, я говорила, барышне покойной, что нельзя вместе, а она смеяться изволила. Сказала, что, мол, енто всё енто, - девчушка глубокомысленно наморщила лоб – суеверия, вот. Они мне денег дали и в кондитерской оставить хотели, а я не осталась, с ними пошла, потому как не пристало барышне молодой да пригожей с кавалером по городу в одиночестве без сопровождения гулять. Шибко сие неприлично.
Яков Платонович сдавленно кашлянул, вспомнив, сколько раз он в Затонске гулял с Анной Викторовной без всякого сопровождения. Пётр Иванович, интриган провинциальный, ещё и частенько устраивал будто бы случайные встречи, в ходе которых неизменно отлучался то по каким-то срочно возникшим делам, а то и просто незаметно отставая. Князь Горчаков, видя, что господин следователь не спешит обрушивать на голову горничной громы и молнии, устало махнул рукой:
- Хватит голосить. Чего уж теперь…
Дуня послушно замолчала, часто шмыгая покрасневшим носом и размазывая кулачками слёзы по щекам, а тут и Анна Викторовна вернулась. При виде побледневшей едва ли не до синевы супруги, сердце Якова Платоновича тоскливо сжалось. Ну нельзя же так, право слово! Помогать другим, спору нет, дело важное и полезное, но о себе-то, своём здоровье, тоже забывать не следует! Тем более, теперь, когда… Штольман сжал губы, укрощая в очередной раз вышедшие из-под контроля чувства, подошёл к жене, нежно сжал её похолодевшие пальчики.
- Ну, что?! – Георгий Васильевич взирал на Анну Викторовну словно на истину в последней инстанции. – Она… пришла?
- Да, - Анна слабо кивнула, с трудом сдерживая слёзы.
Трудно передать все чувства матери, потерявшей единственную дочь и обретшей призрачный шанс хоть на пару мгновений вернуть её обратно, пусть не обнять, но хотя бы просто поговорить с ней, услышать последнее прости и сказать о своей безграничной любви, против коей бессильна и сама смерть.
- Анастасия очень вас любит и просит, - Анна глубоко вдохнула, чувствуя огромное облегчение оттого, что муж рядом, без него она бы не смогла сдержаться, совладать с бурей чувств, - просит не убиваться по ней. Она счастлива со своим супругом.
Князь Горчаков упал в кресло, закрыв ладонями лицо, горничная тоненько завыла, раскачиваясь из стороны в сторону как от сильной боли.
- Поедем домой, Яша, - тихонько прошептала Анна Викторовна, - пожалуйста.
Штольман крепко обнял свою ненаглядную Аннушку, помогая ей выйти из дома и удерживаясь от тех резкостей, что жгли ему язык. Сейчас Ане нужна его поддержка и защита, а обсудить её безрассудство можно будет и позже. Тем более, что наверняка ещё не раз будет повод, Анечка же не умеет не влипать в истории.
- Сердце моё, да что ж ты не бережёшь-то себя! – выпалил Яков Платонович и тут же крепко сжал губы.
Анна с глубоким вздохом прижалась к мужу, наслаждаясь мерным перестуком копыт, прохладным ветром, несущим покой суетливому и шумному городу, постепенно сгущающимся сумеркам.
- Я люблю тебя, Яша, - прошептала Аннушка и потёрлась щекой о пальто мужа, пахнущее свежестью и чуть-чуть порохом.
В ответ Яков Платонович обнял жену, прижал к груди, щедро делясь своей силой, теплом и безграничной нежностью. В сердце крутились тысяча нежных слов, горячих клятв, более подобающих влюблённым юнцам, чем зрелым мужчинам, но все эти благости никак не желали становиться в стройные предложения. Да и к чему слова, когда глаза становятся зеркалом души и передают всё напрямую, без лукавства, недомолвок и сдерживающих рамок этикета?
Анна Викторовна прочла в серых, словно туман над Невой, глазах мужа всё, что он хотел ей сказать, благостно вздохнула, прижалась покрепче и прикрыла глаза, наслаждаясь тишиной и умиротворением. Аннушка даже и не заметила, как задремала, проснулась, когда супруг на руках нёс её по лестнице, смущённо ойкнула, попыталась слезть.
- Не ёрзай, свалишься, - голос Якова звучал строго, но в уголках губ таилась улыбка, - ты так сладко спала, не хотел тебя будить.
- Прости, - Анна смущённо потупилась.
Штольман приостановился, целуя жену в пушистый завиток:
- Ты просто устала, тебе нужно отдохнуть.
Анна Викторовна вспомнила, как однажды слышала брошенную в сердцах Платоном Платоновичем фразу о том, что женщины, едва их подхватываешь на руки, тут же норовят залезть на шею, хихикнула и спросила, лукаво блеснув глазами:
- А не боишься, что я, как иногда говорят, на шею залезу?
Яков Платонович мысленно сделал заметку всенепременно с братцем побеседовать, а то его язык слишком уж длинным стал, и опять поцеловал жену, наслаждаясь мягкостью её кожи:
- Я с тобой ничего не боюсь, Аня.
Аннушка обняла Якова, прижалась к нему, прошептала на ушко, щекоча кожу дыханием:
- Я люблю тебя.
От избытка нежности кружилась голова, Штольман ощущал себя влюблённым мальчишкой, восторженным щенком, только-только выскочившим на улицу и увидевшим снег. Дверь в спальню Яков открыл ногой, бережно уложил свою бесценную ношу на кровать, ласково поцеловал в висок:
- Тебе нужно отдохнуть.
- А ты? – Анна капризно надула губки, лукаво поблёскивая ясными голубыми глазами.
Следователь в душе Штольмана сурово твердил, что пока дело с душегубом, изводящим новобрачных, не закрыто, расслабляться нельзя, но влюблённый мужчина, в кои-то веки раз, не желал ничего слушать. Да и Аннушку одну оставлять не стоит, вон она какая бледная и несчастная вышла от матери погибшей княжны Горчаковой.
Яков присел рядом с женой, мягко отвёл упавший на лицо локон:
- Я буду рядом.
Анна затеребила завязки на платье, взмахнула длинными ресницами, глядя смущённо и чуть провокационно:
- Поможешь? А то у меня ленточка затянулась.
- Конечно.
Штольман потянулся к ленточке, без труда распутал нехитрый узелок, чуть потянул, распуская кокетливую шнуровку, призванную не столько удерживать наряд, сколько привлекать внимание к спрятанным под платьем сокровищам. Аннушка притихла, точно птичка, которую взяли в руки, прикрыла глаза, целиком и полностью доверяясь мужу. Яков ещё расслабил шнуровку, потянул платье вниз, мягко погладил шею жены, чуть заметно коснулся округлых полушарий груди.
- Яша… - всхлипнула Аня, открывая потемневшие от страсти глаза.
- Тш-ш-ш, - Штольман приложил палец к губам жены, - доверься мне.
Анна хотела сказать, что верит целиком и полностью, безгранично, всей душой, но слова потеряли смысл, смешались с тенями в углу спальни, вытесненные шквалом чувств, не поддающихся описанию, потому как язык человека, ограниченный разумом, выразить такое не в силах. Платье улетело куда-то в сторону, за ним последовала сорочка, руки Якова заскользили по телу жены то едва касаясь, то властно и уверенно.
Когда-то давно, ещё на заре своей службы Яков Платонович в пылу погони налетел на нож спрятавшегося в засаде бандита. Рана оказалась неожиданно глубокая, да ещё и молодой амбициозный следователь не придал ей должного внимания, спохватившись лишь тогда, когда от боли стал ночью плохо спать. Всегда сдержанный, как и все мужчины рода Штольман, Михаил долго и со вкусом, на трёх языках (четырёх, если считать ещё и изречения на латыни, которые господин доктор произносил как самые страшные проклятия) ругал своего героического на всю голову братца, а после прописал лечение, в кое входил и царапнувший слух массаж. После первой же процедуры Яков Платонович понял, почему во времена буйства инквизиции десятки, а подчас и сотни людей оговаривали себя и шли на костёр. Он и сам готов был признаться в самых страшных преступлениях человечества за последние триста лет, лишь бы прекратить пытку, во время которой его несчастное тело растирали, скручивали, только что на изнанку не выворачивали, но Михаил Платонович был непреклонен: сеанс массажа включает в себя десять дней и ни минутой меньше. Довод за продолжение мучений был неоспоримым: ты же не хочешь хромать всю оставшуюся жизнь? Хромота Якову Платоновичу была совершенно точно не нужна, а потому пришлось, стиснув зубы, продолжать проклятое лечение, возможно, и дающее исцеление телу, но убивающее болью душу. Чтобы хоть как-то облегчить существование брату Михаил стал рассказывать всё, что знал о массаже (а знал он немало, потому как любознательность и желание докопаться до сути любого встреченного на пути явления также была семейная и ярко выраженная). Сначала Штольману-старшему все эти россказни были сродни птичьему щебету или треску огня в камине, но постепенно Яков стал прислушиваться, а потом неожиданно для самого себя даже увлёкся. Михаил, довольный тем, что норовистый (ох, уж это фамильное упрямство, прямо беда с ним!) пациент перестал взбрыкивать и увиливать от лечения, охотно показал брату простой способ расслабления и даже (гулять так гулять!) массаж, коий решительно вываливался за рамки приличий. Яков Платонович морщиться и корчить из себя ханжу не стал, показанное запомнил, но на практике ни разу не применял. Как-то желания не возникало прибегать к столь изысканным ухищрениям, да и какой в них резон, если дамы, в стремлении привлечь к себе внимание, сами готовы из платьев выскочить?
Таких вот легкодоступных девиц Яков Платонович не любил никогда, он тянулся к дамам, умеющим себя ценить.
- Анастасия Георгиевна и её супруг погибли сразу после того, как пригубили шампанское из фужеров? – Яков Платонович пристально посмотрел на князя, тот наморщился, растерянно потёр лоб, вспоминая:
- А ведь верно… Провозгласили здравицу молодым Настенька с Дмитрием поднялись, фужеры подняли, по глотку сделали и… и…
Голос Георгия Васильевича прервался, по щекам побежали слёзы, правая ладонь уже привычно легла на сердце, пытаясь хоть немного утешить терзавшую его боль. Штольман поджал губы. Ему было жаль безутешного отца, потерявшего единственное и любимое чадо в миг светлого праздника, но для изобличения преступника требовалось продолжить терзать несчастного вопросами и дальше. Снова и снова погружая его в бездну пережитого кошмара.
- Где теперь фужеры и где их заказывали?
Князь Горчаков растерянно посмотрел на следователя, словно разучился понимать человеческую речь:
- Не знаю… не помню… Неужели это важно… сейчас?!
Яков Платонович встал напротив убитого горем отца, пристально посмотрел ему в глаза и медленно, стараясь, чтобы каждое сказанное слово непременно было услышано и понято, произнёс:
- Это очень важно и нужно. И именно сейчас.
Георгий Васильевич подобрался, убрал платок в карман, нахмурился, пытаясь вспомнить детали, кои в силу своей незначительности просто вылетели из головы, но быстро утомившись от тщетности изысканий опять откинулся на спинку, обречённо махнув рукой:
- Не помню, у слуг надо спросить.
На звон колокольчика явилась уже знакомая конопатая Дуня, низко присела, со слезливой жалостью глядя на барина и лёгкой опаской на следователя, коий казался ей словно бы высеченным из гранита.
«Чисто статуй с набережной, - горничная нервно затеребила ворот платья, - смотрит так, словно на сорок аршин во все стороны зрит. И кто бы мог подумать, что у такого статуя такая милая супруга окажется. Наверное, несладко ей, бедняжке, с таким мужем-то».
Дуня так прониклась жалостью к очаровательной духовидице, что громко шмыгнула носом и с ноткой сварливости спросила:
- Чего изволите, барин?
Штольман прекрасно уловил неприязнь в голосе горничной, чуть вздёрнул бровь, глядя на девчушку с холодной насмешкой, мол, а не белены ли Вы, милая, объелись, раз на людей-то почтенных кидаться вздумали? Дуня отчаянно покраснела, как умеют только конопатые, солнцем поцелованные, как говорят о них в народе, затеребила фартук, по мышиному часто-часто шмыгая носом, опять спросила, в этот раз уже негромко и пристыженно:
- Чего прикажете, барин? Может, чаю?
Князю страшно хотелось попросить водки, да не хотелось в глазах непьющего следователя показаться человеком, не способным совладать со своими страстями, а потому выдохнул резко и строго:
- Господин Штольман хочет задать тебе несколько вопросов, отвечай без утайки и лукавства, как на исповеди.
Дуня опять отчаянно покраснела, большие светло-карие глаза заволокло слезами, пальцы нервно затеребили фартук:
- Так я ведь не со зла, барин. Я ить с краюшка, из-под самого низу, там и не видно ничего.
Георгий Васильевич нахмурился, головой качнул, пытаясь сквозь стремительно густеющий алкогольный туман понять, что происходит:
- Евдокия, ты о чём?
Горничная разрыдалась горько, искренне, как плачут только в детстве, когда душа до самого донца открыта людям, а сердце не умеет ещё лукавить и безоговорочно верит в чудо:
- Я крем со свадебного торта отведала… он чудный такой, лиловато-розовый, я такого отродясь не видела. Не гневайтесь, барин, я ей-же-ей с самого низу кусочек махонький сковырнула!
Князь Горчаков махнул рукой:
- Господи, нашла, о чём слёзы лить. Да хоть весь съешь, за упокой души Настеньки, нам-то с Ниной… - Георгий Васильевич резко замолчал, отвернулся и сдавленно закончил. – Ешь, Дуня, Настенька наша тебя всегда среди прочих слуг выделяла.
По не утратившим детскую округлость щёчкам горничной потекли слёзы, девчушка тоненько заскулила, точно щенок, пинком выгнанный на улицу из тёплого дома. Князь первым взял себя в руки, мягко похлопал ладонью по столу:
- Полно, полно, хватит слёзы лить, не задерживай господина следователя, ему нужно душегуба, Настеньку загубившего, найти.
Дуня насторожилась, опасливо глядя на Штольмана. О чём этот строгий господин вознамерился с ней беседовать? Из-за торта? Так барин простил, а этому статую гранитному какая с того печаль? Он-то сам, поди, сладкого не ест, не может человек, сладости любящий, быть таким невозмутимым, словно сфинкса с набережной. Горничная хотела украдкой перекреститься, да под пристальным взглядом, словно насквозь её пронзающим, не насмелилась, спросила осторожненько:
- Чего угодно, господин следователь?
- Фужеры для молодожёнов где заказывали?
Если бы Яков Платонович сбросил одежду и встал на руки, Дуня, наверное, изумилась бы меньше. Глазами озадаченно хлопнула, шею вытянула, прислушиваясь, переспросила:
- Ась?
- Фужеры где заказывали? - терпеливо повторил Штольман.
- Отвечай, не молчи, - повелел князь, - это очень важно.
Горничная хлюпнула носом, плечиком повела:
- Дык, знамо дело, у Евграфия Капитоновича на Малой Никитской. Он признанный мастер, все, кто в красоте понимают, непременно к нему обращаются. И мы с барышней, - Дуня горестно всхлипнула, - упокой господь её душу, тоже к нему ходили.
- Дмитрий Кириллович сопровождал вас?
Дуня опасливо покосилась на повернувшегося к ней князя, шмыгнула носом, виновато опустив глаза:
- Ну что Вы, негоже жениху с невестой совместно к венчанию готовиться, примета шибко дурная.
- Евдокия! – строго прицыкнул Георгий Васильевич и даже пристукнул по подлокотнику кресла.
Слёзы градом хлынули из глаз горничной, девчушка жалобно заскулила точно котёнок, которому наступили на хвостик, а потом ещё и заперли одного в страшном тёмном чулане.
- Барин, я-ить не хотела, вот Вам крест, я говорила, барышне покойной, что нельзя вместе, а она смеяться изволила. Сказала, что, мол, енто всё енто, - девчушка глубокомысленно наморщила лоб – суеверия, вот. Они мне денег дали и в кондитерской оставить хотели, а я не осталась, с ними пошла, потому как не пристало барышне молодой да пригожей с кавалером по городу в одиночестве без сопровождения гулять. Шибко сие неприлично.
Яков Платонович сдавленно кашлянул, вспомнив, сколько раз он в Затонске гулял с Анной Викторовной без всякого сопровождения. Пётр Иванович, интриган провинциальный, ещё и частенько устраивал будто бы случайные встречи, в ходе которых неизменно отлучался то по каким-то срочно возникшим делам, а то и просто незаметно отставая. Князь Горчаков, видя, что господин следователь не спешит обрушивать на голову горничной громы и молнии, устало махнул рукой:
- Хватит голосить. Чего уж теперь…
Дуня послушно замолчала, часто шмыгая покрасневшим носом и размазывая кулачками слёзы по щекам, а тут и Анна Викторовна вернулась. При виде побледневшей едва ли не до синевы супруги, сердце Якова Платоновича тоскливо сжалось. Ну нельзя же так, право слово! Помогать другим, спору нет, дело важное и полезное, но о себе-то, своём здоровье, тоже забывать не следует! Тем более, теперь, когда… Штольман сжал губы, укрощая в очередной раз вышедшие из-под контроля чувства, подошёл к жене, нежно сжал её похолодевшие пальчики.
- Ну, что?! – Георгий Васильевич взирал на Анну Викторовну словно на истину в последней инстанции. – Она… пришла?
- Да, - Анна слабо кивнула, с трудом сдерживая слёзы.
Трудно передать все чувства матери, потерявшей единственную дочь и обретшей призрачный шанс хоть на пару мгновений вернуть её обратно, пусть не обнять, но хотя бы просто поговорить с ней, услышать последнее прости и сказать о своей безграничной любви, против коей бессильна и сама смерть.
- Анастасия очень вас любит и просит, - Анна глубоко вдохнула, чувствуя огромное облегчение оттого, что муж рядом, без него она бы не смогла сдержаться, совладать с бурей чувств, - просит не убиваться по ней. Она счастлива со своим супругом.
Князь Горчаков упал в кресло, закрыв ладонями лицо, горничная тоненько завыла, раскачиваясь из стороны в сторону как от сильной боли.
- Поедем домой, Яша, - тихонько прошептала Анна Викторовна, - пожалуйста.
Штольман крепко обнял свою ненаглядную Аннушку, помогая ей выйти из дома и удерживаясь от тех резкостей, что жгли ему язык. Сейчас Ане нужна его поддержка и защита, а обсудить её безрассудство можно будет и позже. Тем более, что наверняка ещё не раз будет повод, Анечка же не умеет не влипать в истории.
- Сердце моё, да что ж ты не бережёшь-то себя! – выпалил Яков Платонович и тут же крепко сжал губы.
Анна с глубоким вздохом прижалась к мужу, наслаждаясь мерным перестуком копыт, прохладным ветром, несущим покой суетливому и шумному городу, постепенно сгущающимся сумеркам.
- Я люблю тебя, Яша, - прошептала Аннушка и потёрлась щекой о пальто мужа, пахнущее свежестью и чуть-чуть порохом.
В ответ Яков Платонович обнял жену, прижал к груди, щедро делясь своей силой, теплом и безграничной нежностью. В сердце крутились тысяча нежных слов, горячих клятв, более подобающих влюблённым юнцам, чем зрелым мужчинам, но все эти благости никак не желали становиться в стройные предложения. Да и к чему слова, когда глаза становятся зеркалом души и передают всё напрямую, без лукавства, недомолвок и сдерживающих рамок этикета?
Анна Викторовна прочла в серых, словно туман над Невой, глазах мужа всё, что он хотел ей сказать, благостно вздохнула, прижалась покрепче и прикрыла глаза, наслаждаясь тишиной и умиротворением. Аннушка даже и не заметила, как задремала, проснулась, когда супруг на руках нёс её по лестнице, смущённо ойкнула, попыталась слезть.
- Не ёрзай, свалишься, - голос Якова звучал строго, но в уголках губ таилась улыбка, - ты так сладко спала, не хотел тебя будить.
- Прости, - Анна смущённо потупилась.
Штольман приостановился, целуя жену в пушистый завиток:
- Ты просто устала, тебе нужно отдохнуть.
Анна Викторовна вспомнила, как однажды слышала брошенную в сердцах Платоном Платоновичем фразу о том, что женщины, едва их подхватываешь на руки, тут же норовят залезть на шею, хихикнула и спросила, лукаво блеснув глазами:
- А не боишься, что я, как иногда говорят, на шею залезу?
Яков Платонович мысленно сделал заметку всенепременно с братцем побеседовать, а то его язык слишком уж длинным стал, и опять поцеловал жену, наслаждаясь мягкостью её кожи:
- Я с тобой ничего не боюсь, Аня.
Аннушка обняла Якова, прижалась к нему, прошептала на ушко, щекоча кожу дыханием:
- Я люблю тебя.
От избытка нежности кружилась голова, Штольман ощущал себя влюблённым мальчишкой, восторженным щенком, только-только выскочившим на улицу и увидевшим снег. Дверь в спальню Яков открыл ногой, бережно уложил свою бесценную ношу на кровать, ласково поцеловал в висок:
- Тебе нужно отдохнуть.
- А ты? – Анна капризно надула губки, лукаво поблёскивая ясными голубыми глазами.
Следователь в душе Штольмана сурово твердил, что пока дело с душегубом, изводящим новобрачных, не закрыто, расслабляться нельзя, но влюблённый мужчина, в кои-то веки раз, не желал ничего слушать. Да и Аннушку одну оставлять не стоит, вон она какая бледная и несчастная вышла от матери погибшей княжны Горчаковой.
Яков присел рядом с женой, мягко отвёл упавший на лицо локон:
- Я буду рядом.
Анна затеребила завязки на платье, взмахнула длинными ресницами, глядя смущённо и чуть провокационно:
- Поможешь? А то у меня ленточка затянулась.
- Конечно.
Штольман потянулся к ленточке, без труда распутал нехитрый узелок, чуть потянул, распуская кокетливую шнуровку, призванную не столько удерживать наряд, сколько привлекать внимание к спрятанным под платьем сокровищам. Аннушка притихла, точно птичка, которую взяли в руки, прикрыла глаза, целиком и полностью доверяясь мужу. Яков ещё расслабил шнуровку, потянул платье вниз, мягко погладил шею жены, чуть заметно коснулся округлых полушарий груди.
- Яша… - всхлипнула Аня, открывая потемневшие от страсти глаза.
- Тш-ш-ш, - Штольман приложил палец к губам жены, - доверься мне.
Анна хотела сказать, что верит целиком и полностью, безгранично, всей душой, но слова потеряли смысл, смешались с тенями в углу спальни, вытесненные шквалом чувств, не поддающихся описанию, потому как язык человека, ограниченный разумом, выразить такое не в силах. Платье улетело куда-то в сторону, за ним последовала сорочка, руки Якова заскользили по телу жены то едва касаясь, то властно и уверенно.
Когда-то давно, ещё на заре своей службы Яков Платонович в пылу погони налетел на нож спрятавшегося в засаде бандита. Рана оказалась неожиданно глубокая, да ещё и молодой амбициозный следователь не придал ей должного внимания, спохватившись лишь тогда, когда от боли стал ночью плохо спать. Всегда сдержанный, как и все мужчины рода Штольман, Михаил долго и со вкусом, на трёх языках (четырёх, если считать ещё и изречения на латыни, которые господин доктор произносил как самые страшные проклятия) ругал своего героического на всю голову братца, а после прописал лечение, в кое входил и царапнувший слух массаж. После первой же процедуры Яков Платонович понял, почему во времена буйства инквизиции десятки, а подчас и сотни людей оговаривали себя и шли на костёр. Он и сам готов был признаться в самых страшных преступлениях человечества за последние триста лет, лишь бы прекратить пытку, во время которой его несчастное тело растирали, скручивали, только что на изнанку не выворачивали, но Михаил Платонович был непреклонен: сеанс массажа включает в себя десять дней и ни минутой меньше. Довод за продолжение мучений был неоспоримым: ты же не хочешь хромать всю оставшуюся жизнь? Хромота Якову Платоновичу была совершенно точно не нужна, а потому пришлось, стиснув зубы, продолжать проклятое лечение, возможно, и дающее исцеление телу, но убивающее болью душу. Чтобы хоть как-то облегчить существование брату Михаил стал рассказывать всё, что знал о массаже (а знал он немало, потому как любознательность и желание докопаться до сути любого встреченного на пути явления также была семейная и ярко выраженная). Сначала Штольману-старшему все эти россказни были сродни птичьему щебету или треску огня в камине, но постепенно Яков стал прислушиваться, а потом неожиданно для самого себя даже увлёкся. Михаил, довольный тем, что норовистый (ох, уж это фамильное упрямство, прямо беда с ним!) пациент перестал взбрыкивать и увиливать от лечения, охотно показал брату простой способ расслабления и даже (гулять так гулять!) массаж, коий решительно вываливался за рамки приличий. Яков Платонович морщиться и корчить из себя ханжу не стал, показанное запомнил, но на практике ни разу не применял. Как-то желания не возникало прибегать к столь изысканным ухищрениям, да и какой в них резон, если дамы, в стремлении привлечь к себе внимание, сами готовы из платьев выскочить?
Таких вот легкодоступных девиц Яков Платонович не любил никогда, он тянулся к дамам, умеющим себя ценить.
