На том и сыграла Нина Аркадьевна Нежинская, сумевшая покорить если не сердце, то по крайней мере, воображение блестящего следователя. Да что там, Штольман был уверен, что любит её, даже с князем Разумовским на дуэли из-за неё стрелялся, подставив под удар свою жизнь и репутацию. Потом была ссылка в Затонск, но ещё до неё открылся ряд нелицеприятных фактов в отношении блистательной Нины Аркадьевны. А потом жизнь господина Штольмана совершила очередной крутой поворот, едва не сбивший его с ног как весёлая барышня на колёсиках. Анна Викторовна, неординарная барышня, способная общаться с духами и раз за разом вторгающаяся в дела следствия, причём не ради славы или эпатажа, а исключительно по доброте душевной, решительно и бесповоротно изменила жизнь следователя, научив его радоваться и удивляться, волноваться и даже ревновать. И как-то очень незаметно милая голубоглазая Анна Викторовна стала драгоценной Анной, родной и единственной Аней, которой Яков готов был отдать всего себя без остатка.
И сейчас Яков от всего сердца поблагодарил Михаила за те уроки массажа, что тот ему преподал. Руки Штольмана скользили по телу жены, поглаживания перемежались поцелуями и не было в мире слаще мелодии, чем стук сердец, ставших едиными, чем хриплое дыхание и тихий вскрик, полный безграничной нежности:
- Яшенька!
Едва лишь серая, всенепременно туманная и промозглая, хмарь, предвещающая начало нового дня, сменит ночной мрак, на улицах Петербурга начинают появляться первые прохожие. Самые ранние пташки – это, разумеется, всевозможные нищие да калечные, спешащие занять места у храмов да монастырей, вяло переругивающиеся между собой и потирающие красные, все в мелких цыпках руки. Следом наступает пора публики хозяйственной: спешат на рынки, трепетно прижимая к бокам пухлые корзины, крупнобёдрые бабы в низко повязанных ситцевых платках, раскладывает на прилавке одуряюще вкусно пахнущую сдобу булочник, шаркают мётлами дворники, зорко поглядывая по сторонам. Помимо прямых служебных обязанностей есть у них ещё негласный приказ от полицейского управления присматривать за жильцами, а потому, в случае надобности, опытные городовые в первую очередь бегут именно к этим господам, коих без метлы и длинного фартука, а также форменного картуза и представить-то невозможно. Сразу за дворниками появляются мальчишки, те, что постарше, с видом обречённых на вечные муки грешников плетутся в гимназию, а те, что помладше али из семейств победнее, высыпают на улицу побегать, поиграть, а то и прихватить что-либо у нерадивого хозяина. Затем приходит черёд публики посолидней: кухарки богатых домов отправляются за снедью, горничные бегут по поручениям своих барышень, на пути успевая перемигнуться, а то и позубоскалить с пригожим приказчиком из модной лавки, который всенепременно угостит то калёными орешками, то сахарным пряничком, а то и ленту новую шёлковую в косу подарит. После слуг, когда церковные колокола начинают разноголосый перезвон, выходят разновозрастные богомолки, все в одинаково скромным платьях, с покрытыми платками или шляпками головами. Мужчины же спешат чаще не в церковь, а по делам служебным, с видом деловым и непременно чуточку озабоченным, а как же иначе, ведь каждый при первом же взгляде на уважаемого господина должен видеть его сопричастность к делам империи! В тот момент, когда утро плавно переходит в день, а подчас и позже, появляется на улицах публика приличная, те, чьи фамилии неотделимы от шелеста шёлка, блеска бриллиантов, интриг, сплетен, а подчас и скандалов высшего общества.
Движущуюся уверенным шагом невысокую пышнотелую даму в скромном дымчато-сером пальто можно было при первом взгляде принять в равной степени и за богомолку, и за задержавшуюся дольше возможного у возлюбленного аристократку, и даже за горничную, ставшую верной хранительницей тайн своей госпожи. С одной стороны, наряд добротный, но скромный, в таком самое оно с небесами беседу вести, дабы не отвлекал блеск кружев и вышивки от небесных высот, куда каждая благочестивая душа стремиться должна. Если же от одежды отвлечься да к наружности и манерам присмотреться, то дама явно не чужда благородного воспитания, держится с достоинством, кое может быть лишь врождённым, поколениями достославных предков выпестованным. Одно слово, порода, она сразу видна и у собак с лошадками, и у таких вот барышень. Городовой Приходько, бдительно позёвывающий на вверенном ему посту и от нечего делать наблюдающий за занимательной дамой, вспомнил свою супругу, Прасковью, а паче того маменьку её, Еротиаду Хрисанфовну и не удержался от вздоха печального. В тёще, чего греха таить, тоже порода сразу заметна, волкодава, который одним взглядом на мелкие клочки растерзать может. Приходько опасливо оглянулся по сторонам, до повлажневших ладоней опасаясь узрить «горячо любимую» родственницу, а когда успокоившись решил вернуться к созерцанию заинтриговавшей его дамы, той уже нигде не было. Видимо, в дом зашла али за угол свернула. Городовой тихим ласковым словом помянул своё семейство, поёжился от ветра (у, проклятущий, как ни утепляйся, а всё одно достанет, до самых косточек проберёт!) и бдительно рявкнул на шедшую с корзиной торговку. Та молчать не стала, ответила по всем правилам, а когда Приходько замахнулся угрожающе, снизила обороты, назвала городового касатиком и соколиком и угостила ватрушкой. Бравый страж порядка моментально вернул себе привычное флегматичное благодушие и отвернулся, лениво наблюдая за вальяжно бредущими прямо посреди дороги голубями. Наглые, раскормленные птицы до того обленились, что взлетали едва ли не из-под колёс и копыт, заставляя лошадей нервно всхрапывать, а извозчиков нарушать благость утра простыми, но весьма энергичными словами.
Меж тем примеченная городовым незнакомка всё тем же уверенным твёрдым шагом дошла до одного уютного и ничем не примечательного дома, машинально, по врождённой, с молоком матери впитанной привычке прихорашиваться поправила шляпку и подошла к двери. Постучать не успела, дверь широко распахнулась, едва не угодив посетительнице по лбу.
- Еxcusez-moi, - Платон Платонович обезоруживающе улыбнулся, - я так неловок. Чем я могу искупить свою вину?
Лучистая улыбка, а пуще того голос, коему господин Штольман без труда мог придать очаровывающую бархатистость, действовали на барышень безотказно. Девушки непременно вспыхивали нежным, будоражащим кровь, маковым цветом, начинали теребить локоны или перчатки и лепетали что-то ласковое и маловразумительное. Пышнотелая же незнакомка даже бровью не повела, посмотрела с вежливой строгостью, чуть склонила голову в лёгком поклоне и ответила без всякого жеманства:
- Доброе утро, Платон Платонович. Извинения излишни, Вы меня не задели. А сейчас прошу меня простить, мне нужно идти.
Привыкший к восхищению Платон почувствовал себя задетым, да что там, даже оскорблённым этой незнакомкой! В груди пробудился огонёк любопытства, голос стал ещё более чарующим и обволакивающим, словно у легендарной Сирин-птицы:
- И куда же Вы так спешите, сударыня? Возможно, я смогу быть Вам полезен?
Дама вздохнула, в глубине угольно-чёрных глаз сверкнуло что-то удивительно похожее на раздражение:
- Вы вне всякого сомнения сможете оказать мне любезность, если пропустите. Разве Вам не говорили, что неприлично держать гостя, тем более даму, на пороге?
«Ого, а у дамочки не язык, а жало осиное, - Платон Платонович едва сдержался, чтобы не прицокнуть языком, - интересно знать, к кому она так рвётся? К Анне Викторовне, чтобы попросить её сеанс спиритический провести? Нет, сия особа если и верит, то уж точно не в духов, а исключительно в себя саму. Значит к Якову. Любовницу отметаем сразу, несчастную жертву, молящую о помощи, тоже. Что остаётся? Или земное воплощение богини Немезиды, взывающей к отмщению, или…»
Платон даже поперхнулся и закашлялся от неожиданной догадки. Конечно, он давно знал, что у столичного следователя много агентов, иначе никак, Петербург слишком большой, чтобы во всём полагаться на себя самого и горячо любимую супругу, тут волей-неволей начнёшь привлекать в помощь людей разного сословия, включая тех, кто не в самых дружественных отношениях с законом. Но то, что агентом, точнее, агентессой может оказаться столь примечательная особа, оказалось для бравого военного полнейшей неожиданностью. Платон Платонович всегда испытывал особый интерес к барышням, скажем так, приятно отличающимся хоть чем-либо от всех прочих. Конечно, благовоспитанная особа, держащая очи долу и не смеющая рта раскрыть без дозволения супруга, в быту, чего греха таить, определённо удобна, но с ней же от тоски или повесишься через месяц (и это в лучшем случае!), или во все тяжкие пустишься. То ли дело барышня с характером, способная, если возникнет необходимость, и отпор дать, и в ночь за тобой следом помчаться, и в окошко, минуя все преграды и запоры, выскользнуть. С такой, само собой, беспокойно, подчас хлопотно, зато никакая тоска не одолеет. А если девица помимо своеволия ещё и разумом наделена да при этом не норовит командовать, точно фельдфебель на плацу, то становится она не просто занимательной особой, а самой настоящей мечтой. Неудивительно, что именно такие и стали спутницами жизни мужчин славного рода Штольман, жаль, что на долю самого Платона такой не досталось.
Платон Платонович самым любезным образом принял у незнакомки пальто, вызвался проводить к Якову в кабинет (точно агентесса, не подвела логика!), но получил мягкий и оттого ещё более категоричный отказ. Мол, мерси, но мы сами справимся, а Вы, сударь, помнится, шли куда-то, вот и идите, нечего тут ушами хлопать. Конечно, незнакомка всего этого не говорила, но военный, привыкший по долгу службы читать и между строк, угадал всё безошибочно. Картинно хлопнув себя ладонью по лбу, Платон Платонович провозгласил:
- Я забыл совсем, меня же Яков зайти просил!
Незнакомка в ответ даже бровью не повела, лишь в самой глубине глаз искорка малая вспыхнула, да в голосе сладком до сиропности насмешка едва приметная скользнула:
- Ну что ж, раз Вы такой послушный брат, полагаю, я вполне могу Вас пропустить вперёд.
- Ни в коем случае, - Платон Платонович одарил даму своей самой лучезарной и обаятельной улыбкой, - мы последуем к Якову вместе.
По всем канонам романтического жанра дама должна была дрогнуть, в конце концов даже самые неприступные крепости падали под напором русского воина, но черноглазая особа явно относилась к породе несокрушимых твердынь. Она вежливо поклонилась и направилась к кабинету Якова Платоновича, даже не дожидаясь спутника. Платону, чтобы догнать агентессу, пришлось прибавить шаг, благо хоть, не довелось трусить, словно собачонке за любимой хозяйкой. Упрямый, как и все мужчины рода Штольман, записной сердцеед предпринял ещё одну попытку обратить на себя внимание.
- Сударыня, Вы изволили назвать меня по имени, но я, к своему искреннему сожалению, не могу ответить любезностью на любезность, так как не имею чести знать Вас.
Дама помолчала, явно не желая завязывать знакомство (интересно знать, почему?), но правила приличия всё-таки взяли верх.
- Госпожа Терёхина, Аглая Николаевна.
Платон Платонович расплылся в довольной улыбке, ещё бы, хоть и крошечная, да победа, и проворковал словно голубь по весне:
- Я сохраню Ваше имя в самом заповедном уголке памяти.
И опять черноглазка поступила не так, как обычно принято у барышень. Вместо того чтобы кокетливо хихикнуть, засмущаться или же ещё как-то проявить интерес, дама лишь плечиком повела:
- Не стоит. Вряд ли нам доведётся ещё раз встретиться.
- А если я буду настаивать?
Чёрные глаза вперились в самую душу Платона Платоновича, звонкий голосок отчеканил деловито и строго:
- Платон Платонович, я не сомневаюсь, что Вы легко найдёте себе как забаву на час, так и верную спутницу на всю жизнь, а потому настоятельно прошу оставить меня в покое. Я здесь по делам служебным.
Будь господин Штольман более горячим и менее наблюдательным, сей отповедью и закончилось бы его краткое знакомство с госпожой Терёхиной, но Платон Платонович сумел приметить в глазах неприступной дамы тщательно скрываемую от досужих взоров боль. А ещё тоску, смешанную с отчаянием и безысходностью. Таким взором смотрит потерявшая кормильца и схоронившая ребятишек вдова, вернувшаяся на пепелище когда-то родного и любимого дома. И надо жить дальше, вставать на ноги, только где сил взять, за что зацепиться в этом мире, ставшем таким холодным и враждебным? Платону стало стыдно.
- Уверяю Вас, Аглая Николаевна, у меня не было ни малейшего намерения оскорбить Вас. Примите мои самые глубочайшие извинения…
И опять госпожа агентесса поступила не так, как принято и ожидалось. Вместо того чтобы разразиться высокоморальной проповедью или покуражиться (глупости это, что повинную голову меч не сечёт, только по-настоящему благородный человек откажется на сгорбленной покаянием спине обидчика чечётку отстучать), госпожа Терёхина плечиком пожала:
- Извинения приняты. Так Вы проводите меня? Полагаю, Яков Платонович уже давно ждёт, мне не хотелось бы опаздывать.
Платон Платонович готов был весь путь до кабинета братца на руках преодолеть, лишь бы черноглазая агентесса взглянула ласковее, но дама явно была настроена на дела служебные, а потому Купидону только и осталось, что повесить печально лук за плечо и улететь на поиски более доступной для его стрел жертвы. К счастью, Фортуна, дама прелестная, а потому взбалмошная и капризная, одарила своего любимца Платона Платоновича благосклонной улыбкой. Яков не стал брата из кабинета выпроваживать, кивнул на кресло, предлагая приобщиться к делам служебным. Штольман-младший ощутил себя семилетним мальчишкой, которого старшие братья и папенька, о, счастье безграничное, взяли с собой на охоту. К слову сказать, на той охоте Платоша был весьма полезен, потому как подхватывал подстреленную дичь едва ли не прямо в воздухе.
Яков прошёл по кабинету, собираясь с мыслями, остановился у кресла, в котором уютно расположилась Анна Викторовна, помолчал, тщательно взвешивая все детали, после чего посмотрел на Аглаю:
- Тебе нужно непременно связаться с кем-нибудь из мастеровых Евграфия Капитоновича на Малой Никитской.
- Яд был в фужерах? – агентесса не спрашивала, скорее утверждала очевидное, из вежливости, дабы недопонимания не возникло.
- Нанесён на самое дно внутри под видом узора, - на скулах Якова заиграли желваки. – Все свидетели как один утверждают, что после того, как фужеры были упакованы, их никто до самой свадьбы не доставал.
Аглая Николаевна задумчиво постучала подушечками пальцев друг о друга:
- У Евграфия Капитоновича трудится Макар Огурцов.
- Всё ещё? – Яков жёстко усмехнулся. – Его не выгнали?
Агентесса пожала плечиком:
- Скупость не глупость, тем более что хозяин наверняка и сам радуется, если траты снижаются.
Штольман хмыкнул недоверчиво, но спорить не стал, перешёл к главному, чего ради и пригласил Платона:
- Сама к Огурцову не ходи, пошли человека надёжного.
Чёрная бровь, словно нарисованная рукой опытного художника, вопросительно приподнялась, но вопросов никаких не последовало. Чай, Яков Платонович и сам всё расскажет, для того и собрались.
И сейчас Яков от всего сердца поблагодарил Михаила за те уроки массажа, что тот ему преподал. Руки Штольмана скользили по телу жены, поглаживания перемежались поцелуями и не было в мире слаще мелодии, чем стук сердец, ставших едиными, чем хриплое дыхание и тихий вскрик, полный безграничной нежности:
- Яшенька!
Прода от 15.04.2021, 12:09
Едва лишь серая, всенепременно туманная и промозглая, хмарь, предвещающая начало нового дня, сменит ночной мрак, на улицах Петербурга начинают появляться первые прохожие. Самые ранние пташки – это, разумеется, всевозможные нищие да калечные, спешащие занять места у храмов да монастырей, вяло переругивающиеся между собой и потирающие красные, все в мелких цыпках руки. Следом наступает пора публики хозяйственной: спешат на рынки, трепетно прижимая к бокам пухлые корзины, крупнобёдрые бабы в низко повязанных ситцевых платках, раскладывает на прилавке одуряюще вкусно пахнущую сдобу булочник, шаркают мётлами дворники, зорко поглядывая по сторонам. Помимо прямых служебных обязанностей есть у них ещё негласный приказ от полицейского управления присматривать за жильцами, а потому, в случае надобности, опытные городовые в первую очередь бегут именно к этим господам, коих без метлы и длинного фартука, а также форменного картуза и представить-то невозможно. Сразу за дворниками появляются мальчишки, те, что постарше, с видом обречённых на вечные муки грешников плетутся в гимназию, а те, что помладше али из семейств победнее, высыпают на улицу побегать, поиграть, а то и прихватить что-либо у нерадивого хозяина. Затем приходит черёд публики посолидней: кухарки богатых домов отправляются за снедью, горничные бегут по поручениям своих барышень, на пути успевая перемигнуться, а то и позубоскалить с пригожим приказчиком из модной лавки, который всенепременно угостит то калёными орешками, то сахарным пряничком, а то и ленту новую шёлковую в косу подарит. После слуг, когда церковные колокола начинают разноголосый перезвон, выходят разновозрастные богомолки, все в одинаково скромным платьях, с покрытыми платками или шляпками головами. Мужчины же спешат чаще не в церковь, а по делам служебным, с видом деловым и непременно чуточку озабоченным, а как же иначе, ведь каждый при первом же взгляде на уважаемого господина должен видеть его сопричастность к делам империи! В тот момент, когда утро плавно переходит в день, а подчас и позже, появляется на улицах публика приличная, те, чьи фамилии неотделимы от шелеста шёлка, блеска бриллиантов, интриг, сплетен, а подчас и скандалов высшего общества.
Движущуюся уверенным шагом невысокую пышнотелую даму в скромном дымчато-сером пальто можно было при первом взгляде принять в равной степени и за богомолку, и за задержавшуюся дольше возможного у возлюбленного аристократку, и даже за горничную, ставшую верной хранительницей тайн своей госпожи. С одной стороны, наряд добротный, но скромный, в таком самое оно с небесами беседу вести, дабы не отвлекал блеск кружев и вышивки от небесных высот, куда каждая благочестивая душа стремиться должна. Если же от одежды отвлечься да к наружности и манерам присмотреться, то дама явно не чужда благородного воспитания, держится с достоинством, кое может быть лишь врождённым, поколениями достославных предков выпестованным. Одно слово, порода, она сразу видна и у собак с лошадками, и у таких вот барышень. Городовой Приходько, бдительно позёвывающий на вверенном ему посту и от нечего делать наблюдающий за занимательной дамой, вспомнил свою супругу, Прасковью, а паче того маменьку её, Еротиаду Хрисанфовну и не удержался от вздоха печального. В тёще, чего греха таить, тоже порода сразу заметна, волкодава, который одним взглядом на мелкие клочки растерзать может. Приходько опасливо оглянулся по сторонам, до повлажневших ладоней опасаясь узрить «горячо любимую» родственницу, а когда успокоившись решил вернуться к созерцанию заинтриговавшей его дамы, той уже нигде не было. Видимо, в дом зашла али за угол свернула. Городовой тихим ласковым словом помянул своё семейство, поёжился от ветра (у, проклятущий, как ни утепляйся, а всё одно достанет, до самых косточек проберёт!) и бдительно рявкнул на шедшую с корзиной торговку. Та молчать не стала, ответила по всем правилам, а когда Приходько замахнулся угрожающе, снизила обороты, назвала городового касатиком и соколиком и угостила ватрушкой. Бравый страж порядка моментально вернул себе привычное флегматичное благодушие и отвернулся, лениво наблюдая за вальяжно бредущими прямо посреди дороги голубями. Наглые, раскормленные птицы до того обленились, что взлетали едва ли не из-под колёс и копыт, заставляя лошадей нервно всхрапывать, а извозчиков нарушать благость утра простыми, но весьма энергичными словами.
Меж тем примеченная городовым незнакомка всё тем же уверенным твёрдым шагом дошла до одного уютного и ничем не примечательного дома, машинально, по врождённой, с молоком матери впитанной привычке прихорашиваться поправила шляпку и подошла к двери. Постучать не успела, дверь широко распахнулась, едва не угодив посетительнице по лбу.
- Еxcusez-moi, - Платон Платонович обезоруживающе улыбнулся, - я так неловок. Чем я могу искупить свою вину?
Лучистая улыбка, а пуще того голос, коему господин Штольман без труда мог придать очаровывающую бархатистость, действовали на барышень безотказно. Девушки непременно вспыхивали нежным, будоражащим кровь, маковым цветом, начинали теребить локоны или перчатки и лепетали что-то ласковое и маловразумительное. Пышнотелая же незнакомка даже бровью не повела, посмотрела с вежливой строгостью, чуть склонила голову в лёгком поклоне и ответила без всякого жеманства:
- Доброе утро, Платон Платонович. Извинения излишни, Вы меня не задели. А сейчас прошу меня простить, мне нужно идти.
Привыкший к восхищению Платон почувствовал себя задетым, да что там, даже оскорблённым этой незнакомкой! В груди пробудился огонёк любопытства, голос стал ещё более чарующим и обволакивающим, словно у легендарной Сирин-птицы:
- И куда же Вы так спешите, сударыня? Возможно, я смогу быть Вам полезен?
Дама вздохнула, в глубине угольно-чёрных глаз сверкнуло что-то удивительно похожее на раздражение:
- Вы вне всякого сомнения сможете оказать мне любезность, если пропустите. Разве Вам не говорили, что неприлично держать гостя, тем более даму, на пороге?
«Ого, а у дамочки не язык, а жало осиное, - Платон Платонович едва сдержался, чтобы не прицокнуть языком, - интересно знать, к кому она так рвётся? К Анне Викторовне, чтобы попросить её сеанс спиритический провести? Нет, сия особа если и верит, то уж точно не в духов, а исключительно в себя саму. Значит к Якову. Любовницу отметаем сразу, несчастную жертву, молящую о помощи, тоже. Что остаётся? Или земное воплощение богини Немезиды, взывающей к отмщению, или…»
Платон даже поперхнулся и закашлялся от неожиданной догадки. Конечно, он давно знал, что у столичного следователя много агентов, иначе никак, Петербург слишком большой, чтобы во всём полагаться на себя самого и горячо любимую супругу, тут волей-неволей начнёшь привлекать в помощь людей разного сословия, включая тех, кто не в самых дружественных отношениях с законом. Но то, что агентом, точнее, агентессой может оказаться столь примечательная особа, оказалось для бравого военного полнейшей неожиданностью. Платон Платонович всегда испытывал особый интерес к барышням, скажем так, приятно отличающимся хоть чем-либо от всех прочих. Конечно, благовоспитанная особа, держащая очи долу и не смеющая рта раскрыть без дозволения супруга, в быту, чего греха таить, определённо удобна, но с ней же от тоски или повесишься через месяц (и это в лучшем случае!), или во все тяжкие пустишься. То ли дело барышня с характером, способная, если возникнет необходимость, и отпор дать, и в ночь за тобой следом помчаться, и в окошко, минуя все преграды и запоры, выскользнуть. С такой, само собой, беспокойно, подчас хлопотно, зато никакая тоска не одолеет. А если девица помимо своеволия ещё и разумом наделена да при этом не норовит командовать, точно фельдфебель на плацу, то становится она не просто занимательной особой, а самой настоящей мечтой. Неудивительно, что именно такие и стали спутницами жизни мужчин славного рода Штольман, жаль, что на долю самого Платона такой не досталось.
Платон Платонович самым любезным образом принял у незнакомки пальто, вызвался проводить к Якову в кабинет (точно агентесса, не подвела логика!), но получил мягкий и оттого ещё более категоричный отказ. Мол, мерси, но мы сами справимся, а Вы, сударь, помнится, шли куда-то, вот и идите, нечего тут ушами хлопать. Конечно, незнакомка всего этого не говорила, но военный, привыкший по долгу службы читать и между строк, угадал всё безошибочно. Картинно хлопнув себя ладонью по лбу, Платон Платонович провозгласил:
- Я забыл совсем, меня же Яков зайти просил!
Незнакомка в ответ даже бровью не повела, лишь в самой глубине глаз искорка малая вспыхнула, да в голосе сладком до сиропности насмешка едва приметная скользнула:
- Ну что ж, раз Вы такой послушный брат, полагаю, я вполне могу Вас пропустить вперёд.
- Ни в коем случае, - Платон Платонович одарил даму своей самой лучезарной и обаятельной улыбкой, - мы последуем к Якову вместе.
По всем канонам романтического жанра дама должна была дрогнуть, в конце концов даже самые неприступные крепости падали под напором русского воина, но черноглазая особа явно относилась к породе несокрушимых твердынь. Она вежливо поклонилась и направилась к кабинету Якова Платоновича, даже не дожидаясь спутника. Платону, чтобы догнать агентессу, пришлось прибавить шаг, благо хоть, не довелось трусить, словно собачонке за любимой хозяйкой. Упрямый, как и все мужчины рода Штольман, записной сердцеед предпринял ещё одну попытку обратить на себя внимание.
- Сударыня, Вы изволили назвать меня по имени, но я, к своему искреннему сожалению, не могу ответить любезностью на любезность, так как не имею чести знать Вас.
Дама помолчала, явно не желая завязывать знакомство (интересно знать, почему?), но правила приличия всё-таки взяли верх.
- Госпожа Терёхина, Аглая Николаевна.
Платон Платонович расплылся в довольной улыбке, ещё бы, хоть и крошечная, да победа, и проворковал словно голубь по весне:
- Я сохраню Ваше имя в самом заповедном уголке памяти.
И опять черноглазка поступила не так, как обычно принято у барышень. Вместо того чтобы кокетливо хихикнуть, засмущаться или же ещё как-то проявить интерес, дама лишь плечиком повела:
- Не стоит. Вряд ли нам доведётся ещё раз встретиться.
- А если я буду настаивать?
Чёрные глаза вперились в самую душу Платона Платоновича, звонкий голосок отчеканил деловито и строго:
- Платон Платонович, я не сомневаюсь, что Вы легко найдёте себе как забаву на час, так и верную спутницу на всю жизнь, а потому настоятельно прошу оставить меня в покое. Я здесь по делам служебным.
Будь господин Штольман более горячим и менее наблюдательным, сей отповедью и закончилось бы его краткое знакомство с госпожой Терёхиной, но Платон Платонович сумел приметить в глазах неприступной дамы тщательно скрываемую от досужих взоров боль. А ещё тоску, смешанную с отчаянием и безысходностью. Таким взором смотрит потерявшая кормильца и схоронившая ребятишек вдова, вернувшаяся на пепелище когда-то родного и любимого дома. И надо жить дальше, вставать на ноги, только где сил взять, за что зацепиться в этом мире, ставшем таким холодным и враждебным? Платону стало стыдно.
- Уверяю Вас, Аглая Николаевна, у меня не было ни малейшего намерения оскорбить Вас. Примите мои самые глубочайшие извинения…
И опять госпожа агентесса поступила не так, как принято и ожидалось. Вместо того чтобы разразиться высокоморальной проповедью или покуражиться (глупости это, что повинную голову меч не сечёт, только по-настоящему благородный человек откажется на сгорбленной покаянием спине обидчика чечётку отстучать), госпожа Терёхина плечиком пожала:
- Извинения приняты. Так Вы проводите меня? Полагаю, Яков Платонович уже давно ждёт, мне не хотелось бы опаздывать.
Платон Платонович готов был весь путь до кабинета братца на руках преодолеть, лишь бы черноглазая агентесса взглянула ласковее, но дама явно была настроена на дела служебные, а потому Купидону только и осталось, что повесить печально лук за плечо и улететь на поиски более доступной для его стрел жертвы. К счастью, Фортуна, дама прелестная, а потому взбалмошная и капризная, одарила своего любимца Платона Платоновича благосклонной улыбкой. Яков не стал брата из кабинета выпроваживать, кивнул на кресло, предлагая приобщиться к делам служебным. Штольман-младший ощутил себя семилетним мальчишкой, которого старшие братья и папенька, о, счастье безграничное, взяли с собой на охоту. К слову сказать, на той охоте Платоша был весьма полезен, потому как подхватывал подстреленную дичь едва ли не прямо в воздухе.
Яков прошёл по кабинету, собираясь с мыслями, остановился у кресла, в котором уютно расположилась Анна Викторовна, помолчал, тщательно взвешивая все детали, после чего посмотрел на Аглаю:
- Тебе нужно непременно связаться с кем-нибудь из мастеровых Евграфия Капитоновича на Малой Никитской.
- Яд был в фужерах? – агентесса не спрашивала, скорее утверждала очевидное, из вежливости, дабы недопонимания не возникло.
- Нанесён на самое дно внутри под видом узора, - на скулах Якова заиграли желваки. – Все свидетели как один утверждают, что после того, как фужеры были упакованы, их никто до самой свадьбы не доставал.
Аглая Николаевна задумчиво постучала подушечками пальцев друг о друга:
- У Евграфия Капитоновича трудится Макар Огурцов.
- Всё ещё? – Яков жёстко усмехнулся. – Его не выгнали?
Агентесса пожала плечиком:
- Скупость не глупость, тем более что хозяин наверняка и сам радуется, если траты снижаются.
Штольман хмыкнул недоверчиво, но спорить не стал, перешёл к главному, чего ради и пригласил Платона:
- Сама к Огурцову не ходи, пошли человека надёжного.
Чёрная бровь, словно нарисованная рукой опытного художника, вопросительно приподнялась, но вопросов никаких не последовало. Чай, Яков Платонович и сам всё расскажет, для того и собрались.
