Сама Саша объяснить этого не в состоянии даже себе. Ей непонятно, почему надо немедленно перенести, а то и вовсе отменить деловую встречу, – себе в убыток! – или развернуться на трассе, или подорваться в середине ночи, чтобы проведать сестру. Но она никогда не давит интуитивное предзнание. Переносит, отменяет, разворачивается, бежит. И успевает. Всегда успевает вовремя.
Что Саша пережила, увидев перед собой приоткрытую дверь в квартиру сестры, знала только она одна. Криминальные хроники наблюдала не только в телевизоре, вполне себе представляла их не по сериалам о бандитском Петербурге и улицах разбитых фонарей. Но в последние несколько лет всё как-то унялось, разрулилось, ушло, кому бы понадобилось, без угроз, без каких-либо предварительных телодвижений по шантажу, запугиванию и прочему такому же? Значит, залётные. Значит, случайность. Значит…
Но сестра спала мёртвым сном уставшего запредельно человека, а то тощее, септическое, что изгваздало грязными лапами белый пододеяльник, за смертельную угрозу посчитать было нельзя…
– Иди умывайся. И садись ешь.
Вода из крана шла холодная. На улице минус, несмотря на солнце, трубы остыли, соседи разошлись с утра на работу. Теперь пока прогреется… Наде жалко было лить воду просто так, и она взялась умываться холодной. Холодная вернее сгонит сон, и вообще…
В стаканчике для щёток стояла новенькая зубная паста «Рокс», на полке – шампунь, мыло ручной работы с запахом арбуза, – новинка сезона, ещё какие-то баночки, надо думать, с кремом. Надя не раз выговаривала сестре, пыталась вернуть деньги, не особо, правда, представляя, сколько всё это может стоить. Саша ничего не хотела слушать, а то поливала раздражённым матом, уши отваливались. Нет, Надя сама знала все эти слова, но всё же слушать их неприятно, не говоря уже о том, чтобы выражаться самой.
К пельменным запахам добавился сигаретный, «Казначей». Да. Саша могла позволить себе выбирать, и выбирала.
Пельмени оказались великолепны, соус тоже. Кошки, отмытые до хрустального блеска, урча, трудились над фаршем в мисочках, на всех, и на мамаше, и на мелких, красовались противоблошиные ошейники. Надя заметила длинные царапины на руках сестры: без потерь не обошлось. У Саши жили в её огромном доме лысые сфинксы, со страшными чёрными мордахами, ушами, как у летучей мыши, и складками по всему телу. Про себя Надя считала, что грех издеваться над животными, выводя подобные породы, но в чужом монастыре свои порядки не устанавливают.
– Восемь лет уже прошло... да, восемь, – говорила Саша, стряхивая пепел. – С ума сойти, правда? А как будто вчера...
Надя не возражала против Сашиного курева, всё же не «Прима» Петровича, но запах табака не одобряла. Опять квартиру неделю проветривать…
– Странно так получилось, – задумчиво продолжала Саша, стряхивая пепел. – Мама же не болела ничем! Крепкая была... для своего возраста. Я думала, она ещё лет двадцать проживёт! Живут же люди и девяносто, и сто...
Надя молчала. В тот день мама была весёлая, очень весёлая. Время высушило плоть, наградило частыми морщинами лицо, но по какой-то странной прихоти пощадило голос. Как мама пела! Как она пела, любой мог позавидовать. Вот и в тот день она тоже много пела. Ничто не предвещало беды...
– Она мне смс прислала, – продолжала вспоминать Саша. – Три коротких слова. "Приезжай Срочно. Умерла". Как она могла знать? Откуда?.. И ведь – "не я умираю", а – "умерла". Ты говоришь, скоропостижно... И скорая подтвердила... Да по времени же не сходится! Смс пришла в двенадцать пятнадцать, а умерла мама в четырнадцать сорок. Пока я добралась...
– В двенадцать пятнадцать мы ещё гуляли у Невы, – сказала Надя в который уже раз.
Сёстры не раз обсуждали загадку последней смс, но ясности не прибавлялось. В самом деле, откуда может человек знать день своей смерти? Надя шутить такими вещами просто не смогла бы, и все это знали. А по всему выходило, что мама отправила сообщение от Петропавловской крепости, где любила гулять не реже трёх раз на неделе. В тот день младшая была рядом. И не запомнила, как мама брала в руки телефон...
– Послушай, сестрёнка, – Саша накрыла горячей ладонью холодные Надины пальцы, – не ершись, просто послушай! Ведь ты же умница, Надюха, у тебя же золотая медаль Тридцатки! И первый курс СПбГУ с отличием. А что ты с собой делаешь сейчас? Водишь трамвай. Восстановиться в вузе не думала? Я помогу с репетиторами...
Надя сжала ладонями горячую кружку с чаем. Саша рассуждала верно. Саша старше, мудрее, знает жизнь. Сашу надо слушать...
– Я не могу уйти оттуда, пойми.
Саша знала о мамином вагоне. Надя рассказала ей в тот же день, когда его увидела. Но для старшей сестры мамин трамвай не имел никакого значения. Пожала тогда плечами, ну, хоть смеяться не стала. Зато в последнее время впадала в раздражение при любом упоминании о нём.
– Восемь лет прошло, дурёха, – с досадой сказала Саша. – Восемь, начался девятый Сколько ещё ты будешь прятаться в ненужной тяжёлой работе?
– Ненужной?
– Да, ненужной! – вспылила Саша. – Твои трамваи – это прошлый век, пещерный век! Их убирают из города! Скоро ни одного не останется. И ты окажешься на улице с голой задницей. Без профессии и с раздолбанным здоровьем!
И снова Саша говорила правду. Трамвай Петербурга переживал не лучшие времена. Отменялись маршруты, закрывались парки, убирались с дорог рельсы. Но что-то упрямо подсказывало: так будет не всегда. Глупость с разрухой уйдут из чиновничьих голов, и город вернёт себе гордое звание трамвайной столицы...
– Слушай, раз уж так переживаешь... Хочешь, выкупим его?
Надя, поперхнувшись, молча вытаращилась на сестру. С ума она сошла?..
– А что? Сколько он там стоить может, древняя рухлядь. Поставим на даче...
Надя не успела осознать толком сказанное сестрой, а губы уже выдохнули:
– Нет!
Конечно же, нет! Машина должна работать, приносить пользу, для того её и создавали на заводе. Стоять на даче, ржаветь под дождем, без технического обслуживания... Сашины мальчишки и их приятели будут лазить по вагону. Сломают токоприёмник, раскурочат систему управления, разобьют стёкла. Надя почти увидела обречённо-покорную мордочку вагона, с немым укором в потушенных фарах: эх вы, люди... Нет! Мама не одобрила бы.
Саша злобно ткнула скуренную сигарету в пепельницу, расплющила её, раздавила, растёрла пальцами. Нервно вытянула из пачки новую.
– Я знаю, что сделаю, – яростно выговорила она, щёлкая зажигалкой. – Договорюсь с вашими, чтобы этот чёртов трамвай разрезали на металлолом! Он из тебя жизнь высасывает, что я, не вижу?
– Ты этого не сделаешь, – твёрдо заявила Надя.
– Ещё как сделаю!
– Попробуй, – Надя стиснула вспотевшие ладони, и губы одеревенели: – Вот тогда я уже точно не уйду из парка! Никогда.
– Ох, ну ты и ду-ура!
Надя опустила взгляд и промолчала. Она не любила спорить. Но её молчание принимать за знак согласия мог только тот, кто девушку совсем не знал. Саша – знала.
– Мужика тебе надо, вот что, – с досадой выразилась старшая. – Глядишь, сразу блажь из башки улетучится.
– Не нужен мне никто, – отрезала Надя.
– А под тридцатник оставаться девочкой – нужно?
Надя снова пожала плечами, снова промолчала. Саша вытянула сигарету, раскурила её. Тоже молчала. «Тинн-бомм», – вклинились в их молчание напольные часы. – «Тинн-боммм, боммм!»
Дорогая Веруша!
Свободного времени мало, пишу на коленке. Не так здесь страшно, как казалось вначале. Иногда бывают тяжёлые случаи, когда остаёмся бессильны, несмотря ни на что. Но они редки. Здесь крупные звёзды и очень холодные ночи, скучаю, жду возможности вернуться. Время закончилось: гудит вертушка, пора бежать. Целуй Сашулю в пяточки, обнимаю обеих… твой А-в-Квадрате
Пожелтевший лист бумаги, выцветшие строчки, оригинальная подпись – буква А, обведённая квадратом – Алексей Аверченко, А-в-квадрате, детское прозвище, перебравшееся во взрослую жизнь.
А вот он и сам, молодой фронтовик в гимнастёрке и с орденом, защитник Ленинграда, боевой командир. Короткие тёмные волосы, твёрдый взгляд… Мамин муж, отец Саши. После войны поступил в медицинское училище. Стал военным врачом, хирургом. Работал, куда посылали, в том числе, в горячих точках. Сначала была Корея. Потом Афган. Из Афгана он не вернулся…
Надя бережно перебирала фотографии. Каждую из них знала наизусть, до тонких трещинок в старой фотобумаге. Алексей Аверченко не был её отцом, он погиб задолго до её рождения. Надя не могла представить его своим папой. Ни там, где он был ещё совсем юнцом, ни там, где уже – взрослым, капитаном медицинской службы. Если бы он остался жив, ладили бы они? Или её, Нади, просто не было бы на свете? Кто знает…
Мама родила младшую дочь слишком поздно. Слишком поздно, в сорок девять пополнив статистику редких случаев благополучных родов в позднем возрасте. Кто отец, она никогда не рассказывала, и вопросы о нём были, пожалуй, единственным, но строжайшим табу. Как будто мужчины, подарившего Наде половину своих генов, никогда не существовало в природе… Надя не раз задумывалась, уж не приёмная ли она. Но все отмечали невероятное сходство с матерью, и Надя сама его видела, достаточно было взять из альбома старую фотографию молодой мамы и посмотреть на себя в зеркало. Линия волос надо лбом, форма носа, губы. Глаза. Полная и безоговорочная копия.
В парке пожилые кондукторы иногда путались, называя дочь именем матери. Потом осознавали ошибку, улыбались смущённо, оправдывались сходством…
Стоял декабрь.
Самое мрачное время года.
С середины ноября приходят тёмные дни, расплата за весенние белые ночи. Световой день сокращается быстро, словно планета входит в крутой вираж своей орбиты и не может притормозить. Утренний город под лохматым, оранжевым от фонарей небом погружён в потусторонний зачарованный сон. Но улицы потихоньку оживают. Выползают неуклюжие, с щётками и ковшами, уборщики, спешат по своим делам редкие прохожие. Просыпаются в парках трамваи...
Рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах – полосатые вагоны. Красные полосы кажутся чёрными в общем полумраке. Густой тягучий гудок грузовоза, идущего по железной дороге мимо платформы Ланская. Дадах-дадах, дадах-дадах. Земля ощутимо подрагивает: гонят явно не порожняк. Под фонарями танцуют снежинки, – красиво.
Ладонь на холодный, выстуженный за ночь кузов. Ну, здравствуй. И кажется, будто бок трамвая наливается ответным теплом: здравствуй и ты, поехали?
Закрыть спускные вентили пневмосистемы, поднять токоприёмник, включить автоматические выключатели – главный, мотор-компрессора и цепей освещения... выбрать направление движения и род работы силовой схемы, повернуть реверсивный вал контроллера в соответствующее положение. Отпустить ручной тормоз. Включить первую ходовую позицию...
Поехали.
Город приходит в себя после ночной летаргии. Увеличивается количество людей на остановках. Плотнее становится поток автомобилей, появляются пробки и первые ДТП, как же без них. Рельсы весело бегут по выделенной линии, хорошо, когда с обеих сторон пути забор. Справа-сзади наливается светом спрятанный за домами горизонт. Пересекающая улица – как стрела на восход. Пронесло мимо, и снова серые многоэтажки под холодным, неясным небом.
Каменных рек Пангеи не взять рукой...
Маленький радиоприёмничек, подарок Саши. Громкость – на минимуме, какой только возможен в кабине грохочущей Машины. Поток умиротворяющего звука, плывущий мимо сознания. Но иногда ухо выхватывает смысл…
Сам себе загадай, сам себе ответь
Нужен ли опыт смерти твоей душе?
Проспект Культуры – Луначарского. Один из коварных поворотов на маршруте: стрелка может – и делает это! – переключиться под вагоном. Передняя тележка повернула налево, задняя поехала прямо. Приплыли. Стоим, ждём службу пути, развлекаемся... Негреющее тусклое солнце вновь ныряет в ползущую с юго-запада низкую хмарь. Мир выцветает на глазах, меняя миллионы оттенков на двести пятьдесят шесть градаций серого.
А впереди двадцать первый век,
Текучий камень пангейских рек,
Потом осенняя слякоть, потом зима, потом кайнозой.
До кайнозоя надо ещё как-то дожить. Декабрь никогда не закончится, потому что не закончится никогда. Как будто время застыло, застряло на неисправной стрелке путей и, как тот трамвай, не может теперь сдвинуться ни назад, ни вперёд. Остаётся только ждать... По аналогии со службой пути, службу времени?
А после смены – Васильевский остров, Средний проспект, бывший второй парк, ставший ныне музеем. Тянуло, несмотря на усталость. Держало: размеренной атмосферой любимого дела, неторопливой работой старого Петровича, желанием восстановить и сохранить для потомков старые вагоны прошлого.
– Обкатать бы, – озабоченно говорил мастер, осматривая МС-4.
– Давайте я, – вызвалась Надя.
Петрович долго смотрел на неё, словно сомневаясь, стоит ли доверять столь важное дело девчонке. Качал головой, жевал губами. Потом сказал со вздохом:
– Давай. Пришло твоё время…
Потом, вспоминая этот день, Надя поняла, что всё Петрович знал. От начала и до самого конца… Но тогда пресловутое шестое чувство ни о чём не предупредило её.
Ладонь на рукоять контроллера. Второй рукой потянуть верёвку, поднять пантограф. Пошёл, пошёл упругий ответный отклик, чёткое, но не передаваемое словами чувство – Машина приняла нового водителя. Если бы не приняла, стоило бы задуматься, а надо ли лезть. Надя помнила вагон, отказавшийся с нею работать – ЛВС-86, чей водитель ушёл на больничный. Разрядом по пальцам – н-на! Слабеньким, но всё же. И острое ощущение неприязни, хлестнувшее душу больнее электротока. Надя тогда всё же не ушла сразу, посидела немного на водительском кресле, надеясь, что своевольный трамвай передумает и возьмётся за ум. Не передумал. Не взялся. Так и стоял на запасных, пока не вернулся его человек.
Смейтесь, если смешно! Но Надя не просто верила, что у каждой машины в парке был свой характер вместе с душой, Надя – знала. И была уверена, что каждый хороший водитель тоже знает. Просто говорить об этом было не принято. Зачем говорить, если всё ясно и так?
«Ты очеловечиваешь свои железки, – не раз выговаривала ей Саша. – Так нельзя!»
А жить сплошной выгодой – можно? Можно, Саша во многом жила именно так. Но Сашина жизнь Наде не нравилась.
Петрович с лязгом откатил ворота. Старенький МС4, поскрипывая, пошёл по рельсам, из уютного тепла ангара в холодную подмёрзшую тишину зимнего вечера. На ходу вагончик. На ходу!
Парковый двор внезапно растянулся в бесконечность. Улицы, улицы, улицы, снег, морозное солнце, мутным диском смотрящее сквозь металлическую дымку, люди… Рельсы, рельсы, победный звонок, эхом пружинивший от застывших в смертной тоске домов. Острый, ванильный вкус давнишней зимы, и снова люди, мосты, застывшая подо льдом река, люди на льду… ещё что-то…
Надя пришла в себя в ангаре, прямо на полу. Вдохнула запахи старой краски, смазки, прогретого электродвигателя. Привычные родные запахи, с тревожной ноткой пороха, железа и крови…
– Сомлела, – осуждающе выговорил Петрович, убирая старую газету, служившую ему веером. – Бывает…
Надя села, потёрла лицо, – руки дрожали. Потом встала. Сказала:
Что Саша пережила, увидев перед собой приоткрытую дверь в квартиру сестры, знала только она одна. Криминальные хроники наблюдала не только в телевизоре, вполне себе представляла их не по сериалам о бандитском Петербурге и улицах разбитых фонарей. Но в последние несколько лет всё как-то унялось, разрулилось, ушло, кому бы понадобилось, без угроз, без каких-либо предварительных телодвижений по шантажу, запугиванию и прочему такому же? Значит, залётные. Значит, случайность. Значит…
Но сестра спала мёртвым сном уставшего запредельно человека, а то тощее, септическое, что изгваздало грязными лапами белый пододеяльник, за смертельную угрозу посчитать было нельзя…
– Иди умывайся. И садись ешь.
Вода из крана шла холодная. На улице минус, несмотря на солнце, трубы остыли, соседи разошлись с утра на работу. Теперь пока прогреется… Наде жалко было лить воду просто так, и она взялась умываться холодной. Холодная вернее сгонит сон, и вообще…
В стаканчике для щёток стояла новенькая зубная паста «Рокс», на полке – шампунь, мыло ручной работы с запахом арбуза, – новинка сезона, ещё какие-то баночки, надо думать, с кремом. Надя не раз выговаривала сестре, пыталась вернуть деньги, не особо, правда, представляя, сколько всё это может стоить. Саша ничего не хотела слушать, а то поливала раздражённым матом, уши отваливались. Нет, Надя сама знала все эти слова, но всё же слушать их неприятно, не говоря уже о том, чтобы выражаться самой.
К пельменным запахам добавился сигаретный, «Казначей». Да. Саша могла позволить себе выбирать, и выбирала.
Пельмени оказались великолепны, соус тоже. Кошки, отмытые до хрустального блеска, урча, трудились над фаршем в мисочках, на всех, и на мамаше, и на мелких, красовались противоблошиные ошейники. Надя заметила длинные царапины на руках сестры: без потерь не обошлось. У Саши жили в её огромном доме лысые сфинксы, со страшными чёрными мордахами, ушами, как у летучей мыши, и складками по всему телу. Про себя Надя считала, что грех издеваться над животными, выводя подобные породы, но в чужом монастыре свои порядки не устанавливают.
– Восемь лет уже прошло... да, восемь, – говорила Саша, стряхивая пепел. – С ума сойти, правда? А как будто вчера...
Надя не возражала против Сашиного курева, всё же не «Прима» Петровича, но запах табака не одобряла. Опять квартиру неделю проветривать…
– Странно так получилось, – задумчиво продолжала Саша, стряхивая пепел. – Мама же не болела ничем! Крепкая была... для своего возраста. Я думала, она ещё лет двадцать проживёт! Живут же люди и девяносто, и сто...
Надя молчала. В тот день мама была весёлая, очень весёлая. Время высушило плоть, наградило частыми морщинами лицо, но по какой-то странной прихоти пощадило голос. Как мама пела! Как она пела, любой мог позавидовать. Вот и в тот день она тоже много пела. Ничто не предвещало беды...
– Она мне смс прислала, – продолжала вспоминать Саша. – Три коротких слова. "Приезжай Срочно. Умерла". Как она могла знать? Откуда?.. И ведь – "не я умираю", а – "умерла". Ты говоришь, скоропостижно... И скорая подтвердила... Да по времени же не сходится! Смс пришла в двенадцать пятнадцать, а умерла мама в четырнадцать сорок. Пока я добралась...
– В двенадцать пятнадцать мы ещё гуляли у Невы, – сказала Надя в который уже раз.
Сёстры не раз обсуждали загадку последней смс, но ясности не прибавлялось. В самом деле, откуда может человек знать день своей смерти? Надя шутить такими вещами просто не смогла бы, и все это знали. А по всему выходило, что мама отправила сообщение от Петропавловской крепости, где любила гулять не реже трёх раз на неделе. В тот день младшая была рядом. И не запомнила, как мама брала в руки телефон...
– Послушай, сестрёнка, – Саша накрыла горячей ладонью холодные Надины пальцы, – не ершись, просто послушай! Ведь ты же умница, Надюха, у тебя же золотая медаль Тридцатки! И первый курс СПбГУ с отличием. А что ты с собой делаешь сейчас? Водишь трамвай. Восстановиться в вузе не думала? Я помогу с репетиторами...
Надя сжала ладонями горячую кружку с чаем. Саша рассуждала верно. Саша старше, мудрее, знает жизнь. Сашу надо слушать...
– Я не могу уйти оттуда, пойми.
Саша знала о мамином вагоне. Надя рассказала ей в тот же день, когда его увидела. Но для старшей сестры мамин трамвай не имел никакого значения. Пожала тогда плечами, ну, хоть смеяться не стала. Зато в последнее время впадала в раздражение при любом упоминании о нём.
– Восемь лет прошло, дурёха, – с досадой сказала Саша. – Восемь, начался девятый Сколько ещё ты будешь прятаться в ненужной тяжёлой работе?
– Ненужной?
– Да, ненужной! – вспылила Саша. – Твои трамваи – это прошлый век, пещерный век! Их убирают из города! Скоро ни одного не останется. И ты окажешься на улице с голой задницей. Без профессии и с раздолбанным здоровьем!
И снова Саша говорила правду. Трамвай Петербурга переживал не лучшие времена. Отменялись маршруты, закрывались парки, убирались с дорог рельсы. Но что-то упрямо подсказывало: так будет не всегда. Глупость с разрухой уйдут из чиновничьих голов, и город вернёт себе гордое звание трамвайной столицы...
– Слушай, раз уж так переживаешь... Хочешь, выкупим его?
Надя, поперхнувшись, молча вытаращилась на сестру. С ума она сошла?..
– А что? Сколько он там стоить может, древняя рухлядь. Поставим на даче...
Надя не успела осознать толком сказанное сестрой, а губы уже выдохнули:
– Нет!
Конечно же, нет! Машина должна работать, приносить пользу, для того её и создавали на заводе. Стоять на даче, ржаветь под дождем, без технического обслуживания... Сашины мальчишки и их приятели будут лазить по вагону. Сломают токоприёмник, раскурочат систему управления, разобьют стёкла. Надя почти увидела обречённо-покорную мордочку вагона, с немым укором в потушенных фарах: эх вы, люди... Нет! Мама не одобрила бы.
Саша злобно ткнула скуренную сигарету в пепельницу, расплющила её, раздавила, растёрла пальцами. Нервно вытянула из пачки новую.
– Я знаю, что сделаю, – яростно выговорила она, щёлкая зажигалкой. – Договорюсь с вашими, чтобы этот чёртов трамвай разрезали на металлолом! Он из тебя жизнь высасывает, что я, не вижу?
– Ты этого не сделаешь, – твёрдо заявила Надя.
– Ещё как сделаю!
– Попробуй, – Надя стиснула вспотевшие ладони, и губы одеревенели: – Вот тогда я уже точно не уйду из парка! Никогда.
– Ох, ну ты и ду-ура!
Надя опустила взгляд и промолчала. Она не любила спорить. Но её молчание принимать за знак согласия мог только тот, кто девушку совсем не знал. Саша – знала.
– Мужика тебе надо, вот что, – с досадой выразилась старшая. – Глядишь, сразу блажь из башки улетучится.
– Не нужен мне никто, – отрезала Надя.
– А под тридцатник оставаться девочкой – нужно?
Надя снова пожала плечами, снова промолчала. Саша вытянула сигарету, раскурила её. Тоже молчала. «Тинн-бомм», – вклинились в их молчание напольные часы. – «Тинн-боммм, боммм!»
Дорогая Веруша!
Свободного времени мало, пишу на коленке. Не так здесь страшно, как казалось вначале. Иногда бывают тяжёлые случаи, когда остаёмся бессильны, несмотря ни на что. Но они редки. Здесь крупные звёзды и очень холодные ночи, скучаю, жду возможности вернуться. Время закончилось: гудит вертушка, пора бежать. Целуй Сашулю в пяточки, обнимаю обеих… твой А-в-Квадрате
Пожелтевший лист бумаги, выцветшие строчки, оригинальная подпись – буква А, обведённая квадратом – Алексей Аверченко, А-в-квадрате, детское прозвище, перебравшееся во взрослую жизнь.
А вот он и сам, молодой фронтовик в гимнастёрке и с орденом, защитник Ленинграда, боевой командир. Короткие тёмные волосы, твёрдый взгляд… Мамин муж, отец Саши. После войны поступил в медицинское училище. Стал военным врачом, хирургом. Работал, куда посылали, в том числе, в горячих точках. Сначала была Корея. Потом Афган. Из Афгана он не вернулся…
Надя бережно перебирала фотографии. Каждую из них знала наизусть, до тонких трещинок в старой фотобумаге. Алексей Аверченко не был её отцом, он погиб задолго до её рождения. Надя не могла представить его своим папой. Ни там, где он был ещё совсем юнцом, ни там, где уже – взрослым, капитаном медицинской службы. Если бы он остался жив, ладили бы они? Или её, Нади, просто не было бы на свете? Кто знает…
Мама родила младшую дочь слишком поздно. Слишком поздно, в сорок девять пополнив статистику редких случаев благополучных родов в позднем возрасте. Кто отец, она никогда не рассказывала, и вопросы о нём были, пожалуй, единственным, но строжайшим табу. Как будто мужчины, подарившего Наде половину своих генов, никогда не существовало в природе… Надя не раз задумывалась, уж не приёмная ли она. Но все отмечали невероятное сходство с матерью, и Надя сама его видела, достаточно было взять из альбома старую фотографию молодой мамы и посмотреть на себя в зеркало. Линия волос надо лбом, форма носа, губы. Глаза. Полная и безоговорочная копия.
В парке пожилые кондукторы иногда путались, называя дочь именем матери. Потом осознавали ошибку, улыбались смущённо, оправдывались сходством…
Стоял декабрь.
Самое мрачное время года.
С середины ноября приходят тёмные дни, расплата за весенние белые ночи. Световой день сокращается быстро, словно планета входит в крутой вираж своей орбиты и не может притормозить. Утренний город под лохматым, оранжевым от фонарей небом погружён в потусторонний зачарованный сон. Но улицы потихоньку оживают. Выползают неуклюжие, с щётками и ковшами, уборщики, спешат по своим делам редкие прохожие. Просыпаются в парках трамваи...
Рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах – полосатые вагоны. Красные полосы кажутся чёрными в общем полумраке. Густой тягучий гудок грузовоза, идущего по железной дороге мимо платформы Ланская. Дадах-дадах, дадах-дадах. Земля ощутимо подрагивает: гонят явно не порожняк. Под фонарями танцуют снежинки, – красиво.
Ладонь на холодный, выстуженный за ночь кузов. Ну, здравствуй. И кажется, будто бок трамвая наливается ответным теплом: здравствуй и ты, поехали?
Закрыть спускные вентили пневмосистемы, поднять токоприёмник, включить автоматические выключатели – главный, мотор-компрессора и цепей освещения... выбрать направление движения и род работы силовой схемы, повернуть реверсивный вал контроллера в соответствующее положение. Отпустить ручной тормоз. Включить первую ходовую позицию...
Поехали.
Город приходит в себя после ночной летаргии. Увеличивается количество людей на остановках. Плотнее становится поток автомобилей, появляются пробки и первые ДТП, как же без них. Рельсы весело бегут по выделенной линии, хорошо, когда с обеих сторон пути забор. Справа-сзади наливается светом спрятанный за домами горизонт. Пересекающая улица – как стрела на восход. Пронесло мимо, и снова серые многоэтажки под холодным, неясным небом.
Каменных рек Пангеи не взять рукой...
Маленький радиоприёмничек, подарок Саши. Громкость – на минимуме, какой только возможен в кабине грохочущей Машины. Поток умиротворяющего звука, плывущий мимо сознания. Но иногда ухо выхватывает смысл…
Сам себе загадай, сам себе ответь
Нужен ли опыт смерти твоей душе?
Проспект Культуры – Луначарского. Один из коварных поворотов на маршруте: стрелка может – и делает это! – переключиться под вагоном. Передняя тележка повернула налево, задняя поехала прямо. Приплыли. Стоим, ждём службу пути, развлекаемся... Негреющее тусклое солнце вновь ныряет в ползущую с юго-запада низкую хмарь. Мир выцветает на глазах, меняя миллионы оттенков на двести пятьдесят шесть градаций серого.
А впереди двадцать первый век,
Текучий камень пангейских рек,
Потом осенняя слякоть, потом зима, потом кайнозой.
До кайнозоя надо ещё как-то дожить. Декабрь никогда не закончится, потому что не закончится никогда. Как будто время застыло, застряло на неисправной стрелке путей и, как тот трамвай, не может теперь сдвинуться ни назад, ни вперёд. Остаётся только ждать... По аналогии со службой пути, службу времени?
А после смены – Васильевский остров, Средний проспект, бывший второй парк, ставший ныне музеем. Тянуло, несмотря на усталость. Держало: размеренной атмосферой любимого дела, неторопливой работой старого Петровича, желанием восстановить и сохранить для потомков старые вагоны прошлого.
– Обкатать бы, – озабоченно говорил мастер, осматривая МС-4.
– Давайте я, – вызвалась Надя.
Петрович долго смотрел на неё, словно сомневаясь, стоит ли доверять столь важное дело девчонке. Качал головой, жевал губами. Потом сказал со вздохом:
– Давай. Пришло твоё время…
Потом, вспоминая этот день, Надя поняла, что всё Петрович знал. От начала и до самого конца… Но тогда пресловутое шестое чувство ни о чём не предупредило её.
Ладонь на рукоять контроллера. Второй рукой потянуть верёвку, поднять пантограф. Пошёл, пошёл упругий ответный отклик, чёткое, но не передаваемое словами чувство – Машина приняла нового водителя. Если бы не приняла, стоило бы задуматься, а надо ли лезть. Надя помнила вагон, отказавшийся с нею работать – ЛВС-86, чей водитель ушёл на больничный. Разрядом по пальцам – н-на! Слабеньким, но всё же. И острое ощущение неприязни, хлестнувшее душу больнее электротока. Надя тогда всё же не ушла сразу, посидела немного на водительском кресле, надеясь, что своевольный трамвай передумает и возьмётся за ум. Не передумал. Не взялся. Так и стоял на запасных, пока не вернулся его человек.
Смейтесь, если смешно! Но Надя не просто верила, что у каждой машины в парке был свой характер вместе с душой, Надя – знала. И была уверена, что каждый хороший водитель тоже знает. Просто говорить об этом было не принято. Зачем говорить, если всё ясно и так?
«Ты очеловечиваешь свои железки, – не раз выговаривала ей Саша. – Так нельзя!»
А жить сплошной выгодой – можно? Можно, Саша во многом жила именно так. Но Сашина жизнь Наде не нравилась.
Петрович с лязгом откатил ворота. Старенький МС4, поскрипывая, пошёл по рельсам, из уютного тепла ангара в холодную подмёрзшую тишину зимнего вечера. На ходу вагончик. На ходу!
Парковый двор внезапно растянулся в бесконечность. Улицы, улицы, улицы, снег, морозное солнце, мутным диском смотрящее сквозь металлическую дымку, люди… Рельсы, рельсы, победный звонок, эхом пружинивший от застывших в смертной тоске домов. Острый, ванильный вкус давнишней зимы, и снова люди, мосты, застывшая подо льдом река, люди на льду… ещё что-то…
Надя пришла в себя в ангаре, прямо на полу. Вдохнула запахи старой краски, смазки, прогретого электродвигателя. Привычные родные запахи, с тревожной ноткой пороха, железа и крови…
– Сомлела, – осуждающе выговорил Петрович, убирая старую газету, служившую ему веером. – Бывает…
Надя села, потёрла лицо, – руки дрожали. Потом встала. Сказала:
