И приехала жить в Петербург к обожаемой племяннице. С тем, чтобы выдать оную племянницу за сынульку. И пора уже к свадьбе готовиться, а эта неблагодарная племянница чего-то там кочевряжится, как говно на лопате.
Клиника!
– Сеня, – сказала я бешено. – Это правда? Вы продали жильё?!
Он пожал плечами. Смотрел в пол, в глаза мне смотреть остерегался, и правильно делал, моим взглядом можно было крошить бетонные стены.
– Там что, деньги в этих ваших чемоданах?!
Из невнятного Сениного мычания я поняла так, что всё-таки не продали ещё. Пока не продали. Уже легче. И в баулах не деньги, а одежда, надувной матрас и еда. Надувной матрас – это чтоб на первое время я с Сеней спала бы на полу, а тётя Алла на моём диване, у неё спина больная, ей на полу нельзя.
– Вон, – сказала я страшно. – Вон отсюда к чертям собачьим!
– Ах! – вскинулась тётя Алла, очень точно падая на мой диван. – Мне плохо! Умираю!
Коронный её номер, на деда действовало безотказно. Но я не дед!
Дальше было мерзко, противно и тошно. Я вызвала скорую, скорая не нашла у тёти Аллы ничего страшного, даже давление было 120/80, как у пионерки. Штраф за ложный вызов само собой. Я вызвала такси – оплатила через сайт до Всеволожска: ночной вызов, поездка за пределы КАД…
Баулы выпнула из квартиры сама, откуда только силы взялись. Лично проследила за погрузкой рыдающей тёти в машину, попутно лопнув от злости несколько раз. Слов не было. Были только эмоции и обсценное их отображение, вертевшееся на языке. Но привычка в принципе не материться брала своё: с кончика языка я не сняла ни слова. Может, и зря.
На улице снова сгустился туман, и светящийся зелёным «гребешок» рекламного опознавательного таксо-знака на крыше машины размывался в скользкой мороси в нечёткое пятно.
– Что ты терпишь её, тюфяк?! – в сердцах высказала я Сенечке, угрюмо грузившем баулы в багажник. – Ты мужчина в доме или кто?
– Прости, Римма, – тихо ответил Сеня, внезапно поднимая голову. В глубине его глаз я увидела глухую тоску... – Мать она мне…
Тут-то злость моя и схлынула, как половодье в конце весны. Мы не выбираем себе родителей, не выбираем и место, где родиться. Мы можем взять в руки только свою собственную судьбу, и то, лишь до определённого предела. Но мать действительно ведь не бросишь. Какой бы глупой или вовсе придурочной она бы ни была…
– Не дай ей дом продать, Арсений, – тихо сказала я. – Как-нибудь пусть на тебя перепишет, хотя бы один. Со вторым что хочет пусть делает, но один – тебе, понял? Олю попроси, может, поможет. Ты ведь понимаешь, что вариант припереться посреди ночи и устроить цирк в надежде, что никто не даст пинка под зад старой больной выжившей из ума женщине, – дохлый номер?
Он только кивнул. Сел в машину, машина поехала. Я смотрела вслед до тех пор, пока туман не съел зелёный свет такси полностью. Замёрзла: не лето.
Но когда я подошла к двери парадной, я поняла, что не взяла с собою ключи.
Кра-со-та!
Середина ночи, ключей нет, дверь в квартиру, скорее всего, захлопнулась. Я б сама на месте той двери непременно захлопнулась бы!
Что за невезуха такая…
В кармане мягких домашних брюк я нащупала смартфон, вытащила его, – Оля, прости! – но вместо живого яркого экрана увидела зловещего цвета батарейку: разрядился!
Да нет же, не может быть, утром заряд был ещё полный, не мог он за день… я им почти не пользовалась, некогда было…
Я обхватила себя руками за плечи. Оглянулась, и пробрало меня ужасом от макушки до самых пяток: одна, ночь, туман, смартфон разряжен, ключа нет. Соседям в домофон позвонить? Пожилым людям, в середине ночи, умная мысль, ничего не скажешь. Больше я никого тут не знала толком, разве что владельца чёрной кошки, проживающего этажом выше. Но с ним у нас вышел конфликт из-за всё той же кошки, и на звонок я получу грубость, к гадалке не ходи. Кому понравится… в три часа ночи…
Туман сгущался. Уже не видно было дороги, растворился в сером, подсвеченным ближними фонарями изнутри, бок соседнего дома. Дохнуло речной сыростью, ударило в уши далёкое эхо. Как будто совсем рядом, стоит лишь сделать пару шагов в туманную муть, нёсся, выдирая со дна камни, свирепый горный поток. Слуховые галлюцинации, обречённо подумала я. Дожили…
А потом в тумане собрался тёмный силуэт. Уплотнился. Пошёл ко мне. Приближался медленно, словно выходил из какого-то длинного туннеля. Ещё шаг. Ещё один. Сгусток мрака принял отчётливые очертания высокой мужской фигуры, плащ вздувался за его спиной как диковинные крылья, и ужас летел впереди беззвучным щитом. Я почувствовала, как встают дыбом волосы. И убежать бы, да ноги словно окаменели. Ни вдохнуть, ни стронуться с места, как в страшном сне.
Туман расходился, стелился чужаку под ноги. Вот он уже совсем рядом. Рядом, в пяти шагах, у лавочки, на которой не так давно сидели злосчастная тётка со своим сынулькой. И опять!
То же самое лицо, тот же самый взгляд. Кто это, что это такое, за что?!..
Он протянул руку, разжал ладонь. Я упёрлась лопатками в закрытую дверь парадной и не почувствовала этого. Кривая усмешка. Всё он понимал, и мой страх ему был смешон, но вслух не сказал ни слова. Перевернул ладонь, и по лавочке глухо брякнуло металлом. Взгляд в самую душу напоследок. Разворот на каблуках, по-военному чёткий. Два шага обратно, и туман съедает его полностью, расходится тёмными волнами, колеблется, как потревоженная камнем озёрная гладь.
Я оторопело посмотрела на лавочку. Там лежали мои ключи. Именно мои, ничьи больше: брелок от ворот, таблетка домофона, маленький ключик от почтового ящика, короткий от замка «Abloy», длинный – от сувальдного, взломостойкого «Барьера». Футбольный мячик в цветах «Зенита». Влага оседала на металле мелкими каплями...
Не скоро я отважилась подойти и взять ключи. Это были именно мои ключи, ничьи больше. Как?!
Всё ещё в ступоре я поднялась к себе. Согрела чайник. Три часа ночи, да. Надо лечь и попытаться уснуть, а то ведь завтра, то есть, уже сегодня, четверг. И поездку на рабочее место, в офис, под начальственный пригляд ненавистного Лаврентия Павловича никто не отменял.
Я взяла в заледеневшие руки горячую кружку, вдохнула кофейный аромат и поняла, что сейчас отрублюсь: сон накатывал чудовищной лавиной, от которой не было спасения. Я оставила кружку и кое-как дотащилась до дивана, упала прямо так, в чём была, – во влажной от тумана домашней одежде. Еле успела натянуть плед на озябшие ноги.
И провалилась в глубокий сон как в чёрный колодец.
Я рисовала.
Карандашом по листам А4, в оттенках серого. В школе ходила в художественную; математические способности связаны со способностями к рисованию, поэтому обе науки давались мне легко. Но выбрала я в итоге математику… не пожалела. Хорошим, востребованным, с приличным гонораром художником в наше время стать очень сложно. Хорошим программистом – куда проще… а я, без сложной скромности, была чуть лучше, чем просто хорошей. Не всем это нравилось, но из всех людей мира меня волновало всего два мнения: мамы и сестры. А они ничего плохого обо мне не говорили никогда, ни в глаза, ни за глаза…
Я рисовала. Проступало на белом листе, как снимок на полароиде, лицо таинственного незнакомца, трижды встреченного мною в тумане.
Один – случайность, два – закономерность, три – система. Странный загадочный незнакомец даже и сейчас был где-то рядом, почему-то я знала это очень чётко и ясно. Чувствовала его… запах? След? Холод тёмной ледяной воды, отзвук бурного потока, бьющего в скалы, пылающий ледяной взгляд ярких глаз. Анфас, профиль, снова анфас. Нос древней лодки, высунувшийся из тумана. Каменные шары Васильевского острова. Ключи – в руке, ключи на скамье, ключи с капельками влаги на выкрашенных оранжево-красным скамеечных досках. Моё собственное отражение в оконном стекле…
Руку дёргало по бумаге как заведённую. Давно уже я не рисовала вот так, запоём, забыв обо всём в окружающем мире, сам мир отодвинув куда-то в чулан на задворки. Чистая, как в далёком детстве, радость творчества. Просто удивительно, как я столько лет жила без неё…
«Кто же ты такой», – мучительно размышляла я, рассматривая рисунки. – «Маньяк? Добрый человек? Добрый маньяк? Ключи-то ты мне отдал, я запомнила...»
Тогда, ночью, после того, как туман пожрал высокую фигуру моего добродетеля, а потом вместе с нею и рассеялся – так не бывает! – я почти убедила себя в том, что ключи выронила сама. А всё остальное – плод моего перепуганного возражения. А ну-ка, куковать добрый час ,пока не подъедет за мною Ольга! Но теперь, вспоминая, я осознавала, что нет . Мужик был, и это был вполне реальный мужик. В плаще, в ботинках со стилизованным деревцем в круге, эмблемой обувного бренда «Timberland»… вот примерно такой…
– Так-так-так, Римма Анатольевна! Снова на рабочем месте в рабочее время бездельничаем?
Как я ненавидела мерзкий голос нашего Берии в этот момент! Опять явился незваным, снова сунул нос не в своё дело! Загружаем внутреннюю Алису… загружаем Алису…
– Я думаю, Лаврентий Петрович, – снова споткнулась на начальной букве отчества.
Судя по налившимся кровью бычьим глазам, угодила в больное. Знал он всё про своё милое прозвание среди коллектива. И ему не радовался.
– Это – думаешь? – приподнял один лист. – Чёрт знает, чем занимаешься! Мазнёй какой-то…
На «мазне» голос дрогнул, всё-таки явной мазнёй мои рисунки наспех не являлись.
– Я с вами на ты не пила, Лаврентий Петрович, – внутренняя Алиса пока держалась.
Сколько под моим внешним спокойствием кипело лавы! Хватило бы залить огненным адом половину города.
– Выкинуть сейчас же!
Я проворно схватила кипу изрисованной бумаги, сдвинула за пределы досягаемости хозяйской руки:
– Там код зашифрован, Лаврентий Петрович. Нельзя трогать.
– Код? – немо вытаращился он на меня.
– Код, – кивнула я, меня понесло по кочкам, остановиться я уже не могла при всём желании. – Я всегда рисую, когда думаю, и вы тоже, я видела, – на самом деле, наш Берия рисовал на бумаге кружки и стрелочки, не всегда ровные, но я последняя посмеялась бы над этим.
Я знала, как помогает сосредоточиться карандаш в пальцах. Что бы ни рисуется при этом, внятный портрет или кружок со стрелочкой. Да, сейчас у меня был не тот случай, я действительно бездельничала, рисуя вчерашнего знакомца, но то, о чём начальство не знает, никак ему не повредит. Умолкни, совесть, и не выползай: я не деньги ворую, а всего лишь время, да и то – у себя самой.
– Потом я возьму эти листки, – продолжала объяснять внутренняя Алиса, – и по ним легко напишу нужный код. Проект будет готов вовремя, Лаврентий Петрович.
– Всё это прекрасно, но вы опоздали сегодня на двадцать две минуты! – сварливо заявил Берия. – Потрудитесь заглянуть в договор: рабочий день начинается в девять-ноль-ноль, а не в девять-двадцать-две.
– Это так, – держала позиции Алиса, наученная Ольгой, – но в договоре написано, что рабочий день заканчивается в восемндацать-ноль-ноль, а я ушла в двадцать один сорок.
– Меня не волнует, во сколько вы ушли, Римма Анатольевна, – выставив губу, бросил он. – Это ваши обязанности, и вы должны их выполнять!
– Я, – ответила я, – свои обязанности выполняю, просто вы уволили Сергея, и я теперь делаю и его работу тоже. Платите мне за переработку тогда, в трудовом договоре этот пункт есть.
– Хочешь… – наткнулся блёклыми своими глазёнками на взгляд удава, – эх, и хороша же моя внутренняя Алиса, прелесть просто, – Хотите добрый совет, Римма Анатольевна?
Где-то внутри замигал тревожным алым светом датчик неприятностей. Довыпендривалась, Римус? Сейчас он скажет. Что бы он ни сказал, он сделает это сейчас.
– Если хотите жить и работать спокойно, не опережайте своё начальство – а начальство это я! – в развитии. Вам понятно?
Я двинула головой, жест расценить можно было как угодно: и как согласие, и как протест. Лаврентий наш свет Павлович предпочёл первое. Встал и с гордо поднятой головой вышел из моего кабинета. Скатертью дорога, давно пора!
После работы я снова пошла пешком ,но тумана на этот раз не было, не было и лодки, Васильевский снова звенел чьим-то весельем, – не то туристы, не то снова свадьба, хотя два в одном тоже могло быть: и туристы и свадьбы сразу. Вот же им хорошо как живётся! Даже осень не помеха…
Асфальт ещё помнил сырость дневного моросящего дождика. Но тучи разошлись рваными рыжими клоками, и на западе, возле башни Лахта-Центра, догорала багровая заря, в которой тонул и никак не мог утонуть старый, побуревший от злости месяц.
– Римус, тётя Алла звонила тебе? – голос Ольги странно напряжён, хоть она и прячет свои эмоции, а всё равно чувствую: растерянность, тревогу, даже страх.
– Не только звонила, но и приезжала!
– Когда?
– Да дней… дней пять тому назад. На прошлой неделе, в среду. Да, в среду. А что?
– Зачем приезжала?
– Как всегда – Сенечку своего сватала, – от нахлынувшего гнева праведного на руле дёргаются руки, машину качает влево, сзади злобно сигналят, матерное слово колом встаёт поперёк глотки. – Отправила их обоих обратно, на такси во Всеволожск…
– Ты за рулём?
– Да. Оля, что случилось?
– Приезжай ко мне. Разворачивайся, и приезжай.
– Настолько срочно?
– Да.
– Ладно…
– Жду.
Эх, а почти до Малоохтинского моста доехала…
Первое, что вижу, прямо от порога Ольгиной квартиры – громадный чемоданище ака баул дорожный пластиковый. О-очень знакомый мне баул. Учесть время – почти одиннадцать вечера, – тётя Алла в своём репертуаре. Припереться в ночь и давить на жалость: ты же не выгонишь старую больную женщину в темноту навстречу холоду и боли? Тем более, как раз начал накрапывать дождик, из мелко-моросящего грозящий перейти в нечто покрупнее и неприятнее.
Оля дала мне тапки:
– Пойдём на кухню, кофе стынет…
– А…. где…
– В комнате. Спит…
– Одна? – не поверила я. – А Сенечка ненаглядный где же?
Мне не понравился Ольгин взгляд. В пол, и какой-то потерянный.
– Пойдём на кухню, – повторила она. – Расскажу…
На кухне ждал заваренный кофейник и рогалики с вишней из пекарни-в-дома-напротив, и Ольга села наискосок, долго держала в руках горячую пузатую кружку. Она любила эти дутые вёдра, куда свободно мог вместиться при желании целый литр, а кофе всегда разбавляла сливками до такого состояния, что от кофе там оставалось лишь одно название.
Я же поступала ровно наоборот. Никаких сливок, маленькая, она же кофейная, кружечка, только кофе, концентрированный, чёрный, даже без сахара…
– Оля, – сразу сказала я, – не связывайся с тётей Аллой. Ты не до конца понимаешь просто весь градус её неадеквата! Они же явились ко мне тогда в полночь, и сразу сходу взялись моей квартирой распоряжаться! Продать, купить в Мурино, к свадьбе пора открыточки подписывать, всех звать… стол продумывать. Это клиника! Это – ку-ку, Кащенка! Пусть валит обратно в свой Всеволожск! У неё дом там. Два дома.
– Дом сгорел, Римус, – тихо сказала Оля.
Я поперхнулась кофе, побежали по подбородку и руке горячие капли.
– К-как сгорел?
– Участок сгорел. Полностью. Ей теперь… негде… а у меня есть комнаты… Пойми, Римус, не могу я её бросить. Ты-то мелкая была, не помнишь ничего. А она же с нами… нас… пока мама наша по командировкам моталась… Я у неё на коленях сидела, сказки слушала…
Клиника!
– Сеня, – сказала я бешено. – Это правда? Вы продали жильё?!
Он пожал плечами. Смотрел в пол, в глаза мне смотреть остерегался, и правильно делал, моим взглядом можно было крошить бетонные стены.
– Там что, деньги в этих ваших чемоданах?!
Из невнятного Сениного мычания я поняла так, что всё-таки не продали ещё. Пока не продали. Уже легче. И в баулах не деньги, а одежда, надувной матрас и еда. Надувной матрас – это чтоб на первое время я с Сеней спала бы на полу, а тётя Алла на моём диване, у неё спина больная, ей на полу нельзя.
– Вон, – сказала я страшно. – Вон отсюда к чертям собачьим!
– Ах! – вскинулась тётя Алла, очень точно падая на мой диван. – Мне плохо! Умираю!
Коронный её номер, на деда действовало безотказно. Но я не дед!
Дальше было мерзко, противно и тошно. Я вызвала скорую, скорая не нашла у тёти Аллы ничего страшного, даже давление было 120/80, как у пионерки. Штраф за ложный вызов само собой. Я вызвала такси – оплатила через сайт до Всеволожска: ночной вызов, поездка за пределы КАД…
Баулы выпнула из квартиры сама, откуда только силы взялись. Лично проследила за погрузкой рыдающей тёти в машину, попутно лопнув от злости несколько раз. Слов не было. Были только эмоции и обсценное их отображение, вертевшееся на языке. Но привычка в принципе не материться брала своё: с кончика языка я не сняла ни слова. Может, и зря.
На улице снова сгустился туман, и светящийся зелёным «гребешок» рекламного опознавательного таксо-знака на крыше машины размывался в скользкой мороси в нечёткое пятно.
– Что ты терпишь её, тюфяк?! – в сердцах высказала я Сенечке, угрюмо грузившем баулы в багажник. – Ты мужчина в доме или кто?
– Прости, Римма, – тихо ответил Сеня, внезапно поднимая голову. В глубине его глаз я увидела глухую тоску... – Мать она мне…
Тут-то злость моя и схлынула, как половодье в конце весны. Мы не выбираем себе родителей, не выбираем и место, где родиться. Мы можем взять в руки только свою собственную судьбу, и то, лишь до определённого предела. Но мать действительно ведь не бросишь. Какой бы глупой или вовсе придурочной она бы ни была…
– Не дай ей дом продать, Арсений, – тихо сказала я. – Как-нибудь пусть на тебя перепишет, хотя бы один. Со вторым что хочет пусть делает, но один – тебе, понял? Олю попроси, может, поможет. Ты ведь понимаешь, что вариант припереться посреди ночи и устроить цирк в надежде, что никто не даст пинка под зад старой больной выжившей из ума женщине, – дохлый номер?
Он только кивнул. Сел в машину, машина поехала. Я смотрела вслед до тех пор, пока туман не съел зелёный свет такси полностью. Замёрзла: не лето.
Но когда я подошла к двери парадной, я поняла, что не взяла с собою ключи.
Кра-со-та!
Середина ночи, ключей нет, дверь в квартиру, скорее всего, захлопнулась. Я б сама на месте той двери непременно захлопнулась бы!
Что за невезуха такая…
В кармане мягких домашних брюк я нащупала смартфон, вытащила его, – Оля, прости! – но вместо живого яркого экрана увидела зловещего цвета батарейку: разрядился!
Да нет же, не может быть, утром заряд был ещё полный, не мог он за день… я им почти не пользовалась, некогда было…
Я обхватила себя руками за плечи. Оглянулась, и пробрало меня ужасом от макушки до самых пяток: одна, ночь, туман, смартфон разряжен, ключа нет. Соседям в домофон позвонить? Пожилым людям, в середине ночи, умная мысль, ничего не скажешь. Больше я никого тут не знала толком, разве что владельца чёрной кошки, проживающего этажом выше. Но с ним у нас вышел конфликт из-за всё той же кошки, и на звонок я получу грубость, к гадалке не ходи. Кому понравится… в три часа ночи…
Туман сгущался. Уже не видно было дороги, растворился в сером, подсвеченным ближними фонарями изнутри, бок соседнего дома. Дохнуло речной сыростью, ударило в уши далёкое эхо. Как будто совсем рядом, стоит лишь сделать пару шагов в туманную муть, нёсся, выдирая со дна камни, свирепый горный поток. Слуховые галлюцинации, обречённо подумала я. Дожили…
А потом в тумане собрался тёмный силуэт. Уплотнился. Пошёл ко мне. Приближался медленно, словно выходил из какого-то длинного туннеля. Ещё шаг. Ещё один. Сгусток мрака принял отчётливые очертания высокой мужской фигуры, плащ вздувался за его спиной как диковинные крылья, и ужас летел впереди беззвучным щитом. Я почувствовала, как встают дыбом волосы. И убежать бы, да ноги словно окаменели. Ни вдохнуть, ни стронуться с места, как в страшном сне.
Туман расходился, стелился чужаку под ноги. Вот он уже совсем рядом. Рядом, в пяти шагах, у лавочки, на которой не так давно сидели злосчастная тётка со своим сынулькой. И опять!
То же самое лицо, тот же самый взгляд. Кто это, что это такое, за что?!..
Он протянул руку, разжал ладонь. Я упёрлась лопатками в закрытую дверь парадной и не почувствовала этого. Кривая усмешка. Всё он понимал, и мой страх ему был смешон, но вслух не сказал ни слова. Перевернул ладонь, и по лавочке глухо брякнуло металлом. Взгляд в самую душу напоследок. Разворот на каблуках, по-военному чёткий. Два шага обратно, и туман съедает его полностью, расходится тёмными волнами, колеблется, как потревоженная камнем озёрная гладь.
Я оторопело посмотрела на лавочку. Там лежали мои ключи. Именно мои, ничьи больше: брелок от ворот, таблетка домофона, маленький ключик от почтового ящика, короткий от замка «Abloy», длинный – от сувальдного, взломостойкого «Барьера». Футбольный мячик в цветах «Зенита». Влага оседала на металле мелкими каплями...
Не скоро я отважилась подойти и взять ключи. Это были именно мои ключи, ничьи больше. Как?!
Всё ещё в ступоре я поднялась к себе. Согрела чайник. Три часа ночи, да. Надо лечь и попытаться уснуть, а то ведь завтра, то есть, уже сегодня, четверг. И поездку на рабочее место, в офис, под начальственный пригляд ненавистного Лаврентия Павловича никто не отменял.
Я взяла в заледеневшие руки горячую кружку, вдохнула кофейный аромат и поняла, что сейчас отрублюсь: сон накатывал чудовищной лавиной, от которой не было спасения. Я оставила кружку и кое-как дотащилась до дивана, упала прямо так, в чём была, – во влажной от тумана домашней одежде. Еле успела натянуть плед на озябшие ноги.
И провалилась в глубокий сон как в чёрный колодец.
Я рисовала.
Карандашом по листам А4, в оттенках серого. В школе ходила в художественную; математические способности связаны со способностями к рисованию, поэтому обе науки давались мне легко. Но выбрала я в итоге математику… не пожалела. Хорошим, востребованным, с приличным гонораром художником в наше время стать очень сложно. Хорошим программистом – куда проще… а я, без сложной скромности, была чуть лучше, чем просто хорошей. Не всем это нравилось, но из всех людей мира меня волновало всего два мнения: мамы и сестры. А они ничего плохого обо мне не говорили никогда, ни в глаза, ни за глаза…
Я рисовала. Проступало на белом листе, как снимок на полароиде, лицо таинственного незнакомца, трижды встреченного мною в тумане.
Один – случайность, два – закономерность, три – система. Странный загадочный незнакомец даже и сейчас был где-то рядом, почему-то я знала это очень чётко и ясно. Чувствовала его… запах? След? Холод тёмной ледяной воды, отзвук бурного потока, бьющего в скалы, пылающий ледяной взгляд ярких глаз. Анфас, профиль, снова анфас. Нос древней лодки, высунувшийся из тумана. Каменные шары Васильевского острова. Ключи – в руке, ключи на скамье, ключи с капельками влаги на выкрашенных оранжево-красным скамеечных досках. Моё собственное отражение в оконном стекле…
Руку дёргало по бумаге как заведённую. Давно уже я не рисовала вот так, запоём, забыв обо всём в окружающем мире, сам мир отодвинув куда-то в чулан на задворки. Чистая, как в далёком детстве, радость творчества. Просто удивительно, как я столько лет жила без неё…
«Кто же ты такой», – мучительно размышляла я, рассматривая рисунки. – «Маньяк? Добрый человек? Добрый маньяк? Ключи-то ты мне отдал, я запомнила...»
Тогда, ночью, после того, как туман пожрал высокую фигуру моего добродетеля, а потом вместе с нею и рассеялся – так не бывает! – я почти убедила себя в том, что ключи выронила сама. А всё остальное – плод моего перепуганного возражения. А ну-ка, куковать добрый час ,пока не подъедет за мною Ольга! Но теперь, вспоминая, я осознавала, что нет . Мужик был, и это был вполне реальный мужик. В плаще, в ботинках со стилизованным деревцем в круге, эмблемой обувного бренда «Timberland»… вот примерно такой…
– Так-так-так, Римма Анатольевна! Снова на рабочем месте в рабочее время бездельничаем?
Как я ненавидела мерзкий голос нашего Берии в этот момент! Опять явился незваным, снова сунул нос не в своё дело! Загружаем внутреннюю Алису… загружаем Алису…
– Я думаю, Лаврентий Петрович, – снова споткнулась на начальной букве отчества.
Судя по налившимся кровью бычьим глазам, угодила в больное. Знал он всё про своё милое прозвание среди коллектива. И ему не радовался.
– Это – думаешь? – приподнял один лист. – Чёрт знает, чем занимаешься! Мазнёй какой-то…
На «мазне» голос дрогнул, всё-таки явной мазнёй мои рисунки наспех не являлись.
– Я с вами на ты не пила, Лаврентий Петрович, – внутренняя Алиса пока держалась.
Сколько под моим внешним спокойствием кипело лавы! Хватило бы залить огненным адом половину города.
– Выкинуть сейчас же!
Я проворно схватила кипу изрисованной бумаги, сдвинула за пределы досягаемости хозяйской руки:
– Там код зашифрован, Лаврентий Петрович. Нельзя трогать.
– Код? – немо вытаращился он на меня.
– Код, – кивнула я, меня понесло по кочкам, остановиться я уже не могла при всём желании. – Я всегда рисую, когда думаю, и вы тоже, я видела, – на самом деле, наш Берия рисовал на бумаге кружки и стрелочки, не всегда ровные, но я последняя посмеялась бы над этим.
Я знала, как помогает сосредоточиться карандаш в пальцах. Что бы ни рисуется при этом, внятный портрет или кружок со стрелочкой. Да, сейчас у меня был не тот случай, я действительно бездельничала, рисуя вчерашнего знакомца, но то, о чём начальство не знает, никак ему не повредит. Умолкни, совесть, и не выползай: я не деньги ворую, а всего лишь время, да и то – у себя самой.
– Потом я возьму эти листки, – продолжала объяснять внутренняя Алиса, – и по ним легко напишу нужный код. Проект будет готов вовремя, Лаврентий Петрович.
– Всё это прекрасно, но вы опоздали сегодня на двадцать две минуты! – сварливо заявил Берия. – Потрудитесь заглянуть в договор: рабочий день начинается в девять-ноль-ноль, а не в девять-двадцать-две.
– Это так, – держала позиции Алиса, наученная Ольгой, – но в договоре написано, что рабочий день заканчивается в восемндацать-ноль-ноль, а я ушла в двадцать один сорок.
– Меня не волнует, во сколько вы ушли, Римма Анатольевна, – выставив губу, бросил он. – Это ваши обязанности, и вы должны их выполнять!
– Я, – ответила я, – свои обязанности выполняю, просто вы уволили Сергея, и я теперь делаю и его работу тоже. Платите мне за переработку тогда, в трудовом договоре этот пункт есть.
– Хочешь… – наткнулся блёклыми своими глазёнками на взгляд удава, – эх, и хороша же моя внутренняя Алиса, прелесть просто, – Хотите добрый совет, Римма Анатольевна?
Где-то внутри замигал тревожным алым светом датчик неприятностей. Довыпендривалась, Римус? Сейчас он скажет. Что бы он ни сказал, он сделает это сейчас.
– Если хотите жить и работать спокойно, не опережайте своё начальство – а начальство это я! – в развитии. Вам понятно?
Я двинула головой, жест расценить можно было как угодно: и как согласие, и как протест. Лаврентий наш свет Павлович предпочёл первое. Встал и с гордо поднятой головой вышел из моего кабинета. Скатертью дорога, давно пора!
После работы я снова пошла пешком ,но тумана на этот раз не было, не было и лодки, Васильевский снова звенел чьим-то весельем, – не то туристы, не то снова свадьба, хотя два в одном тоже могло быть: и туристы и свадьбы сразу. Вот же им хорошо как живётся! Даже осень не помеха…
Асфальт ещё помнил сырость дневного моросящего дождика. Но тучи разошлись рваными рыжими клоками, и на западе, возле башни Лахта-Центра, догорала багровая заря, в которой тонул и никак не мог утонуть старый, побуревший от злости месяц.
– Римус, тётя Алла звонила тебе? – голос Ольги странно напряжён, хоть она и прячет свои эмоции, а всё равно чувствую: растерянность, тревогу, даже страх.
– Не только звонила, но и приезжала!
– Когда?
– Да дней… дней пять тому назад. На прошлой неделе, в среду. Да, в среду. А что?
– Зачем приезжала?
– Как всегда – Сенечку своего сватала, – от нахлынувшего гнева праведного на руле дёргаются руки, машину качает влево, сзади злобно сигналят, матерное слово колом встаёт поперёк глотки. – Отправила их обоих обратно, на такси во Всеволожск…
– Ты за рулём?
– Да. Оля, что случилось?
– Приезжай ко мне. Разворачивайся, и приезжай.
– Настолько срочно?
– Да.
– Ладно…
– Жду.
Эх, а почти до Малоохтинского моста доехала…
Первое, что вижу, прямо от порога Ольгиной квартиры – громадный чемоданище ака баул дорожный пластиковый. О-очень знакомый мне баул. Учесть время – почти одиннадцать вечера, – тётя Алла в своём репертуаре. Припереться в ночь и давить на жалость: ты же не выгонишь старую больную женщину в темноту навстречу холоду и боли? Тем более, как раз начал накрапывать дождик, из мелко-моросящего грозящий перейти в нечто покрупнее и неприятнее.
Оля дала мне тапки:
– Пойдём на кухню, кофе стынет…
– А…. где…
– В комнате. Спит…
– Одна? – не поверила я. – А Сенечка ненаглядный где же?
Мне не понравился Ольгин взгляд. В пол, и какой-то потерянный.
– Пойдём на кухню, – повторила она. – Расскажу…
На кухне ждал заваренный кофейник и рогалики с вишней из пекарни-в-дома-напротив, и Ольга села наискосок, долго держала в руках горячую пузатую кружку. Она любила эти дутые вёдра, куда свободно мог вместиться при желании целый литр, а кофе всегда разбавляла сливками до такого состояния, что от кофе там оставалось лишь одно название.
Я же поступала ровно наоборот. Никаких сливок, маленькая, она же кофейная, кружечка, только кофе, концентрированный, чёрный, даже без сахара…
– Оля, – сразу сказала я, – не связывайся с тётей Аллой. Ты не до конца понимаешь просто весь градус её неадеквата! Они же явились ко мне тогда в полночь, и сразу сходу взялись моей квартирой распоряжаться! Продать, купить в Мурино, к свадьбе пора открыточки подписывать, всех звать… стол продумывать. Это клиника! Это – ку-ку, Кащенка! Пусть валит обратно в свой Всеволожск! У неё дом там. Два дома.
– Дом сгорел, Римус, – тихо сказала Оля.
Я поперхнулась кофе, побежали по подбородку и руке горячие капли.
– К-как сгорел?
– Участок сгорел. Полностью. Ей теперь… негде… а у меня есть комнаты… Пойми, Римус, не могу я её бросить. Ты-то мелкая была, не помнишь ничего. А она же с нами… нас… пока мама наша по командировкам моталась… Я у неё на коленях сидела, сказки слушала…
