Она говорила таким голосом… и так смотрела… я не знаю… в ней жила опасная и страшная сила, мощнее моей, пожалуй… но ей хотелось верить.
Она была почти как Сае, здесь и сейчас. Только Сае – апарие и мужчина, а она – человек и женщина.
– Вы мне поможете, доктор Хименес?
– Всё будет зависеть только от тебя.
– Если бы всё зависело только от меня, я бы здесь не оказалась, – недовольно возразила я.
Она чуть усмехнулась – ну, правда вот, совсем как Сае, уголком рта! – и ответила:
– Ни один врач и ни один целитель не способен вывезти на своём горбу к свету того, кто не хочет спасать себя сам.
– То есть, если я сейчас скажу, что не хочу, вы меня отпустите? – уточнила я.
– Разумеется, – твёрдо заявила она, и вдруг спросила: – А ты не хочешь?
Какой вопрос хороший. Так просто на него не ответишь… Я задумалась. Хочу я или не хочу?
Мой дом, окружённый барьером, казался мне центром мира, чего там, центром всей Вселенной. Я жила, не задумываясь ни о чём. Хотела – ходила по волнам на яхте или просто плавала. Не хотела – не ходила и не плавала. Могла забраться на вершину скалы и оттуда спрыгнуть, а могла не забираться и не прыгать. Я рисовала картины и отдавала их, а могла не рисовать и не отдавать. Готовила по утрам кофе, ждала из Простора маму, потом провожала её обратно. Общалась с теми, кого она привозила с собой в гости или не общалась с ними…
Но вот каким-то странным случаем на моём берегу оказался Сае. И я поняла, что там, за барьером, есть что-то другое. Оно пугало и манило одновременно: есть другие планетарные локали помимо Аркадии, есть другие расы, помимо людей и гентбарцев. Есть заснеженный ледяной мир Старая Терра, колыбель Человечества. Есть воздушные города апарие…
Ах, увидеть бы! И нарисовать.
Но… как же трудно сделать первый шаг. Наверное, так же трудно, как юному апарие впервые поверить в свои крылья и шагнуть с вершины родовой башни пропасть. Сае рассказывал, дети у них не летают, у детей и крыльев-то нет, крылья вырастают к концу второго десятка жизни и считаются признаком взрослости. Не летал ещё ни разу, значит, ребёнок.
В прежние, покрытие мраком отсутствия цивилизации времена, первый полёт страховать запрещали неукоснительно. Если ты разбился, значит, такова твоя судьба: небо не приняло тебя.
Разбиться мог кто угодно, не обязательно самый слабый. Случалось, что и сильные-красивые, надежда и гордость семьи, заканчивали свою едва начавшуюся жизнь на камнях…
Представляете, как это их детям до сих пор страшно?! Встать на край, оттолкнуться и – в пропасть…
Некоторые так и не преодолевают барьера. Остаются вечными детьми, с ограничением в правах: нельзя вступать в брак, рожать детей, владеть имуществом, служить в армии… и много чего нельзя ещё. Правда, отменить ограничение можно в любой момент, просто прыгнув в эту чёртову пропасть. И там уже или взлетишь наконец-то или снова получишь год бескрылой жизни. Разбиться-то в любом случае не дадут. Не древние времена. Хотя, может быть, лучше бы дали умереть, чем так… Жизнь тела значит меньше, чем жизнь души. Так считают апарие, но всё же дают шанс самому последнему неудачнику всё-таки подняться.
Бывали случаи, рассказывал Сае, когда в звонкое небо взлетал в первый раз уже глубокий старик, и оставался под солнцем навсегда: не выдерживало сердце…
Вот и я сейчас на таком же краю. Или взлечу или умру, потому что я не апарие и второго шанса у меня не будет. Я не знала, откуда во мне такая уверенность, что если не сейчас, то уже никогда. Просто – знала. И оснований не верить собственному ощущению не было.
Но как же страшно! До дрожи в пальцах и темноты перед глазами. Внутри барьера, в колыбели, в детском манеже тоже ведь неплохо жить, если вдуматься.
– Я… я не знаю, – призналась я наконец.
– Честный ответ, – в глазах доктора Хименес проявилось нечто вроде уважения. – Ну, что ж, может, попробуешь узнать?
– А как? – спросила я.
– Просто. Что ты любишь делать больше всего?
– Вправду просто, – признала я. – Рисовать. Больше всего я люблю рисовать. Вот только…
– Есть проблемы? – проницательно спросила доктор Хименес.
Как объяснить ей? Про изменяющиеся рисунки, пугавшие больше всего на свете? Хуже темноты, хуже кошмарных снов, хуже любой болезни. Болела я редко, но если болела, мир вокруг качался, превращаясь в сплошной изменяющийся рисунок, и впору было сойти с ума, потому что ни остановить, ни замедлить сошедшую с ума живую картину я не могла.
– Но вы ведь знаете сами. Доктор Дженкинс вам рассказал!
– Я хочу увидеть сама. Нарисуй что-нибудь, Десима. Пожалуйста.
Управляющая нейросеть комнаты тут же организовала столик с рисовальными принадлежностями. Обычное дело, вся мебель прячется в полу, реже – на потолке, и активируется только в момент надобности. Но я отметила, что доктор Хименес подготовилась именно к моему посещению.
Потому что краски были из тех, какими любила пользоваться именно я. Спиртовые ретро-краски, их изготавливали на фабрике специально для меня… И холст. И маркеры с карандашами…
Я подумала, что нарисую камнеломку. Это самое простое. Серую скалу, снег в расщелинах, оранжевый цветок. Как он свисает вниз на тоненьком стебельке и качает яркой метёлкой на ветру, а с длинных тычинок летит по ветру золотистая пыльца. Искорки огня в мире снега и камня… Холодный воздух, – я знаю, как рисовать холод, такие штрихи, придающие объём… и вот на холсте распахивается окно в наполненный холодным солнечным светом зимний мир…
Жаль, запахи картина передать не может. Соль океана, прелой земли, влажного камня, нежный, сладковатый аромат камнеломки…
Я начала рисовать, ощутив в пальцах знакомое жжение, как всегда, перед созданием нового образа. Я почти увидела нарисованное: серый камень, белый снег и яркое пятно цветка, свешивающегося из трещины, в которой летом застряло, а потом проросло семечко…
Но что-то пошло не так. Я сразу почувствовала это «не так», но ещё надеялась переломить в свою пользу; раньше мне это иногда удавалось. Но не сегодня. Не сейчас.
Линии не хотели складываться во внятный образ. Они вырывались из рук, покрывали холст прихотливой вязью и продолжали жить уже там. Изменяющийся рисунок, какое несчастье! Снова. Опять. Я-то думала, что они давно уже остались в детстве, а тут опять!
– Довольно, – мягко сказала доктор Хименес, касаясь своей ладонью моей руки.
Я не успела отдёрнуться. Крикнуть, что это опасно, и не надо трогать. Ничего не успела. И замерла в ужасе, ожидая чего угодно, какой угодно пакости...
– Десима, – позвали меня мягко, но настойчиво. – Открой глаза. Не бойся.
Она жива, уже хорошо. Можно разжать сомкнутые в спазме веки. Не сразу, но у меня это получилось.
Холст сиял девственной белизной. Я даже рот приоткрыла: как это? Как это так?! Я же сама рисовала, я видела это! Сломанный в момент напряжения маркер источал запах чернил. Оранжевых, я запомнила цвет… Яркое пятно оставляло на сетчатке след, как от полыхнувшей молнии.
– Пойдём, присядем, – предложила доктор Хименес. – Я объясню тебе, что случилось. Будешь слушать?
Я кивнула. Страх не отпускал меня. Блузка липла к телу, ладони вспотели. Но я позволила отвести себя на мягкий диванчик и усадить.
– То, что ты сейчас показала, – неторопливо начала разговор доктор Хименес, – это паранормальный скан, обычный для нас. Но исполненный на двоечку. Даже на единичку с плюсом. Своих студентов за такое я не хвалила и отправляла на дополнительную подготовку.
– Но он же менялся!
– Скан? Конечно. В динамике они все меняются, рутинная работа, в общем-то. Твоя паранорма и моя – они из одного спектра. Умение видеть так называемые ауры – часть паранормального зрения, присущего нам обоим. Только я прошла обучение, а ты нет. Поэтому переход на такое зрение тебя пугает.
– Не может быть, чтобы всё было так просто, – решительно заявила я. – Мне бы объяснили давным-давно!
– Тебе объясняли, – скупо улыбнулась целительница. – Просто ты не видела объясняющих. Поэтому объяснение в одно ухо влетело, а в другое вылетело, совершенно не задев сознание. Бывает.
– А вас, получается, я вижу? – помолчав, спросила я.
– Меня – видишь. Рискну предположить, что ты даже восприняла мою фамилию и её запомнила.
– Доктор… Хименес?
– Именно.
Я стиснула руки. Мне отчаянно хотелось убежать и спрятаться, но я знала, что никуда не побегу и нигде не буду прятаться. Как я в глаза Сае посмотрю после этого? Он в меня поверил. И доктор Дженкинс поверил…
– Если это простой целительский паранормальный скан, то почему он тогда так опасен? – спросила я напряжённо. – И почему с вами ничего не случилось?
– На самом деле, случилось, – ответила доктор Хименес, – но я была готова к такому повороту, и мне удалось защититься. Ты очень сильна, Десима… Твой потенциал невообразимо велик. А опасна ты не тем, что можешь снять скан с любого человека, находящегося рядом в момент выплеска твоей паранормы. Паранормальное зрение, в конце концов, доставляет неудобства только тебе самой. Опасность здесь в том, что ты начинаешь вмешиваться. Корректировать. У нас к паранормальным коррекциям допускают только после серьёзного обучения и исключительно под надзором старшего, опытного врача. У тебя это получается спонтанно, ты не умеешь себя контролировать, и можешь причинить серьёзный вред. А я могу тебя научить, как держать себя в руках.
Я молчала. Так просто, так легко… Позвать целителя. Который научит меня держать в узде меняющиеся рисунки, мой самый ужасный страх, из-за которого я и жила всю жизнь под барьером. Не меня закрывали в непроницаемой клетке. От меня…
– Почему? – спросила я. – Почему меня не научили раньше?!
Скольких проблем можно было избежать! Сколько всего случилось бы иначе, чем оно случилось в реальности!
– По множеству причин, – невозмутимо ответила доктор Хименес. – Одна из них – целители видели, что твой случай для них безнадёжен. У нас в практике есть такое определение, безнадёжный случай. Это безоговорочное основание для отказа в лечении, потому что врач не просто рискует своей жизнью, он гарантированно с нею расстанется, если возьмётся работать с таким пациентом. Накопленная за несколько сотен веков развития целительской паранормы обширная статистика чётко показывает, что исключений практически нет. Жизнь генномодифицированного специалиста, прошедшего сложное обучение, намного дороже, как бы цинично это ни звучало.
– А для вас я не безнадёжна? – спросила я.
Не хотелось бы мне, чтобы доктор Хименес расставалась с жизнью ради меня. Как-то это прозвучало совсем не хорошо, и если она взялась, зная, каким будет итог для неё…
– Нет, – спокойно ответила эта удивительная женщина. – Для меня – нет. У меня большая практика, огромный опыт, да и психокинетические возможности довольно высоки. Ты – трудный случай, Десима. Очень интересный и занимательный. Но – не безнадёжный. Может, всё-таки попробуешь нарисовать ещё раз тот цветок?..
И я нарисовала цветок. Тряслась поначалу, как мокрая мышь, но ничего не случилось, цветок получился таким, как я и задумала. Доктор Хименес предложила забрать картину с собой, но я отказалась.
– Пусть будет у вас, – искренне сказала я. – Это ваш цветок. Для вас. Пусть остаётся. Если вы, конечно же, не против…
– Нет, – ответила целительница задумчиво. – Я, конечно же, не против…
Потом я вернулась домой, вместе с Сае. Доктор Дженкинс сказал, что останется, поговорить обо мне с доктором Хименес. Если я не возражаю, конечно.
Я не возражала. Слишком многое мне открылось сегодня, и хотелось уложить это в голове хоть как-то. А для этого двое рядом со мной – слишком много. Один молчаливый Сае ещё ничего, но двое – уже перебор.
… Машина шла над береговой линией, в автоматическом режиме. Я приникла к окну и смотрела в простор, не замечая ничего. В голове будто цветные хлопья кружились. Словно мою прежнюю жизнь нарезали ломтиками на конфетти, и теперь цветные блёстки медленно падали вниз, как искусственный снег в детской игрушке «снежный город».
Так просто.
Такое простое и ясное объяснение.
Так почему же оно раньше лежало на недосягаемой высоте, а сегодня оказалось в моих руках?
Я не находила ответа.
А может быть, не во мне дело, вдруг пришла в голову мысль. Вот, рядом со мной Сае, звёздный странник-апарие, и его участливое молчание обнимает меня бархатным крылом. Может быть, он целитель? Как доктор Хименес…
Он появился под барьером внезапно и странно. Именно с его появлением во мне что-то сдвинулось. Я вспомнила, как приготовила кофе и учила Сае гадать по кофейной гуще… А потом, как он болел. И как бросился в смертельно холодную для него воду, не раздумывая, просто потому, что решил, будто я тону.
– Сае, почему вы помогаете мне? – спросила я внезапно даже для себя самой. – Вы ведь совсем не обязаны со мной возиться. Почему?
– Почему светит солнце и дует ветер, Дес? – спросил Сае.
– Ну, как… почему… – я растерялась. – Солнце – это звезда. Массивный шар плазмы, в котором происходят термоядерные реакции. Потому оно и светит. А ветер – это перемещение воздушных масс из области повышенного атмосферного давления в область с пониженным давлением…
– Это – сведения из справочников по окружающему миру, Дес, – укорил меня Сае. – Логичные, правильные, научные. Реальные. С ними можно жить, но невозможно летать. Вы – художник, Дес. Вы можете найти объяснение получше.
– Вам оно не понравится, Сае.
– А это уже мне решать.
Я посмотрела ему в глаза, синие, как его родное небо. Он не насмехался и не иронизировал, он ждал ответа, и ему было важно, что я скажу, вот ведь удивительно. В терминологии доктора Хименес он меня видел. И я немного поняла, почему его присутствие рядом так для меня важно. Есть кто-то, кто меня видит. Всю меня, целиком. Не как пациента. Не как ребёнка, которому, конечно, нужны защита и опека, но не более того.
– Солнце светит, чтобы жить, – ответила я то, что думала. – Если оно перестанет светить, оно умрёт.
– Верно, – кивнул Сае. – Вот это и есть ответ на первый ваш вопрос.
– Если вы перестанете помогать мне, вы умрёте, – медленно выговорила я. – Но почему, Сае? Откуда такая страшная зависимость?!
– Я – чима, – пожав плечами, ответил он.
Как будто это что-то могло объяснить! Мы, Человечество, почти ничего не знали об апарие. Я так уж точно, несмотря на то, что один из апарие жил в моём доме и сейчас сидел напротив: протяни руку, можно коснуться.
– Вы как будто не всё сказали, – заметила я. – Да, вы – чима, но дело ведь не только в этом…
– Не только, – согласился он, и вдруг коснулся кончиками пальцев моей руки.
Лёгкое, электрическое прикосновение, оно не несло угрозы, но и отмахнуться не получалось: прикоснуться может любой, но прикоснуться вот так – только Сае.
Я в ответ пожала его пальцы, и тогда он взял мою кисть в свои ладони. Мягкое, бархатное, как синий вечер, тепло, ни на что не похожее и, вместе с тем, знакомое, своё, родное…
– Вы мне нравитесь, Десима, – серьёзно сказал Сае. – На удивление. Я уже давно не чувствовал ничего подобного. Странно и радостно вновь возвращаться в юность; я считал, что для меня это уже никогда невозможно. Но вам нужно пройти обучение. Научиться контролировать свою силу и получить персонкод полноправного гражданина. Лучшего подарка трудно придумать, я считаю.
Она была почти как Сае, здесь и сейчас. Только Сае – апарие и мужчина, а она – человек и женщина.
– Вы мне поможете, доктор Хименес?
– Всё будет зависеть только от тебя.
– Если бы всё зависело только от меня, я бы здесь не оказалась, – недовольно возразила я.
Она чуть усмехнулась – ну, правда вот, совсем как Сае, уголком рта! – и ответила:
– Ни один врач и ни один целитель не способен вывезти на своём горбу к свету того, кто не хочет спасать себя сам.
– То есть, если я сейчас скажу, что не хочу, вы меня отпустите? – уточнила я.
– Разумеется, – твёрдо заявила она, и вдруг спросила: – А ты не хочешь?
Какой вопрос хороший. Так просто на него не ответишь… Я задумалась. Хочу я или не хочу?
Мой дом, окружённый барьером, казался мне центром мира, чего там, центром всей Вселенной. Я жила, не задумываясь ни о чём. Хотела – ходила по волнам на яхте или просто плавала. Не хотела – не ходила и не плавала. Могла забраться на вершину скалы и оттуда спрыгнуть, а могла не забираться и не прыгать. Я рисовала картины и отдавала их, а могла не рисовать и не отдавать. Готовила по утрам кофе, ждала из Простора маму, потом провожала её обратно. Общалась с теми, кого она привозила с собой в гости или не общалась с ними…
Но вот каким-то странным случаем на моём берегу оказался Сае. И я поняла, что там, за барьером, есть что-то другое. Оно пугало и манило одновременно: есть другие планетарные локали помимо Аркадии, есть другие расы, помимо людей и гентбарцев. Есть заснеженный ледяной мир Старая Терра, колыбель Человечества. Есть воздушные города апарие…
Ах, увидеть бы! И нарисовать.
Но… как же трудно сделать первый шаг. Наверное, так же трудно, как юному апарие впервые поверить в свои крылья и шагнуть с вершины родовой башни пропасть. Сае рассказывал, дети у них не летают, у детей и крыльев-то нет, крылья вырастают к концу второго десятка жизни и считаются признаком взрослости. Не летал ещё ни разу, значит, ребёнок.
В прежние, покрытие мраком отсутствия цивилизации времена, первый полёт страховать запрещали неукоснительно. Если ты разбился, значит, такова твоя судьба: небо не приняло тебя.
Разбиться мог кто угодно, не обязательно самый слабый. Случалось, что и сильные-красивые, надежда и гордость семьи, заканчивали свою едва начавшуюся жизнь на камнях…
Представляете, как это их детям до сих пор страшно?! Встать на край, оттолкнуться и – в пропасть…
Некоторые так и не преодолевают барьера. Остаются вечными детьми, с ограничением в правах: нельзя вступать в брак, рожать детей, владеть имуществом, служить в армии… и много чего нельзя ещё. Правда, отменить ограничение можно в любой момент, просто прыгнув в эту чёртову пропасть. И там уже или взлетишь наконец-то или снова получишь год бескрылой жизни. Разбиться-то в любом случае не дадут. Не древние времена. Хотя, может быть, лучше бы дали умереть, чем так… Жизнь тела значит меньше, чем жизнь души. Так считают апарие, но всё же дают шанс самому последнему неудачнику всё-таки подняться.
Бывали случаи, рассказывал Сае, когда в звонкое небо взлетал в первый раз уже глубокий старик, и оставался под солнцем навсегда: не выдерживало сердце…
Вот и я сейчас на таком же краю. Или взлечу или умру, потому что я не апарие и второго шанса у меня не будет. Я не знала, откуда во мне такая уверенность, что если не сейчас, то уже никогда. Просто – знала. И оснований не верить собственному ощущению не было.
Но как же страшно! До дрожи в пальцах и темноты перед глазами. Внутри барьера, в колыбели, в детском манеже тоже ведь неплохо жить, если вдуматься.
– Я… я не знаю, – призналась я наконец.
– Честный ответ, – в глазах доктора Хименес проявилось нечто вроде уважения. – Ну, что ж, может, попробуешь узнать?
– А как? – спросила я.
– Просто. Что ты любишь делать больше всего?
– Вправду просто, – признала я. – Рисовать. Больше всего я люблю рисовать. Вот только…
– Есть проблемы? – проницательно спросила доктор Хименес.
Как объяснить ей? Про изменяющиеся рисунки, пугавшие больше всего на свете? Хуже темноты, хуже кошмарных снов, хуже любой болезни. Болела я редко, но если болела, мир вокруг качался, превращаясь в сплошной изменяющийся рисунок, и впору было сойти с ума, потому что ни остановить, ни замедлить сошедшую с ума живую картину я не могла.
– Но вы ведь знаете сами. Доктор Дженкинс вам рассказал!
– Я хочу увидеть сама. Нарисуй что-нибудь, Десима. Пожалуйста.
Управляющая нейросеть комнаты тут же организовала столик с рисовальными принадлежностями. Обычное дело, вся мебель прячется в полу, реже – на потолке, и активируется только в момент надобности. Но я отметила, что доктор Хименес подготовилась именно к моему посещению.
Потому что краски были из тех, какими любила пользоваться именно я. Спиртовые ретро-краски, их изготавливали на фабрике специально для меня… И холст. И маркеры с карандашами…
Я подумала, что нарисую камнеломку. Это самое простое. Серую скалу, снег в расщелинах, оранжевый цветок. Как он свисает вниз на тоненьком стебельке и качает яркой метёлкой на ветру, а с длинных тычинок летит по ветру золотистая пыльца. Искорки огня в мире снега и камня… Холодный воздух, – я знаю, как рисовать холод, такие штрихи, придающие объём… и вот на холсте распахивается окно в наполненный холодным солнечным светом зимний мир…
Жаль, запахи картина передать не может. Соль океана, прелой земли, влажного камня, нежный, сладковатый аромат камнеломки…
Я начала рисовать, ощутив в пальцах знакомое жжение, как всегда, перед созданием нового образа. Я почти увидела нарисованное: серый камень, белый снег и яркое пятно цветка, свешивающегося из трещины, в которой летом застряло, а потом проросло семечко…
Но что-то пошло не так. Я сразу почувствовала это «не так», но ещё надеялась переломить в свою пользу; раньше мне это иногда удавалось. Но не сегодня. Не сейчас.
Линии не хотели складываться во внятный образ. Они вырывались из рук, покрывали холст прихотливой вязью и продолжали жить уже там. Изменяющийся рисунок, какое несчастье! Снова. Опять. Я-то думала, что они давно уже остались в детстве, а тут опять!
– Довольно, – мягко сказала доктор Хименес, касаясь своей ладонью моей руки.
Я не успела отдёрнуться. Крикнуть, что это опасно, и не надо трогать. Ничего не успела. И замерла в ужасе, ожидая чего угодно, какой угодно пакости...
– Десима, – позвали меня мягко, но настойчиво. – Открой глаза. Не бойся.
Она жива, уже хорошо. Можно разжать сомкнутые в спазме веки. Не сразу, но у меня это получилось.
Холст сиял девственной белизной. Я даже рот приоткрыла: как это? Как это так?! Я же сама рисовала, я видела это! Сломанный в момент напряжения маркер источал запах чернил. Оранжевых, я запомнила цвет… Яркое пятно оставляло на сетчатке след, как от полыхнувшей молнии.
– Пойдём, присядем, – предложила доктор Хименес. – Я объясню тебе, что случилось. Будешь слушать?
Я кивнула. Страх не отпускал меня. Блузка липла к телу, ладони вспотели. Но я позволила отвести себя на мягкий диванчик и усадить.
– То, что ты сейчас показала, – неторопливо начала разговор доктор Хименес, – это паранормальный скан, обычный для нас. Но исполненный на двоечку. Даже на единичку с плюсом. Своих студентов за такое я не хвалила и отправляла на дополнительную подготовку.
– Но он же менялся!
– Скан? Конечно. В динамике они все меняются, рутинная работа, в общем-то. Твоя паранорма и моя – они из одного спектра. Умение видеть так называемые ауры – часть паранормального зрения, присущего нам обоим. Только я прошла обучение, а ты нет. Поэтому переход на такое зрение тебя пугает.
– Не может быть, чтобы всё было так просто, – решительно заявила я. – Мне бы объяснили давным-давно!
– Тебе объясняли, – скупо улыбнулась целительница. – Просто ты не видела объясняющих. Поэтому объяснение в одно ухо влетело, а в другое вылетело, совершенно не задев сознание. Бывает.
– А вас, получается, я вижу? – помолчав, спросила я.
– Меня – видишь. Рискну предположить, что ты даже восприняла мою фамилию и её запомнила.
– Доктор… Хименес?
– Именно.
Я стиснула руки. Мне отчаянно хотелось убежать и спрятаться, но я знала, что никуда не побегу и нигде не буду прятаться. Как я в глаза Сае посмотрю после этого? Он в меня поверил. И доктор Дженкинс поверил…
– Если это простой целительский паранормальный скан, то почему он тогда так опасен? – спросила я напряжённо. – И почему с вами ничего не случилось?
– На самом деле, случилось, – ответила доктор Хименес, – но я была готова к такому повороту, и мне удалось защититься. Ты очень сильна, Десима… Твой потенциал невообразимо велик. А опасна ты не тем, что можешь снять скан с любого человека, находящегося рядом в момент выплеска твоей паранормы. Паранормальное зрение, в конце концов, доставляет неудобства только тебе самой. Опасность здесь в том, что ты начинаешь вмешиваться. Корректировать. У нас к паранормальным коррекциям допускают только после серьёзного обучения и исключительно под надзором старшего, опытного врача. У тебя это получается спонтанно, ты не умеешь себя контролировать, и можешь причинить серьёзный вред. А я могу тебя научить, как держать себя в руках.
Я молчала. Так просто, так легко… Позвать целителя. Который научит меня держать в узде меняющиеся рисунки, мой самый ужасный страх, из-за которого я и жила всю жизнь под барьером. Не меня закрывали в непроницаемой клетке. От меня…
– Почему? – спросила я. – Почему меня не научили раньше?!
Скольких проблем можно было избежать! Сколько всего случилось бы иначе, чем оно случилось в реальности!
– По множеству причин, – невозмутимо ответила доктор Хименес. – Одна из них – целители видели, что твой случай для них безнадёжен. У нас в практике есть такое определение, безнадёжный случай. Это безоговорочное основание для отказа в лечении, потому что врач не просто рискует своей жизнью, он гарантированно с нею расстанется, если возьмётся работать с таким пациентом. Накопленная за несколько сотен веков развития целительской паранормы обширная статистика чётко показывает, что исключений практически нет. Жизнь генномодифицированного специалиста, прошедшего сложное обучение, намного дороже, как бы цинично это ни звучало.
– А для вас я не безнадёжна? – спросила я.
Не хотелось бы мне, чтобы доктор Хименес расставалась с жизнью ради меня. Как-то это прозвучало совсем не хорошо, и если она взялась, зная, каким будет итог для неё…
– Нет, – спокойно ответила эта удивительная женщина. – Для меня – нет. У меня большая практика, огромный опыт, да и психокинетические возможности довольно высоки. Ты – трудный случай, Десима. Очень интересный и занимательный. Но – не безнадёжный. Может, всё-таки попробуешь нарисовать ещё раз тот цветок?..
И я нарисовала цветок. Тряслась поначалу, как мокрая мышь, но ничего не случилось, цветок получился таким, как я и задумала. Доктор Хименес предложила забрать картину с собой, но я отказалась.
– Пусть будет у вас, – искренне сказала я. – Это ваш цветок. Для вас. Пусть остаётся. Если вы, конечно же, не против…
– Нет, – ответила целительница задумчиво. – Я, конечно же, не против…
Потом я вернулась домой, вместе с Сае. Доктор Дженкинс сказал, что останется, поговорить обо мне с доктором Хименес. Если я не возражаю, конечно.
Я не возражала. Слишком многое мне открылось сегодня, и хотелось уложить это в голове хоть как-то. А для этого двое рядом со мной – слишком много. Один молчаливый Сае ещё ничего, но двое – уже перебор.
… Машина шла над береговой линией, в автоматическом режиме. Я приникла к окну и смотрела в простор, не замечая ничего. В голове будто цветные хлопья кружились. Словно мою прежнюю жизнь нарезали ломтиками на конфетти, и теперь цветные блёстки медленно падали вниз, как искусственный снег в детской игрушке «снежный город».
Так просто.
Такое простое и ясное объяснение.
Так почему же оно раньше лежало на недосягаемой высоте, а сегодня оказалось в моих руках?
Я не находила ответа.
А может быть, не во мне дело, вдруг пришла в голову мысль. Вот, рядом со мной Сае, звёздный странник-апарие, и его участливое молчание обнимает меня бархатным крылом. Может быть, он целитель? Как доктор Хименес…
Он появился под барьером внезапно и странно. Именно с его появлением во мне что-то сдвинулось. Я вспомнила, как приготовила кофе и учила Сае гадать по кофейной гуще… А потом, как он болел. И как бросился в смертельно холодную для него воду, не раздумывая, просто потому, что решил, будто я тону.
– Сае, почему вы помогаете мне? – спросила я внезапно даже для себя самой. – Вы ведь совсем не обязаны со мной возиться. Почему?
– Почему светит солнце и дует ветер, Дес? – спросил Сае.
– Ну, как… почему… – я растерялась. – Солнце – это звезда. Массивный шар плазмы, в котором происходят термоядерные реакции. Потому оно и светит. А ветер – это перемещение воздушных масс из области повышенного атмосферного давления в область с пониженным давлением…
– Это – сведения из справочников по окружающему миру, Дес, – укорил меня Сае. – Логичные, правильные, научные. Реальные. С ними можно жить, но невозможно летать. Вы – художник, Дес. Вы можете найти объяснение получше.
– Вам оно не понравится, Сае.
– А это уже мне решать.
Я посмотрела ему в глаза, синие, как его родное небо. Он не насмехался и не иронизировал, он ждал ответа, и ему было важно, что я скажу, вот ведь удивительно. В терминологии доктора Хименес он меня видел. И я немного поняла, почему его присутствие рядом так для меня важно. Есть кто-то, кто меня видит. Всю меня, целиком. Не как пациента. Не как ребёнка, которому, конечно, нужны защита и опека, но не более того.
– Солнце светит, чтобы жить, – ответила я то, что думала. – Если оно перестанет светить, оно умрёт.
– Верно, – кивнул Сае. – Вот это и есть ответ на первый ваш вопрос.
– Если вы перестанете помогать мне, вы умрёте, – медленно выговорила я. – Но почему, Сае? Откуда такая страшная зависимость?!
– Я – чима, – пожав плечами, ответил он.
Как будто это что-то могло объяснить! Мы, Человечество, почти ничего не знали об апарие. Я так уж точно, несмотря на то, что один из апарие жил в моём доме и сейчас сидел напротив: протяни руку, можно коснуться.
– Вы как будто не всё сказали, – заметила я. – Да, вы – чима, но дело ведь не только в этом…
– Не только, – согласился он, и вдруг коснулся кончиками пальцев моей руки.
Лёгкое, электрическое прикосновение, оно не несло угрозы, но и отмахнуться не получалось: прикоснуться может любой, но прикоснуться вот так – только Сае.
Я в ответ пожала его пальцы, и тогда он взял мою кисть в свои ладони. Мягкое, бархатное, как синий вечер, тепло, ни на что не похожее и, вместе с тем, знакомое, своё, родное…
– Вы мне нравитесь, Десима, – серьёзно сказал Сае. – На удивление. Я уже давно не чувствовал ничего подобного. Странно и радостно вновь возвращаться в юность; я считал, что для меня это уже никогда невозможно. Но вам нужно пройти обучение. Научиться контролировать свою силу и получить персонкод полноправного гражданина. Лучшего подарка трудно придумать, я считаю.
