Сначала – эскиз. Карандашом по гладкой поверхности. Рука идёт сама, в потоке памяти.
Тёмно-коричневая, почти чёрная гуща, чашечка, лежащая на боку, горьковато-карамельный запах мешается с собственным запахом гостя. Росчерк падающей звезды, космическая пыль. Я знаю, каково на вкус жёсткое излучение нашей звезды, был случай убедиться в детстве. Спасла паранорма. Слабенькая, ни на что серьёзное не годная, но спасла. Натуральнорождённый ребёнок бы не выжил, а я смогла. Так вот, впечатление от Сае оказалось странно похожим на вкус той, давней, катастрофы и прикосновение нашего светила.
Может, это уставшая звезда пришла погреться немного у моего огня?
Фантазии, фантазии. Дес, вернись в реальность. Где-то в Галактики живут соплеменники Сае, целая раса, и если я о них ничего не слышала, то вовсе не значит, что их нет.
Хотя, возможно, он генномодифицированный и потому единственный в своём роде. Вот ему, должно быть, одиноко по жизни!
Жалость? Я прислушалась к себе. Нет.
Наконец-то в моей жизни появился вопрос, на который я не знала ответа.
Кто ты, таинственный гость с синими глазами и коротким звучным именем Сае?
Эскиз смотрел на меня с холста знакомым взглядом.
Кажется, я знала этот взгляд всю свою жизнь.
Солнце нырнуло под горизонт, и облака подожгло снизу золотисто-багровым муаром. Поднимался ветер, холодало с каждой минутой. Да, новый шторм шёл на Алый Берег, он ударит ближе к утру. Не забыть внести коррективы в систему управления домом. Чтобы барьер не прозевал особо свирепые порывы бури.
В океан высыпали парусники. Им сейчас хорошо, паруса любят сильный ветер. В детстве я когда-то ходила в яхт-клуб, мне даже нравилось. Но суета и нервы спортивных соревнований не вызывали ни восторгов ни желания вливаться в спортивное движение, и потому увлечение умерло, не переродившись в нечто большее. Но по старой памяти я иногда приходила на открытие регаты, делала зарисовки. Потом приносила на выставку свои работы, народу нравилось, что-то даже покупали.
Мама говорила, я в землю зарываю свой талант. Выставки, мол, надо бы проводить чаще. Общаться. Себя показывать, на других смотреть… Мне двух-то раз в год – на парусный сезон и зимние праздники – хватало с головой, куда уже чаще! Себя показывать я не рвалась, а на других смотреть можно и на видеоэкране.
На экране даже интереснее. Можно остановить изображение и детально рассмотреть. А вживую кто же позволит тебе это с собой проделать…
Я вернулась от набережной к дому и удивилась: меня ждали, укрывшись от холодного ветра на веранде. Сначала я подумала, что это мама, не зря я о ней в последнее время вспоминаю. Хотя вряд ли, она на службе за пределами планеты, со службы просто так домой не налетаешься, и следующий её приезд придётся на середину осени, ближе к зиме. А потом я узнала гостя, и остро пожалела, что это не Сае.
Оказывается, я подсознательно ожидала, что Сае придёт к вечеру. Не пришёл. Зато явился наш семейный доктор, Элмер Дженкинс, телепат первого ранга. Он один из тех, кого барьер пропускает без звука, что поделаешь. Ничего плохого против доктора я не имею, он хороший человек, по-настоящему хороший…
Но как же не вовремя!
– Мне кажется, ты не хочешь меня видеть, Десима, – мягко сказал он, внимательно меня разглядывая, как в детстве, когда я расшибала коленку или цепляла сезонный вирус. – Если хочешь, я могу уйти…
– Нет, что вы, дядя Эл, оставайтесь, раз уж пришли, – сказала я. – Кофе?
– Не откажусь.
Кофе у нас на Аркадии – неизменный ритуал гостеприимства; кофе, сигары и хороший коньяк из Солнцедола. Но, поскольку я девушка, а доктор Дженкинс старше меня раза так в три, остаётся только кофе.
Я добавила пару ломтиков имбиря и треть чайной ложечки корицы, всё, как Дженкинс любит. Дымный сладковатый коричный запах поплыл в воздухе, мешаясь с солёными запахами океана.
– Лучший кофе всегда у тебя, Десима, – похвалил меня Дженкинс.
Я знала его чуть ли не с рождения. Для меня он всегда был не только врачом, профессионалом при исполнении, но – почти родственником и неизменным символом Дома, моей личной крепости, если хотите.
Иногда я жалела, что не могла назвать Элмера Дженкинса отцом. Он, всё понимал, на первом-то ранге ты в любом случае видишь людей насквозь, не зависимо от того, хочешь того или нет, но не давал повода. Такая холодноватая отстранённость, недостаточная для того, чтобы отодвинуть на другую сторону улицы, но и последнюю черту переходить не дававшая.
Нет у меня отца. Мой эмбрион собирали под микроскопом. А у мамы если и был мужчина на её службе, то со мной его знакомить она даже не пыталась. Может, к лучшему. Я не представляла себе чужих в нашем доме. Я бы, наверное, этого не перенесла.
Хотя Сае, к примеру, вполне себе вписался. Сидел как раз на месте доктора Дженкинса, держал в тонких пальцах кофейную чашечку, и ничего. Даже прикасался ко мне, и никакой жабы за воротом...
Может, потому, что Сае не был человеком?
– Ничего не хочешь мне рассказать, Дес? – мягко спросил доктор Эл.
– А должна? – осторожно спросила я.
– Ты выглядишь рассеянной.
– Ваши штучки телепатические, – недовольно сказала я. – Знаете же, как не люблю!
– Знаю! – посмеялся он. – И потому упаковался в плотный ментальный кокон заранее. Десима, ты бьёшь эмоциями по площадям, даже не думая хоть как-то их контролировать, а потом обижаешься, что кто-то твои чувства воспринимает телепатически. Или уж бери себя в руки или не жалуйся.
– Простите, – сказала я. – Не хотела вас обидеть.
Телепаты очень щепетильны насчёт соблюдения прав лишённых их паранормы. Это действительно серьёзное оскорбление, когда ты подозреваешь перворангового в том, что он читает тебя без твоего согласия. Они не могут, им запрещено под страхом полной блокировки паранормы, что для многих из них хуже смертной казни. Ни один в здравом уме не решится на такое преступление, а сумасшедших собратьев они сами выявляют задолго до того, как те успевают причинить кому-то вред.
– Я хорошо знаю тебя, дитя, и понимаю, что ты не нарочно, – поднял Дженкинс ладони. – Но твои трудности в общении в том числе связаны и с этим. С эмоциональной несдержанностью.
– Я не хочу ни с кем общаться, док, – сказала я. – Мне хорошо и так.
– Допустим, – мирно сказал он. – Но что ты будешь делать, когда влюбишься?
– Ничего, дядя Эл, – спокойно ответила я. – Ничего не буду делать. Я не влюблюсь.
– Довольно самонадеянное заявление, – заметил Дженкинс. – Мне бы такую уверенность…
– Но вы же…
– Старый?
– Женатый! – выпалила я.
Возраст любви не помеха, кто бы спорил. Сколько на эту тему создано музыкальных, видео и текстовых художественных произведений, давно вошедших в Фонд золотого культурного наследия Человечества! Но брак, да ещё по старым аркадийским традициями, – это в моём понимании было непоколебимее гранитной скалы. И вот состоящий в таком браке человек заявляет, что может влюбиться. Небо, рухни на землю!
А если вдуматься, то хозяйку Дженкинс, тётю Алину, я, наверное, года два уже как не видела… Она – ландшафтный дизайнер с галактическим именем, всегда в разъездах, но два года не показываться в родном доме?
– Брачные союзы создают люди, – сказал доктор. – А людям свойственно ошибаться… или меняться со временем.
– Но как же «браки создаются на небесах»? И – «пока смерть не разлучит»…
– Бывает и так, – признал он. – Но очень редко. А знаешь почему?
Я не знала, и потому покачала головой.
– Потому что нет ничего вечного во Вселенной. Что-то уходит, что-то приходит. Даже звёзды, в конце-то концов, умирают, что уже говорить о человеке с таким коротеньким жизненным сроком по сравнению с той же звездой, что впору посмеяться. Сегодня ты твердишь, что не влюбишься ни в кого и ни за что, а завтра тебя накрывает лавиной, и ты не знаешь, как тебе быть и что дальше делать. Потому что нет ни опыта, ни понимания, что это такое и как с ним жить. А с твоей паранормой возможны сюрпризы, достаточно неприятные…
– Вы всегда боялись моей паранормы, дядя Эл, – задумчиво сказала я. – Но почему? Двадцать два пункта по Гаманину, что тут страшного? Я даже искорку на кончике пальца зажечь не могу, не то, что… А вы боитесь пожара.
– Что ж, прямой вопрос требует прямого ответа… Твоя генерация, Ламель-17 с доминантой Нанкин, предполагает индекс Гаманина от четырёхсот до почти тысячи. Эта линия вообще, с самого начала, создавалась для армии. А теперь смотри, генетика у тебя безупречная, ошибок при сборке не допущено ни одной, но – всего двадцать два пункта. Спрашивается, почему?
– Я не знаю, – честно сказала я.
– И мы не знаем. Но у тебя огромный потенциал, и он может высвободиться при сильных душевных переживаниях, к которым относится и влюблённость, кстати говоря. И, между прочим, создатель твоей генетической линии, профессор Анна Жарова-Ламель, приезжает на симпозиум, посвящённый проблемам биоинженерии… не хочешь встретиться?
Я даже назад подалась от такого коварного предложения. Встретиться – это, значит, лететь через всю планету в Барсучанск, в Аркадийский Центр этот, прости господи, современных биотехнологий, работать там живым экспонатом для лекций студентам. На тему «собрали, как положено, работает как всегда» или «кривые руки не для скуки». Профессор ещё по мне статьи научные писать будет, к гадалке не ходи…
– Примерно такой реакции я и ожидал, Дес. Никто не станет принуждать тебя против воли, никуда не нужно ехать – достаточно согласиться, и, скажем, в один из вечеров, когда тебе будет удобно, мы соберёмся у меня на веранде и будем пить кофе под красивую музыку: ты, я и профессор… Не спеши отказываться, Дес, сначала хорошо подумай. Собственно, поэтому я и пришёл к тебе сегодня. Предложить такую встречу.
– Спасибо, – сказала я, обижать доктора не хотелось, он всегда относился ко мне хорошо, и я добавила: – я подумаю…
А про себя решила, да ни за что.
– Да, вот ещё что… Пожалуй, неплохо будет, если ты будешь знать об этом. Новость от аркадийского Университета Телепатических искусств. Последняя стадия клинических испытаний проекта, позволяющего значительно сократить психотерапию при нарушениях общения, наконец-то завершена. Полагаю, тебе не помешало бы почитать спецификации.
– Я не хочу ни с кем общаться, дядя Эл, – сказала я устало. – Я вас люблю и уважаю, но даже вы меня сегодня утомили. Честно.
– Десима, девочка, – мягко сказал он, – однажды тебе придётся повзрослеть, согласись.
Я промолчала. Не люблю спорить. Не люблю вести пустые разговоры. Вообще разговоры не люблю. Насколько всё-таки полным и информативным бывает молчание, настолько разговоры получаются ворохом сверкающих конфетти, из которых не составишь целую картину, как ни старайся.
Дженкинс посмотрел в свою чашечку и перевернул её над блюдцем. Гадание на кофейной гуще, деревенские игры разума…
Я ждала, что он скажет, что там увидел, но он не сказал. Поднялся, поблагодарил за кофе. Я проводила его до конца аллеи. И наконец-то осталась одна.
Закат угас, и океан переливался сполохами фиолетового и красного огня. Это светился знаменитый аркадийский криль, его всегда становится особенно много к осени. Прибивает течением, плюс он сам размножается как сумасшедший.
Бешено несущиеся тучи отражали морской свет, и небо светилось тревожным пламенем. Скоро, скоро ударит буря…
Я подставляла лицо ледяному ветру, не спеша уходить в дом, и ни о чём не думала. Я сама была ветром, и облаками, и этим пылающим крилем, и каждой волной, бьющей в каменистый берег, и мне было хорошо.
После, прибирая столик, я из любопытства посмотрела на чашечку Дженкинса. Что-то же он там увидел, в своей гуще. Не мог не увидеть. Увидел, и мне ничего не сказал…
Застывшая тёмная масса сложилась в неожиданно чёткий рисунок. Такое встречается редко, обычно долго всматриваешься, когда пытаешься определить что-то по-настоящему важное.
Треугольник. Вилка. Сова. Человеческий контур, но почему-то с крыльями… Похоже, дядя Эл действительно расстался с женой, не по своей инициативе причём. По её. Эх, тётя Алина... жаль.
Я отнесла посуду в мойку, активировала цикл очистки. Подглядывать нехорошо. Хоть мысли, хоть вот – чужую судьбу…
Буря бушевала сутки, и только через день, поздним утром, ветер разметал наконец-то тяжёлые тучи, открылось над головой пронзительно-синее небо. Над пенными волнами потянулся крикливый клин пестрянок: птицы прощались с Алым Берегом, летели зимовать на далёкий ласковый юг. У пестрянки – бурые, синие и оранжевые перья, с белым зеркалом на крыле, смешной хохолок из длинных тонких белоснежных пёрышек с золотом на кончике. Хохолок прижимается к затылку и шее во время полёта. А ещё птицы наделены толикой телепатической восприимчивости, и часто стая действует на морской охоте или при перелёте как единое целое.
Пестрянки улетают на юг последними. Как только схлынет волна вынужденных переселенцев, можно будет ждать уже и первого снега.
Пока, несмотря на ледяной ветер, снова пригревало солнце, и цветы, сумевшие пережить бурю, радостно поднимали яркие головки. Они успеют доцвести, успеют даже дать семена. Какие-то я соберу, чтобы посеять весной, какие-то отлично перезимуют под снегом сами. Всё шло, как всегда, и эта осень ничем не отличалась от прошлой. А прошлая ничем не отличалась от череды таких же, промытых дождями, холодных и солнечных дней.
… Я рисовала волны. Смешивала краски – акриловые, спиртовые – прогревала ладонью, и цвета ложились в правильном хаосе, рождая на стекле стихию: волна шла прямо на зрителя, курчавась пенным гребнём, и сквозь неё просвечивало багрянцем штормовое солнце и криль сиял фиолетовым, не умея и не желая бороться с течением. А за первой волной вскипали другие, и ветвистые молнии пропарывали низкие, подожжённые буревым закатом тучи.
Что-то есть в том, как ты выдёргиваешь мгновение из потока бытия, придаёшь ему форму и отбрасываешь тенью на холст. Стекло, дерево, бумага – не важно, материал холста может быть любым. Важно – сошедшее настроение, без которого ничего не получится. Поэтому мои выставки бывают всего два раза в год. Не умею рисовать на заказ или потому, что так надо. Картина приходит сама… Или не приходит.
А когда я подняла голову, закончив полотно, то увидела Сае. Нет, не так. Сначала был этот тёплый толчок: улыбнись. А потом уже я подняла голову и увидела, как Сае стоит на набережной, заложив за спину руки, смотрит на крутые горбы волн, и ветер колышет полы его странного небесно-голубого плаща.
Ему тоже нравились стихия, непогода, ярость и буря, мне ли было не понять этого!
Я приготовила кофе, на этот раз и на себя тоже. Мы вместе пили кофе, Сае молчал, видно, не знал, что говорить, а я не лезла ему в душу тоже. Я старалась не смотреть на него так уж прямо. Но подмечала детали, которые не заметила вчера. Линия подбородка, тонкие брови в тон волосам, тёмные, но с синей искоркой… Тонкий прямой нос, от переносицы. Так странно. И похож на человека и не похож.
– Что-то случилось, Дес? – спросил вдруг Сае мягко. – Вы так смотрите…
– Простите, – смутилась я. – Я так просто… я подумала, ещё вчера, может, я вас нарисую… а сегодня смотрю и вижу, где ошиблась… По памяти рисовать не всегда получается хорошо.
– Вы – художник, Дес? – спросил он, помолчав.
Тёмно-коричневая, почти чёрная гуща, чашечка, лежащая на боку, горьковато-карамельный запах мешается с собственным запахом гостя. Росчерк падающей звезды, космическая пыль. Я знаю, каково на вкус жёсткое излучение нашей звезды, был случай убедиться в детстве. Спасла паранорма. Слабенькая, ни на что серьёзное не годная, но спасла. Натуральнорождённый ребёнок бы не выжил, а я смогла. Так вот, впечатление от Сае оказалось странно похожим на вкус той, давней, катастрофы и прикосновение нашего светила.
Может, это уставшая звезда пришла погреться немного у моего огня?
Фантазии, фантазии. Дес, вернись в реальность. Где-то в Галактики живут соплеменники Сае, целая раса, и если я о них ничего не слышала, то вовсе не значит, что их нет.
Хотя, возможно, он генномодифицированный и потому единственный в своём роде. Вот ему, должно быть, одиноко по жизни!
Жалость? Я прислушалась к себе. Нет.
Наконец-то в моей жизни появился вопрос, на который я не знала ответа.
Кто ты, таинственный гость с синими глазами и коротким звучным именем Сае?
Эскиз смотрел на меня с холста знакомым взглядом.
Кажется, я знала этот взгляд всю свою жизнь.
***
Солнце нырнуло под горизонт, и облака подожгло снизу золотисто-багровым муаром. Поднимался ветер, холодало с каждой минутой. Да, новый шторм шёл на Алый Берег, он ударит ближе к утру. Не забыть внести коррективы в систему управления домом. Чтобы барьер не прозевал особо свирепые порывы бури.
В океан высыпали парусники. Им сейчас хорошо, паруса любят сильный ветер. В детстве я когда-то ходила в яхт-клуб, мне даже нравилось. Но суета и нервы спортивных соревнований не вызывали ни восторгов ни желания вливаться в спортивное движение, и потому увлечение умерло, не переродившись в нечто большее. Но по старой памяти я иногда приходила на открытие регаты, делала зарисовки. Потом приносила на выставку свои работы, народу нравилось, что-то даже покупали.
Мама говорила, я в землю зарываю свой талант. Выставки, мол, надо бы проводить чаще. Общаться. Себя показывать, на других смотреть… Мне двух-то раз в год – на парусный сезон и зимние праздники – хватало с головой, куда уже чаще! Себя показывать я не рвалась, а на других смотреть можно и на видеоэкране.
На экране даже интереснее. Можно остановить изображение и детально рассмотреть. А вживую кто же позволит тебе это с собой проделать…
Я вернулась от набережной к дому и удивилась: меня ждали, укрывшись от холодного ветра на веранде. Сначала я подумала, что это мама, не зря я о ней в последнее время вспоминаю. Хотя вряд ли, она на службе за пределами планеты, со службы просто так домой не налетаешься, и следующий её приезд придётся на середину осени, ближе к зиме. А потом я узнала гостя, и остро пожалела, что это не Сае.
Оказывается, я подсознательно ожидала, что Сае придёт к вечеру. Не пришёл. Зато явился наш семейный доктор, Элмер Дженкинс, телепат первого ранга. Он один из тех, кого барьер пропускает без звука, что поделаешь. Ничего плохого против доктора я не имею, он хороший человек, по-настоящему хороший…
Но как же не вовремя!
– Мне кажется, ты не хочешь меня видеть, Десима, – мягко сказал он, внимательно меня разглядывая, как в детстве, когда я расшибала коленку или цепляла сезонный вирус. – Если хочешь, я могу уйти…
– Нет, что вы, дядя Эл, оставайтесь, раз уж пришли, – сказала я. – Кофе?
– Не откажусь.
Кофе у нас на Аркадии – неизменный ритуал гостеприимства; кофе, сигары и хороший коньяк из Солнцедола. Но, поскольку я девушка, а доктор Дженкинс старше меня раза так в три, остаётся только кофе.
Я добавила пару ломтиков имбиря и треть чайной ложечки корицы, всё, как Дженкинс любит. Дымный сладковатый коричный запах поплыл в воздухе, мешаясь с солёными запахами океана.
– Лучший кофе всегда у тебя, Десима, – похвалил меня Дженкинс.
Я знала его чуть ли не с рождения. Для меня он всегда был не только врачом, профессионалом при исполнении, но – почти родственником и неизменным символом Дома, моей личной крепости, если хотите.
Иногда я жалела, что не могла назвать Элмера Дженкинса отцом. Он, всё понимал, на первом-то ранге ты в любом случае видишь людей насквозь, не зависимо от того, хочешь того или нет, но не давал повода. Такая холодноватая отстранённость, недостаточная для того, чтобы отодвинуть на другую сторону улицы, но и последнюю черту переходить не дававшая.
Нет у меня отца. Мой эмбрион собирали под микроскопом. А у мамы если и был мужчина на её службе, то со мной его знакомить она даже не пыталась. Может, к лучшему. Я не представляла себе чужих в нашем доме. Я бы, наверное, этого не перенесла.
Хотя Сае, к примеру, вполне себе вписался. Сидел как раз на месте доктора Дженкинса, держал в тонких пальцах кофейную чашечку, и ничего. Даже прикасался ко мне, и никакой жабы за воротом...
Может, потому, что Сае не был человеком?
– Ничего не хочешь мне рассказать, Дес? – мягко спросил доктор Эл.
– А должна? – осторожно спросила я.
– Ты выглядишь рассеянной.
– Ваши штучки телепатические, – недовольно сказала я. – Знаете же, как не люблю!
– Знаю! – посмеялся он. – И потому упаковался в плотный ментальный кокон заранее. Десима, ты бьёшь эмоциями по площадям, даже не думая хоть как-то их контролировать, а потом обижаешься, что кто-то твои чувства воспринимает телепатически. Или уж бери себя в руки или не жалуйся.
– Простите, – сказала я. – Не хотела вас обидеть.
Телепаты очень щепетильны насчёт соблюдения прав лишённых их паранормы. Это действительно серьёзное оскорбление, когда ты подозреваешь перворангового в том, что он читает тебя без твоего согласия. Они не могут, им запрещено под страхом полной блокировки паранормы, что для многих из них хуже смертной казни. Ни один в здравом уме не решится на такое преступление, а сумасшедших собратьев они сами выявляют задолго до того, как те успевают причинить кому-то вред.
– Я хорошо знаю тебя, дитя, и понимаю, что ты не нарочно, – поднял Дженкинс ладони. – Но твои трудности в общении в том числе связаны и с этим. С эмоциональной несдержанностью.
– Я не хочу ни с кем общаться, док, – сказала я. – Мне хорошо и так.
– Допустим, – мирно сказал он. – Но что ты будешь делать, когда влюбишься?
– Ничего, дядя Эл, – спокойно ответила я. – Ничего не буду делать. Я не влюблюсь.
– Довольно самонадеянное заявление, – заметил Дженкинс. – Мне бы такую уверенность…
– Но вы же…
– Старый?
– Женатый! – выпалила я.
Возраст любви не помеха, кто бы спорил. Сколько на эту тему создано музыкальных, видео и текстовых художественных произведений, давно вошедших в Фонд золотого культурного наследия Человечества! Но брак, да ещё по старым аркадийским традициями, – это в моём понимании было непоколебимее гранитной скалы. И вот состоящий в таком браке человек заявляет, что может влюбиться. Небо, рухни на землю!
А если вдуматься, то хозяйку Дженкинс, тётю Алину, я, наверное, года два уже как не видела… Она – ландшафтный дизайнер с галактическим именем, всегда в разъездах, но два года не показываться в родном доме?
– Брачные союзы создают люди, – сказал доктор. – А людям свойственно ошибаться… или меняться со временем.
– Но как же «браки создаются на небесах»? И – «пока смерть не разлучит»…
– Бывает и так, – признал он. – Но очень редко. А знаешь почему?
Я не знала, и потому покачала головой.
– Потому что нет ничего вечного во Вселенной. Что-то уходит, что-то приходит. Даже звёзды, в конце-то концов, умирают, что уже говорить о человеке с таким коротеньким жизненным сроком по сравнению с той же звездой, что впору посмеяться. Сегодня ты твердишь, что не влюбишься ни в кого и ни за что, а завтра тебя накрывает лавиной, и ты не знаешь, как тебе быть и что дальше делать. Потому что нет ни опыта, ни понимания, что это такое и как с ним жить. А с твоей паранормой возможны сюрпризы, достаточно неприятные…
– Вы всегда боялись моей паранормы, дядя Эл, – задумчиво сказала я. – Но почему? Двадцать два пункта по Гаманину, что тут страшного? Я даже искорку на кончике пальца зажечь не могу, не то, что… А вы боитесь пожара.
– Что ж, прямой вопрос требует прямого ответа… Твоя генерация, Ламель-17 с доминантой Нанкин, предполагает индекс Гаманина от четырёхсот до почти тысячи. Эта линия вообще, с самого начала, создавалась для армии. А теперь смотри, генетика у тебя безупречная, ошибок при сборке не допущено ни одной, но – всего двадцать два пункта. Спрашивается, почему?
– Я не знаю, – честно сказала я.
– И мы не знаем. Но у тебя огромный потенциал, и он может высвободиться при сильных душевных переживаниях, к которым относится и влюблённость, кстати говоря. И, между прочим, создатель твоей генетической линии, профессор Анна Жарова-Ламель, приезжает на симпозиум, посвящённый проблемам биоинженерии… не хочешь встретиться?
Я даже назад подалась от такого коварного предложения. Встретиться – это, значит, лететь через всю планету в Барсучанск, в Аркадийский Центр этот, прости господи, современных биотехнологий, работать там живым экспонатом для лекций студентам. На тему «собрали, как положено, работает как всегда» или «кривые руки не для скуки». Профессор ещё по мне статьи научные писать будет, к гадалке не ходи…
– Примерно такой реакции я и ожидал, Дес. Никто не станет принуждать тебя против воли, никуда не нужно ехать – достаточно согласиться, и, скажем, в один из вечеров, когда тебе будет удобно, мы соберёмся у меня на веранде и будем пить кофе под красивую музыку: ты, я и профессор… Не спеши отказываться, Дес, сначала хорошо подумай. Собственно, поэтому я и пришёл к тебе сегодня. Предложить такую встречу.
– Спасибо, – сказала я, обижать доктора не хотелось, он всегда относился ко мне хорошо, и я добавила: – я подумаю…
А про себя решила, да ни за что.
– Да, вот ещё что… Пожалуй, неплохо будет, если ты будешь знать об этом. Новость от аркадийского Университета Телепатических искусств. Последняя стадия клинических испытаний проекта, позволяющего значительно сократить психотерапию при нарушениях общения, наконец-то завершена. Полагаю, тебе не помешало бы почитать спецификации.
– Я не хочу ни с кем общаться, дядя Эл, – сказала я устало. – Я вас люблю и уважаю, но даже вы меня сегодня утомили. Честно.
– Десима, девочка, – мягко сказал он, – однажды тебе придётся повзрослеть, согласись.
Я промолчала. Не люблю спорить. Не люблю вести пустые разговоры. Вообще разговоры не люблю. Насколько всё-таки полным и информативным бывает молчание, настолько разговоры получаются ворохом сверкающих конфетти, из которых не составишь целую картину, как ни старайся.
Дженкинс посмотрел в свою чашечку и перевернул её над блюдцем. Гадание на кофейной гуще, деревенские игры разума…
Я ждала, что он скажет, что там увидел, но он не сказал. Поднялся, поблагодарил за кофе. Я проводила его до конца аллеи. И наконец-то осталась одна.
Закат угас, и океан переливался сполохами фиолетового и красного огня. Это светился знаменитый аркадийский криль, его всегда становится особенно много к осени. Прибивает течением, плюс он сам размножается как сумасшедший.
Бешено несущиеся тучи отражали морской свет, и небо светилось тревожным пламенем. Скоро, скоро ударит буря…
Я подставляла лицо ледяному ветру, не спеша уходить в дом, и ни о чём не думала. Я сама была ветром, и облаками, и этим пылающим крилем, и каждой волной, бьющей в каменистый берег, и мне было хорошо.
После, прибирая столик, я из любопытства посмотрела на чашечку Дженкинса. Что-то же он там увидел, в своей гуще. Не мог не увидеть. Увидел, и мне ничего не сказал…
Застывшая тёмная масса сложилась в неожиданно чёткий рисунок. Такое встречается редко, обычно долго всматриваешься, когда пытаешься определить что-то по-настоящему важное.
Треугольник. Вилка. Сова. Человеческий контур, но почему-то с крыльями… Похоже, дядя Эл действительно расстался с женой, не по своей инициативе причём. По её. Эх, тётя Алина... жаль.
Я отнесла посуду в мойку, активировала цикл очистки. Подглядывать нехорошо. Хоть мысли, хоть вот – чужую судьбу…
***
Буря бушевала сутки, и только через день, поздним утром, ветер разметал наконец-то тяжёлые тучи, открылось над головой пронзительно-синее небо. Над пенными волнами потянулся крикливый клин пестрянок: птицы прощались с Алым Берегом, летели зимовать на далёкий ласковый юг. У пестрянки – бурые, синие и оранжевые перья, с белым зеркалом на крыле, смешной хохолок из длинных тонких белоснежных пёрышек с золотом на кончике. Хохолок прижимается к затылку и шее во время полёта. А ещё птицы наделены толикой телепатической восприимчивости, и часто стая действует на морской охоте или при перелёте как единое целое.
Пестрянки улетают на юг последними. Как только схлынет волна вынужденных переселенцев, можно будет ждать уже и первого снега.
Пока, несмотря на ледяной ветер, снова пригревало солнце, и цветы, сумевшие пережить бурю, радостно поднимали яркие головки. Они успеют доцвести, успеют даже дать семена. Какие-то я соберу, чтобы посеять весной, какие-то отлично перезимуют под снегом сами. Всё шло, как всегда, и эта осень ничем не отличалась от прошлой. А прошлая ничем не отличалась от череды таких же, промытых дождями, холодных и солнечных дней.
… Я рисовала волны. Смешивала краски – акриловые, спиртовые – прогревала ладонью, и цвета ложились в правильном хаосе, рождая на стекле стихию: волна шла прямо на зрителя, курчавась пенным гребнём, и сквозь неё просвечивало багрянцем штормовое солнце и криль сиял фиолетовым, не умея и не желая бороться с течением. А за первой волной вскипали другие, и ветвистые молнии пропарывали низкие, подожжённые буревым закатом тучи.
Что-то есть в том, как ты выдёргиваешь мгновение из потока бытия, придаёшь ему форму и отбрасываешь тенью на холст. Стекло, дерево, бумага – не важно, материал холста может быть любым. Важно – сошедшее настроение, без которого ничего не получится. Поэтому мои выставки бывают всего два раза в год. Не умею рисовать на заказ или потому, что так надо. Картина приходит сама… Или не приходит.
А когда я подняла голову, закончив полотно, то увидела Сае. Нет, не так. Сначала был этот тёплый толчок: улыбнись. А потом уже я подняла голову и увидела, как Сае стоит на набережной, заложив за спину руки, смотрит на крутые горбы волн, и ветер колышет полы его странного небесно-голубого плаща.
Ему тоже нравились стихия, непогода, ярость и буря, мне ли было не понять этого!
Я приготовила кофе, на этот раз и на себя тоже. Мы вместе пили кофе, Сае молчал, видно, не знал, что говорить, а я не лезла ему в душу тоже. Я старалась не смотреть на него так уж прямо. Но подмечала детали, которые не заметила вчера. Линия подбородка, тонкие брови в тон волосам, тёмные, но с синей искоркой… Тонкий прямой нос, от переносицы. Так странно. И похож на человека и не похож.
– Что-то случилось, Дес? – спросил вдруг Сае мягко. – Вы так смотрите…
– Простите, – смутилась я. – Я так просто… я подумала, ещё вчера, может, я вас нарисую… а сегодня смотрю и вижу, где ошиблась… По памяти рисовать не всегда получается хорошо.
– Вы – художник, Дес? – спросил он, помолчав.
