Другие — что императрица плакала не столько от счастья, сколько от мысли, что свадьбу ее собственной старшей дочери затмила свадьба фрейлины. А третьи… ах, третьи уже обсуждают, за кого пойдут Елена и Анна, и удастся ли им составить столь же счастливую партию, какую удалось составить Воронцовой.
А теперь — шпильки. Не могу не заметить: графиня К., известная своей страстью к изумрудам и злым замечаниям, весь свадебный обед пыталась уверить соседей, будто невеста «слишком молода, чтобы понимать, что делает». Скажу одно: пусть графиня сначала попробует понять, что именно она делает, когда надевает на шею все свои камни сразу.
А баронесса Ш., как всегда, не удержалась и шепнула, что «настоящая аристократка никогда бы не пошла под венец так просто». Дорогая баронесса, если ваша дочь всё ещё сидит в девицах при двадцати восьми годах от роду, то, может, ей стоило бы пойти под венец хоть как-нибудь, а не ждать принца с соседнего континента.
Что же касается меня, я скажу только одно: мы стали свидетелями начала новой моды. Теперь в женихах будут искать не титул и не родословную, а подвиг сердца».
В гостиной Воронцовых было многолюдно: родители Лизы принимали гостей — давних друзей семьи, родственников и знакомых по службе Петра Васильевича. На столе стоял фарфоровый сервиз с тонкими золотыми ободками, дымился самовар, Глаша молча и проворно разливала чай, подавая чашки на серебряном подносе.
Евгений Леопольдович, кузен Анны Павловны, почтенный господин в пенсне, откашлялся и заметил:
— В газетах нынче пишут так горячо, что, право, можно подумать, будто сама империя вступает под венец.
На что Амелия Карловна, племянница тетушки Петра Васильевича, век ходившая в кружевной мантилье, ибо полагала себя похожей на испанку, отпив глоток чаю, тонко возразила:
— Ах, но разве это не правда? Сама церемония — словно символ.
Анна Павловна, сидевшая чуть в стороне, ответила мягко, но с заметным волнением:
— Я благодарна судьбе, что мою дочь удостоили такой чести. Но, признаюсь, иногда мне кажется, что всё это больше похоже на сон, чем на явь.
Пожилой сосед по службе Петра Васильевича, осторожно мешая ложечкой сахар в чашке, произнёс:
— Сон или не сон, а дочь ваша нынче стала первой невестой империи. И это не я сказал, а газета.
Гости тихо рассмеялись.
Глаша, прислуживая у стола, украдкой прислушивалась к разговорам, но лица не поднимала. Это при хозяевах она могла позволить себе поболтать, но при гостях – ни-ни. Она ловко наполняла чашки и подкладывала пирожные на фарфоровые блюдца.
— Но что скажете насчёт статей? — подняла брови одна из молодых дам, Любинька, кузина Лизы Воронцовой, ныне Ермолаевой. — Одни утверждают, что наша Елизавета Петровна затмила даже дочерей императора. Разве это не слишком дерзко?
— Напротив, — вмешался Модест Александрович, сослуживец Воронцов, — это комплимент, и не столько невесте, сколько самой императорской семье. Они возвысили её, а значит, сами показали, что ценят истинные чувства выше условностей.
— И всё же, — прошептала Амелия Карловна, — «эра торжества техномагии» звучит уж слишком смело. Разве можно так открыто писать?
Пётр Васильевич, до этого молчавший, строго добавил:
— Газеты нынче любят громкие слова.
В гостиной повисла короткая, одобрительная тишина.
Анна Павловна, переводя дыхание, улыбнулась и добавила чуть тише:
— А для меня во всём это важно лишь одно. Чтобы моя дочь была счастлива. Остальное — пустое.
Гости понимающе закивали. Разговор продолжился уже о погоде и предстоящем сезоне в театре — как и положено в обществе, где умели вовремя сменить тему.
Когда гости разошлись, Глаша, аккуратно собрав с подносов фарфоровые чашки, сбежала в людскую. Там за столом сидела кухарка Авдотья с распаренным лицом — от печи она не отходила весь вечер, тут же была и молоденькая прачка Дуня, которая всё время прятала руки в фартуке, стесняясь красных от стирки пальцев.
— Ну, что там у барей? — первой спросила Авдотья, перекрестясь. — Сидят небось, щебечут?
Глаша важно отдулась, поставила поднос и, приосанившись, произнесла:
— Щебечут, ещё как! Про нашу барышню такое говорят… ах! «Первая невеста империи!» Да и в газетах то же самое написано.
— Небось, хвалят? — осторожно подала голос Дуня.
— Хвалят! — Глаша прижала ладонь к груди и закатила глаза. — Говорят, будто затмила даже самих царских дочерей. А один господин с пенсне прямо так и сказал: «Сама империя под венец идёт».
Авдотья прыснула:
— Ну-ну, сама империя! Ты гляди, какие слова! А у нас в подполе мыши хлеб грызут, и никакая империя их не гонит.
Все засмеялись.
— А мне-то что, — продолжала Глаша, оживляясь, — я стояла с подносом, слушала всё. Чай-то наливаю, а сама ухом так, ух! — и слышу: говорят, будто с Матвеем Георгиевичем теперь «новая эра начнётся». Так ведь я и на венчании была, - прибавила она ровно невзначай.
— Да ну! – открыла рот Дуня.
—Да! Мне барышня платье подарила и билет дала! Пригласительный! Так что я присутствовала, да!
—Ишь ты, - Авдотья качнула головой. – И ни к чему это, прислугу так баловать!
—Очень к чему! – обиделась Глаша. – Я теперь другую жизнь повидала, и какие господа бывают – тоже видела. Так что мужа себе стану искать с полным пониманием!
—Ох, вот беда у девки! Да где ж ты себе такого-то мужа найдешь? А станешь среди ровни искать, да нос задирать – беда будет! – воскликнула Авдотья.
—Ничё, я ученая теперь. Не пропаду!
—А как оно там было? – спросила Дуня, перебивая спорщиц.
—Ах, Дуня, сказочно… одно слово… блеск и больше ничего! – Глаша закатила в восторге глаза.
—Ой, блеск! Слова-то какие! Беда с девкой… - прокряхтела кухарка. – Добра не жди таперича…
Глаша фыркнула, а Дуня робко улыбнулась и шепнула:
— А барышня-то счастлива будет?
Глаша помягчела, кивнула и сказала почти торжественно:
— Будет. Я видела: глаза у неё сияют. Вот и всё. Эра там, не эра, а счастье для бабы – наиглавнейшее жизненное условие!
Они ещё немного посмеялись, и Авдотья сказала:
— Ну, давайте за новую невесту чайком разживёмся.
И все трое подняли кружки, словно тоже участвовали в большом празднике.
В Петербурге давно отзвенели все сплетни и пересуды вокруг суда, венчания и «первой невесты империи». Жизнь пошла своим чередом, и в доме на Литейной, куда въехали Лиза и Матвей Ермолаевы, царили мир и покой.
Дом был не огромный дворец, но и не тесный доходный флигель — просторный, уютный особнячок, в котором всё дышало молодостью и счастьем хозяев. Лиза, уже с заметным округлившимся животом, хозяйничала так, словно делала это всю жизнь: то наставляла горничную, то сама проверяла пирог в духовке, а то садилась у окна и, прижимая ладонь к животу, с лёгкой улыбкой слушала, как Матвей в кабинете начерчивает какие-то сложнейшие схемы для Инженерной академии.
Матвей, теперь уже Матвей Георгиевич, служил в Инженерной академии, был на хорошем счету у начальства, вхож к императору, и приобрел изрядный авторитет в научных кругах. Вчерашний «андроид» стал дворянином, а дворянство император пожаловал ему лично, и даже самые злые языки постепенно притихли — во-первых, потому что спорить с императором себе дороже, а во-вторых, потому что в обществе Матвей держался скромно, но уверенно.
Гости у Ермолаевых бывали часто. Царевна Елена нередко заглядывала к Лизе, и они проводили долгие вечера за разговорами и рукоделием. Часто Елена брала Лизу с собой в городские приюты — «помогать бедным», как она это называла. Лиза сперва робела, но скоро освоилась и в новом для неё круге, и в новом деле. Царевна решила организовать сеть фондов помощи по всей Империи, Лиза исполняла роль ее помощницы и вскоре имена и царевны и госпожи Ермолаевой по всей стране стали произноситься даже с некоторым придыханием. Жизни брошенных детей, одиноких матерей, инвалидов, стариков были весьма облегчены их трудами и заботами.
Совсем рядом с Ермолаевыми жили Семашины. Доктор и его молодая супруга Екатерина Сергеевна были счастливы так же, как и их соседи. Шаховская, ещё недавно фрейлина, с лёгкой иронией иной раз вспоминала о своем прошлом, с любовью говорила о муже, и, встречаясь с Лизой, обе признавались друг другу, что никогда не думали, что судьба повернётся к ним таким образом.
А где-то очень далеко, в Сибири, жили в ссылке Вадим Журавель и профессор Острожский. Газеты иногда поминали о них короткой строкой, но никто особенно их не жалел. Мария Перова успела бежать за границу, и слухи о ней доходили только обрывочные: то будто бы она в Париже, то в Швейцарии. Ей очень помогали ее дальние родственники Разумовские. Все-таки, она была отпрыском этой знатной фамилии, хотя и не вполне законным. Кажется, их участие примирило ее с действительностью. Софья Спиридонова и Вера Сергеева, некогда втянутые в заговор, теперь находились под надзором полиции, но Семашин привлёк их к работе в госпитале. Там они, близко увидев человеческое страдание, переменили свое мнение на жизнь и решительно отказались от мыслей о том, что террором можно что-то изменить к лучшему.
Во дворце жизнь тоже текла своим чередом. Цесаревна родила мальчика —Александра, и теперь вся семья шутливо говорила, что в их доме уж слишком много Александров. Императрица поначалу настаивала на имени Алексей, но государь твёрдо отказал: «Нам не стоит испытывать судьбу. Это имя несчастливое для нашей семьи». Никто, кроме деда и отца, не знал, что младенец унаследовал дар — он был магом. И хотя мальчик ещё только младенчески лепетал на руках у матери, его судьба была уже предрешена: он наследник престола и магической силы.
Царевна Ольга, не желавшая отставать от брата, тоже родила сына, которого назвали Григорием, совсем по-строгановски, а царевну Анну просватали за принца Орлеанского — это было громкое политическое событие, о котором судачил весь Петербург. Впрочем, Анна с принцем познакомилась до обручения и, кажется, была совершенно им довольна.
Елена оставалась без жениха, но нисколько от этого не страдала: она занималась общественной деятельностью и говорила об этом с такой страстью, что её с уважением слушали даже умудренные сединами сановники. Быть может, Елена вообще не выйдет замуж, так судачили кумушки за ее спиной. Дело неслыханное, царевна и старая дева. Впрочем, быть может, она еще обретет свое счастье, ведь она более других его достойна.
Мария Друцкая по-прежнему служила фрейлиной у цесаревны. А Глаша обручилась, нашла себе достойного кавалера, старшего приказчика из суконной лавки купца Барятьева. По ее словам, он ничуть не уступал тем блестящим аристократам, которых она видела на свадьбы своей молодой госпожи.
Империя жила в мире и благополучии. Газеты писали не о заговорах, а о балах, о новых школах, о театральных премьерах. Казалось, буря миновала и дальше будет только покой и счастье для всех.
А в доме Ермолаевых вечер за вечером Лиза сидела у камина с рукоделием, а Матвей — за чертежами. Время от времени он отрывался, чтобы поцеловать её в макушку, и она смеялась, называя его «мой инженер». И каждый из них понимал: вот оно, счастье. Как же мы его заслужили? И заслужили ли? Не уйдет ли оно? Было немного тревожно о весело.
И, да, новая эра началась. По крайней мере, для Лизы и Матвея. Она началась в тот день, когда они впервые решились держаться за руки, невзирая на страхи и сомнения.
P.S.
Фрагмент из «дамской колонки» княгини N
"Ах, милые мои читательницы (и кое-кто из читателей-мужчин, которые тайком заглядывают в мою колонку)! Что я могу сказать? Наша Елизавета Петровна Воронцова, ныне уже госпожа Ермолаева, так быстро превратилась из фрейлины в хозяйку собственного салона, что у меня кружится голова. В её доме — камин всегда топится вовремя, самовар кипит, гости улыбаются, а муж — представьте себе! — не играет в карты ночи напролёт, не гоняется за актрисами, а сидит у себя с чертежами и не покидает своей очаровательной супруги. Я спрашиваю вас: неужели наступили новые времена? И если так, то что ждёт нас завтра? Может статься, через год вся столица будет искать себе этаких «матвеев» — инженеров, а вовсе не князей и графов? Боже мой, куда катится свет! Но, между нами, катится он весьма приятным образом…"
В Петербурге долго смеялись и судачили о статье.
В гостиной графини Апраксиной одна из молодых дам, поправляя кружевной рукав, заметила:
— Ах, если это правда, то, пожалуй, нам стоит пересмотреть список достойных женихов. Кто знает, может быть, инженеры и впрямь будущие герои века?
На что её мать строго ответила:
— Милая, инженеры — хорошие люди, но в первую очередь ищи титул и фамилию. Всё же двадцатый век ещё не наступил.
В офицерском клубе говорили иначе.
— Видал? — сказал корнет К. поручика Л., разворачивая газету. — «Не покидает своей очаровательной супруги», ха! Может, и мне пора оставить карты и заняться инженерией?
— Брось, — усмехнулся поручик. — Ты сначала жену найди, которая согласится терпеть твой нрав!
На набережной Фонтанки две старушки в шляпках говорили меж собой.
— Видите ли, теперь модно иметь мужа инженера, — сказала одна, поджимая губы.
— Модно-то модно, — вздохнула вторая, — а у моей племянницы жених князь какой-то с усами, который стихи пишет. Вот и думай теперь, не прогадала ли она*
А в доме Воронцовых Анна Павловна, сложив руки на коленях, заметила с улыбкой:
— Всё же приятно, что о нашей Лизе пишут в газетах.
Пётр Васильевич вполне добродушно ответил ей:
— А я такой славы не приветствую…
Анна Павловна только рассмеялась на эти слова и велела Глаше подать ещё чаю.
КОНЕЦ
20.08.2025 г.
А теперь — шпильки. Не могу не заметить: графиня К., известная своей страстью к изумрудам и злым замечаниям, весь свадебный обед пыталась уверить соседей, будто невеста «слишком молода, чтобы понимать, что делает». Скажу одно: пусть графиня сначала попробует понять, что именно она делает, когда надевает на шею все свои камни сразу.
А баронесса Ш., как всегда, не удержалась и шепнула, что «настоящая аристократка никогда бы не пошла под венец так просто». Дорогая баронесса, если ваша дочь всё ещё сидит в девицах при двадцати восьми годах от роду, то, может, ей стоило бы пойти под венец хоть как-нибудь, а не ждать принца с соседнего континента.
Что же касается меня, я скажу только одно: мы стали свидетелями начала новой моды. Теперь в женихах будут искать не титул и не родословную, а подвиг сердца».
В гостиной Воронцовых было многолюдно: родители Лизы принимали гостей — давних друзей семьи, родственников и знакомых по службе Петра Васильевича. На столе стоял фарфоровый сервиз с тонкими золотыми ободками, дымился самовар, Глаша молча и проворно разливала чай, подавая чашки на серебряном подносе.
Евгений Леопольдович, кузен Анны Павловны, почтенный господин в пенсне, откашлялся и заметил:
— В газетах нынче пишут так горячо, что, право, можно подумать, будто сама империя вступает под венец.
На что Амелия Карловна, племянница тетушки Петра Васильевича, век ходившая в кружевной мантилье, ибо полагала себя похожей на испанку, отпив глоток чаю, тонко возразила:
— Ах, но разве это не правда? Сама церемония — словно символ.
Анна Павловна, сидевшая чуть в стороне, ответила мягко, но с заметным волнением:
— Я благодарна судьбе, что мою дочь удостоили такой чести. Но, признаюсь, иногда мне кажется, что всё это больше похоже на сон, чем на явь.
Пожилой сосед по службе Петра Васильевича, осторожно мешая ложечкой сахар в чашке, произнёс:
— Сон или не сон, а дочь ваша нынче стала первой невестой империи. И это не я сказал, а газета.
Гости тихо рассмеялись.
Глаша, прислуживая у стола, украдкой прислушивалась к разговорам, но лица не поднимала. Это при хозяевах она могла позволить себе поболтать, но при гостях – ни-ни. Она ловко наполняла чашки и подкладывала пирожные на фарфоровые блюдца.
— Но что скажете насчёт статей? — подняла брови одна из молодых дам, Любинька, кузина Лизы Воронцовой, ныне Ермолаевой. — Одни утверждают, что наша Елизавета Петровна затмила даже дочерей императора. Разве это не слишком дерзко?
— Напротив, — вмешался Модест Александрович, сослуживец Воронцов, — это комплимент, и не столько невесте, сколько самой императорской семье. Они возвысили её, а значит, сами показали, что ценят истинные чувства выше условностей.
— И всё же, — прошептала Амелия Карловна, — «эра торжества техномагии» звучит уж слишком смело. Разве можно так открыто писать?
Пётр Васильевич, до этого молчавший, строго добавил:
— Газеты нынче любят громкие слова.
В гостиной повисла короткая, одобрительная тишина.
Анна Павловна, переводя дыхание, улыбнулась и добавила чуть тише:
— А для меня во всём это важно лишь одно. Чтобы моя дочь была счастлива. Остальное — пустое.
Гости понимающе закивали. Разговор продолжился уже о погоде и предстоящем сезоне в театре — как и положено в обществе, где умели вовремя сменить тему.
Когда гости разошлись, Глаша, аккуратно собрав с подносов фарфоровые чашки, сбежала в людскую. Там за столом сидела кухарка Авдотья с распаренным лицом — от печи она не отходила весь вечер, тут же была и молоденькая прачка Дуня, которая всё время прятала руки в фартуке, стесняясь красных от стирки пальцев.
— Ну, что там у барей? — первой спросила Авдотья, перекрестясь. — Сидят небось, щебечут?
Глаша важно отдулась, поставила поднос и, приосанившись, произнесла:
— Щебечут, ещё как! Про нашу барышню такое говорят… ах! «Первая невеста империи!» Да и в газетах то же самое написано.
— Небось, хвалят? — осторожно подала голос Дуня.
— Хвалят! — Глаша прижала ладонь к груди и закатила глаза. — Говорят, будто затмила даже самих царских дочерей. А один господин с пенсне прямо так и сказал: «Сама империя под венец идёт».
Авдотья прыснула:
— Ну-ну, сама империя! Ты гляди, какие слова! А у нас в подполе мыши хлеб грызут, и никакая империя их не гонит.
Все засмеялись.
— А мне-то что, — продолжала Глаша, оживляясь, — я стояла с подносом, слушала всё. Чай-то наливаю, а сама ухом так, ух! — и слышу: говорят, будто с Матвеем Георгиевичем теперь «новая эра начнётся». Так ведь я и на венчании была, - прибавила она ровно невзначай.
— Да ну! – открыла рот Дуня.
—Да! Мне барышня платье подарила и билет дала! Пригласительный! Так что я присутствовала, да!
—Ишь ты, - Авдотья качнула головой. – И ни к чему это, прислугу так баловать!
—Очень к чему! – обиделась Глаша. – Я теперь другую жизнь повидала, и какие господа бывают – тоже видела. Так что мужа себе стану искать с полным пониманием!
—Ох, вот беда у девки! Да где ж ты себе такого-то мужа найдешь? А станешь среди ровни искать, да нос задирать – беда будет! – воскликнула Авдотья.
—Ничё, я ученая теперь. Не пропаду!
—А как оно там было? – спросила Дуня, перебивая спорщиц.
—Ах, Дуня, сказочно… одно слово… блеск и больше ничего! – Глаша закатила в восторге глаза.
—Ой, блеск! Слова-то какие! Беда с девкой… - прокряхтела кухарка. – Добра не жди таперича…
Глаша фыркнула, а Дуня робко улыбнулась и шепнула:
— А барышня-то счастлива будет?
Глаша помягчела, кивнула и сказала почти торжественно:
— Будет. Я видела: глаза у неё сияют. Вот и всё. Эра там, не эра, а счастье для бабы – наиглавнейшее жизненное условие!
Они ещё немного посмеялись, и Авдотья сказала:
— Ну, давайте за новую невесту чайком разживёмся.
И все трое подняли кружки, словно тоже участвовали в большом празднике.
Эпилог
В Петербурге давно отзвенели все сплетни и пересуды вокруг суда, венчания и «первой невесты империи». Жизнь пошла своим чередом, и в доме на Литейной, куда въехали Лиза и Матвей Ермолаевы, царили мир и покой.
Дом был не огромный дворец, но и не тесный доходный флигель — просторный, уютный особнячок, в котором всё дышало молодостью и счастьем хозяев. Лиза, уже с заметным округлившимся животом, хозяйничала так, словно делала это всю жизнь: то наставляла горничную, то сама проверяла пирог в духовке, а то садилась у окна и, прижимая ладонь к животу, с лёгкой улыбкой слушала, как Матвей в кабинете начерчивает какие-то сложнейшие схемы для Инженерной академии.
Матвей, теперь уже Матвей Георгиевич, служил в Инженерной академии, был на хорошем счету у начальства, вхож к императору, и приобрел изрядный авторитет в научных кругах. Вчерашний «андроид» стал дворянином, а дворянство император пожаловал ему лично, и даже самые злые языки постепенно притихли — во-первых, потому что спорить с императором себе дороже, а во-вторых, потому что в обществе Матвей держался скромно, но уверенно.
Гости у Ермолаевых бывали часто. Царевна Елена нередко заглядывала к Лизе, и они проводили долгие вечера за разговорами и рукоделием. Часто Елена брала Лизу с собой в городские приюты — «помогать бедным», как она это называла. Лиза сперва робела, но скоро освоилась и в новом для неё круге, и в новом деле. Царевна решила организовать сеть фондов помощи по всей Империи, Лиза исполняла роль ее помощницы и вскоре имена и царевны и госпожи Ермолаевой по всей стране стали произноситься даже с некоторым придыханием. Жизни брошенных детей, одиноких матерей, инвалидов, стариков были весьма облегчены их трудами и заботами.
Совсем рядом с Ермолаевыми жили Семашины. Доктор и его молодая супруга Екатерина Сергеевна были счастливы так же, как и их соседи. Шаховская, ещё недавно фрейлина, с лёгкой иронией иной раз вспоминала о своем прошлом, с любовью говорила о муже, и, встречаясь с Лизой, обе признавались друг другу, что никогда не думали, что судьба повернётся к ним таким образом.
А где-то очень далеко, в Сибири, жили в ссылке Вадим Журавель и профессор Острожский. Газеты иногда поминали о них короткой строкой, но никто особенно их не жалел. Мария Перова успела бежать за границу, и слухи о ней доходили только обрывочные: то будто бы она в Париже, то в Швейцарии. Ей очень помогали ее дальние родственники Разумовские. Все-таки, она была отпрыском этой знатной фамилии, хотя и не вполне законным. Кажется, их участие примирило ее с действительностью. Софья Спиридонова и Вера Сергеева, некогда втянутые в заговор, теперь находились под надзором полиции, но Семашин привлёк их к работе в госпитале. Там они, близко увидев человеческое страдание, переменили свое мнение на жизнь и решительно отказались от мыслей о том, что террором можно что-то изменить к лучшему.
Во дворце жизнь тоже текла своим чередом. Цесаревна родила мальчика —Александра, и теперь вся семья шутливо говорила, что в их доме уж слишком много Александров. Императрица поначалу настаивала на имени Алексей, но государь твёрдо отказал: «Нам не стоит испытывать судьбу. Это имя несчастливое для нашей семьи». Никто, кроме деда и отца, не знал, что младенец унаследовал дар — он был магом. И хотя мальчик ещё только младенчески лепетал на руках у матери, его судьба была уже предрешена: он наследник престола и магической силы.
Царевна Ольга, не желавшая отставать от брата, тоже родила сына, которого назвали Григорием, совсем по-строгановски, а царевну Анну просватали за принца Орлеанского — это было громкое политическое событие, о котором судачил весь Петербург. Впрочем, Анна с принцем познакомилась до обручения и, кажется, была совершенно им довольна.
Елена оставалась без жениха, но нисколько от этого не страдала: она занималась общественной деятельностью и говорила об этом с такой страстью, что её с уважением слушали даже умудренные сединами сановники. Быть может, Елена вообще не выйдет замуж, так судачили кумушки за ее спиной. Дело неслыханное, царевна и старая дева. Впрочем, быть может, она еще обретет свое счастье, ведь она более других его достойна.
Мария Друцкая по-прежнему служила фрейлиной у цесаревны. А Глаша обручилась, нашла себе достойного кавалера, старшего приказчика из суконной лавки купца Барятьева. По ее словам, он ничуть не уступал тем блестящим аристократам, которых она видела на свадьбы своей молодой госпожи.
Империя жила в мире и благополучии. Газеты писали не о заговорах, а о балах, о новых школах, о театральных премьерах. Казалось, буря миновала и дальше будет только покой и счастье для всех.
А в доме Ермолаевых вечер за вечером Лиза сидела у камина с рукоделием, а Матвей — за чертежами. Время от времени он отрывался, чтобы поцеловать её в макушку, и она смеялась, называя его «мой инженер». И каждый из них понимал: вот оно, счастье. Как же мы его заслужили? И заслужили ли? Не уйдет ли оно? Было немного тревожно о весело.
И, да, новая эра началась. По крайней мере, для Лизы и Матвея. Она началась в тот день, когда они впервые решились держаться за руки, невзирая на страхи и сомнения.
P.S.
Фрагмент из «дамской колонки» княгини N
"Ах, милые мои читательницы (и кое-кто из читателей-мужчин, которые тайком заглядывают в мою колонку)! Что я могу сказать? Наша Елизавета Петровна Воронцова, ныне уже госпожа Ермолаева, так быстро превратилась из фрейлины в хозяйку собственного салона, что у меня кружится голова. В её доме — камин всегда топится вовремя, самовар кипит, гости улыбаются, а муж — представьте себе! — не играет в карты ночи напролёт, не гоняется за актрисами, а сидит у себя с чертежами и не покидает своей очаровательной супруги. Я спрашиваю вас: неужели наступили новые времена? И если так, то что ждёт нас завтра? Может статься, через год вся столица будет искать себе этаких «матвеев» — инженеров, а вовсе не князей и графов? Боже мой, куда катится свет! Но, между нами, катится он весьма приятным образом…"
В Петербурге долго смеялись и судачили о статье.
В гостиной графини Апраксиной одна из молодых дам, поправляя кружевной рукав, заметила:
— Ах, если это правда, то, пожалуй, нам стоит пересмотреть список достойных женихов. Кто знает, может быть, инженеры и впрямь будущие герои века?
На что её мать строго ответила:
— Милая, инженеры — хорошие люди, но в первую очередь ищи титул и фамилию. Всё же двадцатый век ещё не наступил.
В офицерском клубе говорили иначе.
— Видал? — сказал корнет К. поручика Л., разворачивая газету. — «Не покидает своей очаровательной супруги», ха! Может, и мне пора оставить карты и заняться инженерией?
— Брось, — усмехнулся поручик. — Ты сначала жену найди, которая согласится терпеть твой нрав!
На набережной Фонтанки две старушки в шляпках говорили меж собой.
— Видите ли, теперь модно иметь мужа инженера, — сказала одна, поджимая губы.
— Модно-то модно, — вздохнула вторая, — а у моей племянницы жених князь какой-то с усами, который стихи пишет. Вот и думай теперь, не прогадала ли она*
А в доме Воронцовых Анна Павловна, сложив руки на коленях, заметила с улыбкой:
— Всё же приятно, что о нашей Лизе пишут в газетах.
Пётр Васильевич вполне добродушно ответил ей:
— А я такой славы не приветствую…
Анна Павловна только рассмеялась на эти слова и велела Глаше подать ещё чаю.
КОНЕЦ
20.08.2025 г.
