Над столом нависли грозовые облака, напряжение стало почти осязаемым, даже матушка, сидевшая до толе спокойно и невозмутимо, кажется, застыла в ожидании нечто, что несет в себе опасность и может с легкостью разрушить этот хрупкий мир. Все противоречия в семье, что копились годами, так тщательно скрываемые под тонким слоем фарфора семейного счастья, грозились быть разбиты, от одного лишь прикосновения, легкого как перо птицы, но приложенного в нужное место, и с той силой, что может разбить даже самую крепкую семью. Как же уязвимо семейное счастье, одно слово, один поступок, и вот уже одни осколки. И не собрать, ни склеить.
Однако Лиза в силу юности, наивности и неопытности, едва ли осознавала в должной мере происходящее, находясь в плену любовной лихорадки. Занятая своими мыслями и тревогами, она лишь с облегчением выдохнула. Она всерьез начала опасаться, что батюшка гневается на нее, от того, что узнал о ее тайных свиданиях, но теперь, кажется все встало на свои места и с наименьшими потерями. Ведь что есть страх перед порицанием за дерзость и непослушание, перед страхом за наказание, что могло постичь Лизу, ежели, выяснится правда об ее постыдном поведении, которая могла запятнать не только ее репутацию, но и честь всего семейства. Связь незамужней женщины с мужчиной строго порицалась в обществе, а уж связь с мужчиной, над которым нависла угрозы быть «заклейменным» как предатель Отечества, могла стать для нее, юной девушки, фатальной. И если другую красавицу общество еще могло простить, то ее, что влачит жалкое существование, хотя и принадлежит к самым сливкам Петербургского общества, но в силу физического недуга, так отличающуюся от других, общество обратно больше никогда не примет.
– Отец, я все могу объяснить, – начала оправдываться Лиза.
Арсентьев махнул рукой, давая понять, что не желает слушать, и закричал:
– Я Вам трем голубушкам, много воли дал! – неожиданно разгневался он, – Но одна из Вас, Слава Богу, уж не в моей власти, так что пусть ей Трусов, занимается, прохвост, не тем вспомнить, – продолжил Николай Алексеевич, глядя на пустое место за столом, где еще сегодня сидела ее сестра с мужем. – Но вы, двое! – продолжил он, переводя взгляд, с жены на Лизу и обратно. – Словно сговорились, делать только то, что вам угодно, а меня здесь и вовсе никто не слушает! Будто я и не хозяин в собственном доме, что не скажу, все невпопад. Не то, да не к месту. Одна… – произнес он, снова взглянув не жену, – всем недовольна! Что я ни сделаю, все не так, да не эдак, а вторая, ведет себя как желает, словно имея намерения погубить свою репутацию, во что бы то ни стало, третья, – и он снова сердито посмотрел на пустое место за столом, – Тьфу, не моя забота! – А для Вас я и не авторитет вовсе! Банкиры боятся! Политики уважают! Жандармы и те пасуют! А вы меня, верно за дурака держите! – закричал он, да так, что белки глаз, выпучились, как у той самой щуки, что минуту назад, лежала, распростертая и отваренная на столе.
– И, ежели, я сказала на бал! Значит на бал! И не перечить! – приказал он, глядя на Лизу.
– А, ежели, сказал, люди попусту говорят, значит попусту! Ясно ли Вам, Мария Петровна? – спросил он, глядя на жену сердито.
Матушка, посмотрела на мужа со злостью и даже презрением, однако же промолчала, но из-за стола не встала, а продолжила есть, словно и не происходило ничего вовсе, бросая украдкой в него настолько испепеляющий взгляд, что будь он из картона, прожгла бы Арсентьева до дыр, огнем той ярости и гнева.
Лиза же сидела едва дыша, не притронувшись к еде, она, в пример матушки, встать из-за стола не смела, опасаясь что этот поступок может быть также расценен батюшкой как неповиновение. И теперь со страхом думала, о том, какова же будет сила гнева отца, ежели он узнает о ее тайной любовной связи, если сейчас, одно лишь письмо графини Батюшковой, накликало на нее и матушку, такую беду. Но вместе со страхом, осознавая, в полной мере, всю опасность происходящего, она вдруг обрела такую несокрушимую решимость, ибо любовь отныне стала для нее не только щитом, но и оружием, которых до сего момента у нее не было, так что теперь, обретя все это, она была как никогда готова к борьбе.
Мария Петровна Арсентьева уже готовилась ко сну, когда в дверь спальни постучали.
– Войдите, – коротко ответила она, ожидая увидеть прислугу, забывшую забрать, бальное платье с вечера. – Надобно напомнить и о платье Лизы, – вдруг вспомнила Мария Петровна, когда в комнату неожиданно вошел муж.
Он робко приоткрыл дверь, и, просунув голову и часть руки, словно находился не только не в своем собственном доме, но и в чужой спальне, конфузливо кашлянул.
Увидев мужа, сидящая на кровати и уже готовившаяся ко сну Мария Петровна, вспыхнула румянцев гнева, и не удосужив, Николая Алексеевича даже мимолетным взглядом, отвернулась к окну. И тот факт, что для этого пришлось принять позу настолько неестественную и неудобную, что посмотрев на нее со стороны, человек несведущий решил бы, что баронессу разбил радикулит, не иначе, Марию Петровну нисколько не смущал.
Впрочем, Николай Алексеевич, тому удивлен нисколько не был, так как за годы супружества он уже привык к тому, что ежели жена на него осерчала, то главным ее наказанием, всегда является полное пренебрежение и отсутствие интереса к нему, как будто бы он не то что не муж ей вовсе, но даже и не человек, а нечто, хотя и обладающее даром передвижения по комнате, но все же явление скорее неодушевленное, чем живое, что по своему статусу ближе к столу, или даже стулу.
Оскорбившись на сказанное ненароком слово, или дело, она могла вначале даже виду не подать, и могло даже показаться, будто бы она и не обижена вовсе, и он уже забывал о чем был спор, но подойдя через несколько часов после размолвки, мог обнаружить, что она не только не желает разговаривать с ним, но и презирает его до той степени, что даже и смотреть на него не хочет. И сия обструкция могла продолжаться и день и два, и даже месяц, при том, что срок наказания всегда был непредсказуем, глядишь, за ерунду, и месяц не общаешься, а сделаешь что по-настоящему дурное, посмотришь, а она и забыла. Воистину, женщины, создания, не поддающиеся логическому анализу и уж тем более предсказыванию, – каждый раз думал Арсентьев, у которого промежду прочим, в доме жило, их целых три, хотя стараниям Господа, одна из них, больше не его забота, – с облегчением вновь подумал тот.
И все же, все три были с таким крутым нравом, хотя каждая и по своему, что он, лавируя, лавируя, время от времени устраивал бунт, кричал и бесновался, ругался нецензурно, а порой и чудил, да так, что на утро, и вспоминать страшно было, причем по большей части самому ему.
Словом, увидев, что супружница его в крайне обиженном состоянии, Арсентьев принял лицо кающегося грешника, хотя скорее больше для вида, нежели из подлинного раскаяния, так как в глубине души, не только не сожалел, о случившемся, но и знал доподлинно, что не ровен час, повторит сей бунт втройне.
Но ссора ссорой, а мирится надобно сейчас. Так как сидеть на балу, с каменными лицами, на глазах у почтенной публики, которая непременно заметит, что в семье Арсентьевых разлад, и не только не будет опечалена совершив оное открытие, но и позлорадствует, и поликует, ибо нет большего счастья для человека, нежели увидеть несчастье, на лице того, кто выше и богаче тебя, по его разумению тем самым уравновешивая несправедливость жизни, согласно которой, одним дается больше, а другим меньше. А то самое несчастье, что непременно должно настичь того кто выше тебя, по великому закону справедливости, будто гиря на весах, сделает расклад равным, уравновесив горем, то счастье, что несправедливо спустилось на некоторых из них.
Так что Николай Алексеевич, будучи человеком честолюбивым, и желающим быть везде и всюду первым и главным, и теперь, как и дотоле прежде, желал явить на бал семью счастливую, семью идеальную, что была бы его гордостью и его достижением. Но для этого опять-таки надобно мириться. Однако увидев настрой Марии Петровны, понял, что в этот раз, все будет не просто, кланяться надо будет низко, а каяться – неистово.
– Милая моя голубушка, я тут осерчал, ты меня прости, да уж не гневайся, – начал он, – и потом, ты мне не велела Лизу ругать, я и не стал, ты мне приказала, сделать вид, будто бы я ничего не знаю, я так сделал, и хотя я в корне с тобою, голубушка, не согласен, и считаю, что надобно связь эту прекратить, милая моя, пока не стало слишком поздно, и пока кроме нашей семьи никто об том не узнал. Но ты не велела, а я и не сделал, – примирительно заключил Арсентьев.
Мария Петровна повернула в его сторону голову, презрительно хмыкнула, вновь отвернулась к окну, но заговорила:
– С каких это пор, Николай Алексеевич, вы мои приказы исполняете? Как же вы это удобно для себя придумали! Ежели, не желаете что делать, так вам хоть приказывай, хоть кол на голове теши – все пустое, а ежели вам это надобно, так вы и по приказу живете, и ничего против приказа не делаете. Очень это удобно с вашей стороны, я посмотрю, – сказала Мария Петровна, при том, что каждое слово было сказано так, будто бы она и не желала это говорить, а слова, как будто, против воли сами собой произносились.
Арсентьев конечно в глубине души злился страшно, и ежели бы поступать по его воли, вылетел бы из этой спальни как пробка из бутылки от шампанского, а дверью хлопнул так, что все картины бы с петель свалились, но бал есть бал, и потом, в их ложе будет начальник станции, и так близко, что ежели они все будут в такой ссоре как сейчас, а жена прилюдно нос будет от него воротить, то это может нанести его репутации такой урон, что и не исправишь вовек. А слухи, о том, что он в своем доме порядок навести не может пойдут по Петербургу с такой скоростью и обрастут такими подробностями, что, в конце концов, дойдут до абсурда. И не ровен час, начнут говорить, будто жена его, не только не уважает, но и может так статься, поколачивает.
– И все таки, милая моя, позволь мне договорить… Хочу у тебя узнать, насколько ты уверена в своем решении? Уж не ошибаешься ли ты? Что если связь эта, с недостойным человеком дойдет так далеко, что станет уже слишком поздно? И потом, я не удивлюсь, ежели этот проходимец лишь за тем сюда и приехал, чтобы к ней подобраться, учитывая ее уязвимость. Уж не надобно много ума иметь, чтобы понять, ей только улыбнись, только протяни руку, она и влюбиться, от тоски, да от безысходности. Глядишь день-два, а там уж и в зятья нам нарисуется. И, что же делать? Неужто, я оставлю все как есть? Мне ведь тогда придется за него слово держать, помогать ему всячески, может на то, оно и рассчитано было, с его стороны, – и от надуманного им же самим, Арсентьева такой страх обуял, что он уже не только сомневался в принятом решении, но и был почти убежден, что решение то ошибочно.
– Станет поздно, или нет, не в нашей власти. Да только я знаю по себе, что если девушке ее возраста, что-то запретить, да в той поре, что она сейчас, то от этого, не только проку не будет, а станет только хуже. И такая одержимость ею овладеет, что она на все будет готова, лишь бы с ним быть, а так, глядишь, время все чувства само растворит, как вода соль. Не перечь ей, и сам увидишь, как от любви, и следа не станет. И ежели она в отца и в мать пошла, то в конце концов, поступит по разуму, ведь ты же женился на мне, хотя может по юношеству и другие чувства имел, да и я, может так статься, не о том мечтала, но по разуму поступили, и оказались счастливы, – рассудила Мария Петровна.
– Что же это получается, ты не по чувствам выбор свой сделала? – с досадой удивился он. – Вот какая неожиданность по концу жизни получается, – с ехидством заметил Николай Алексеевич.
– Бросьте вы, Николай Алексеевич, дурака, валять, – резко ответила она. – Уж мне ли не знать, что ежели бы не деньги батюшки, то были бы уже вы не тут, и не здесь, и точно не меня в жены выбрали. Только разве в том дурное оказалось? Все с пользой вышло.
– Позвольте-ка, голубушка, я в отличие от вас, как вы напридумали, супротив чувств не шел, и ежели мои чувства, шли рука об руку с выгодой, так на то воля Господа была. И не было так, мол, чувствую одно, а за деньгами вопреки иду, уж вы тут не клевещите, не наговаривайте.
– То, что вы в банковском деле преуспеваете, муж мой, не мудрено. Вы мастак, сказки за правду выдавать, – заметила Мария Петровна. – Хотя думайте, что знаете. Через тридцать лет, уж разницы нет.
– Нет уж, позвольте, даже через тридцать лет, услышать, что мол, вы тут всю жизнь мучаетесь, маетесь, с нелюбимым, право слово, не слишком приятно, – возмущенно заметил супруг.
– Что ж, такова жизнь, всяк по своему мучается, чтоб не выбрал, – отметила Арсентьева. – Но главное ведь выбрали, так что позвольте и дочерям вашим выбрать. А уж по выбору и путь их будет.
– Так ведь мы итак многое им позволили, сообразно вашему воспитанию. Одна за дурака вышла, другая негодяя выбрала. Что ж, нам смотреть теперь, как они все что нажито мной размотают! – гневно воскликнул он.
– Что же, ежели вам не нравится мое воспитание, сами бы воспитывали, – отрезала Мария Петровна.
– Эдак, мы не до чего не договоримся, – с досадой заметил муж.
Он пришел, чтобы замять конфликт, но вместо этого, сам не понял, как оказался втянутым в новый, причем тот новый, по силе и по размеру, был словно праотцом первого, ибо доставал из прошлого такие закоренелые супружние обиды, кои никогда и ни при каких условиях, даже в пылу самых отчаянный споров, супругам не дозволено доставать. Так как есть, такого рода противоречия и обиды, что скоплены за всю жизнь, что ежели их достать, да озвучить, то можно легко и незаметно разрушить тот сложный механизм, называемый семейной жизнью, что позволяет двум, совершенно чужим людям, выросшим в разных семьях, имеющих разное представление о жизни, вдруг в один прекрасный день соединиться, и стать одним целым, несмотря на то, что по сути, они друг другу не более чем чужие люди, волею природы и судьбы оказавшиеся навеки вместе.
– Но, я Вас послушаю. И если вы говорите, что не надобно мне как отцу вмешиваться, я приму ваше решение, – произнес он, – «но если все выйдет дурно, то ваша и вина будет», – подумал при этом про себя. – Вот только вы как матушка, проследите, чтобы все-таки беды не вышло не поправимой, как бы это деликатнее сказать...
– Не выйдет, будьте покойны, – уверила она его, – «а ежели и выйдет, то не беда, ведь хуже беды, как никогда не выйти замуж и не узнать любви плотской и нет на земле», – при этом подумала про себя Арсентьева.
И придя к притворному согласию, когда всяк остался при своих убеждениях, впрочем, сохраняя их втайне, во имя друг друга и мира в семье, Арсентьевы разошлись по своим спальням.
В ту ночь Лиза лежала без сна. Как странно сон стал приходить к ней. Теперь он был для нее, что непрошенный гость, а значит, наведывался исключительно лишь по своему желанию, и потому, она либо засыпала, едва коснувшись подушки, либо же лежала без сна едва ли не всю ночь, а мысли были похожи на спутанный клубок ниток, с трудом умещающийся в голове.
Однако Лиза в силу юности, наивности и неопытности, едва ли осознавала в должной мере происходящее, находясь в плену любовной лихорадки. Занятая своими мыслями и тревогами, она лишь с облегчением выдохнула. Она всерьез начала опасаться, что батюшка гневается на нее, от того, что узнал о ее тайных свиданиях, но теперь, кажется все встало на свои места и с наименьшими потерями. Ведь что есть страх перед порицанием за дерзость и непослушание, перед страхом за наказание, что могло постичь Лизу, ежели, выяснится правда об ее постыдном поведении, которая могла запятнать не только ее репутацию, но и честь всего семейства. Связь незамужней женщины с мужчиной строго порицалась в обществе, а уж связь с мужчиной, над которым нависла угрозы быть «заклейменным» как предатель Отечества, могла стать для нее, юной девушки, фатальной. И если другую красавицу общество еще могло простить, то ее, что влачит жалкое существование, хотя и принадлежит к самым сливкам Петербургского общества, но в силу физического недуга, так отличающуюся от других, общество обратно больше никогда не примет.
– Отец, я все могу объяснить, – начала оправдываться Лиза.
Арсентьев махнул рукой, давая понять, что не желает слушать, и закричал:
– Я Вам трем голубушкам, много воли дал! – неожиданно разгневался он, – Но одна из Вас, Слава Богу, уж не в моей власти, так что пусть ей Трусов, занимается, прохвост, не тем вспомнить, – продолжил Николай Алексеевич, глядя на пустое место за столом, где еще сегодня сидела ее сестра с мужем. – Но вы, двое! – продолжил он, переводя взгляд, с жены на Лизу и обратно. – Словно сговорились, делать только то, что вам угодно, а меня здесь и вовсе никто не слушает! Будто я и не хозяин в собственном доме, что не скажу, все невпопад. Не то, да не к месту. Одна… – произнес он, снова взглянув не жену, – всем недовольна! Что я ни сделаю, все не так, да не эдак, а вторая, ведет себя как желает, словно имея намерения погубить свою репутацию, во что бы то ни стало, третья, – и он снова сердито посмотрел на пустое место за столом, – Тьфу, не моя забота! – А для Вас я и не авторитет вовсе! Банкиры боятся! Политики уважают! Жандармы и те пасуют! А вы меня, верно за дурака держите! – закричал он, да так, что белки глаз, выпучились, как у той самой щуки, что минуту назад, лежала, распростертая и отваренная на столе.
– И, ежели, я сказала на бал! Значит на бал! И не перечить! – приказал он, глядя на Лизу.
– А, ежели, сказал, люди попусту говорят, значит попусту! Ясно ли Вам, Мария Петровна? – спросил он, глядя на жену сердито.
Матушка, посмотрела на мужа со злостью и даже презрением, однако же промолчала, но из-за стола не встала, а продолжила есть, словно и не происходило ничего вовсе, бросая украдкой в него настолько испепеляющий взгляд, что будь он из картона, прожгла бы Арсентьева до дыр, огнем той ярости и гнева.
Лиза же сидела едва дыша, не притронувшись к еде, она, в пример матушки, встать из-за стола не смела, опасаясь что этот поступок может быть также расценен батюшкой как неповиновение. И теперь со страхом думала, о том, какова же будет сила гнева отца, ежели он узнает о ее тайной любовной связи, если сейчас, одно лишь письмо графини Батюшковой, накликало на нее и матушку, такую беду. Но вместе со страхом, осознавая, в полной мере, всю опасность происходящего, она вдруг обрела такую несокрушимую решимость, ибо любовь отныне стала для нее не только щитом, но и оружием, которых до сего момента у нее не было, так что теперь, обретя все это, она была как никогда готова к борьбе.
Мария Петровна Арсентьева уже готовилась ко сну, когда в дверь спальни постучали.
– Войдите, – коротко ответила она, ожидая увидеть прислугу, забывшую забрать, бальное платье с вечера. – Надобно напомнить и о платье Лизы, – вдруг вспомнила Мария Петровна, когда в комнату неожиданно вошел муж.
Он робко приоткрыл дверь, и, просунув голову и часть руки, словно находился не только не в своем собственном доме, но и в чужой спальне, конфузливо кашлянул.
Увидев мужа, сидящая на кровати и уже готовившаяся ко сну Мария Петровна, вспыхнула румянцев гнева, и не удосужив, Николая Алексеевича даже мимолетным взглядом, отвернулась к окну. И тот факт, что для этого пришлось принять позу настолько неестественную и неудобную, что посмотрев на нее со стороны, человек несведущий решил бы, что баронессу разбил радикулит, не иначе, Марию Петровну нисколько не смущал.
Впрочем, Николай Алексеевич, тому удивлен нисколько не был, так как за годы супружества он уже привык к тому, что ежели жена на него осерчала, то главным ее наказанием, всегда является полное пренебрежение и отсутствие интереса к нему, как будто бы он не то что не муж ей вовсе, но даже и не человек, а нечто, хотя и обладающее даром передвижения по комнате, но все же явление скорее неодушевленное, чем живое, что по своему статусу ближе к столу, или даже стулу.
Оскорбившись на сказанное ненароком слово, или дело, она могла вначале даже виду не подать, и могло даже показаться, будто бы она и не обижена вовсе, и он уже забывал о чем был спор, но подойдя через несколько часов после размолвки, мог обнаружить, что она не только не желает разговаривать с ним, но и презирает его до той степени, что даже и смотреть на него не хочет. И сия обструкция могла продолжаться и день и два, и даже месяц, при том, что срок наказания всегда был непредсказуем, глядишь, за ерунду, и месяц не общаешься, а сделаешь что по-настоящему дурное, посмотришь, а она и забыла. Воистину, женщины, создания, не поддающиеся логическому анализу и уж тем более предсказыванию, – каждый раз думал Арсентьев, у которого промежду прочим, в доме жило, их целых три, хотя стараниям Господа, одна из них, больше не его забота, – с облегчением вновь подумал тот.
И все же, все три были с таким крутым нравом, хотя каждая и по своему, что он, лавируя, лавируя, время от времени устраивал бунт, кричал и бесновался, ругался нецензурно, а порой и чудил, да так, что на утро, и вспоминать страшно было, причем по большей части самому ему.
Словом, увидев, что супружница его в крайне обиженном состоянии, Арсентьев принял лицо кающегося грешника, хотя скорее больше для вида, нежели из подлинного раскаяния, так как в глубине души, не только не сожалел, о случившемся, но и знал доподлинно, что не ровен час, повторит сей бунт втройне.
Но ссора ссорой, а мирится надобно сейчас. Так как сидеть на балу, с каменными лицами, на глазах у почтенной публики, которая непременно заметит, что в семье Арсентьевых разлад, и не только не будет опечалена совершив оное открытие, но и позлорадствует, и поликует, ибо нет большего счастья для человека, нежели увидеть несчастье, на лице того, кто выше и богаче тебя, по его разумению тем самым уравновешивая несправедливость жизни, согласно которой, одним дается больше, а другим меньше. А то самое несчастье, что непременно должно настичь того кто выше тебя, по великому закону справедливости, будто гиря на весах, сделает расклад равным, уравновесив горем, то счастье, что несправедливо спустилось на некоторых из них.
Так что Николай Алексеевич, будучи человеком честолюбивым, и желающим быть везде и всюду первым и главным, и теперь, как и дотоле прежде, желал явить на бал семью счастливую, семью идеальную, что была бы его гордостью и его достижением. Но для этого опять-таки надобно мириться. Однако увидев настрой Марии Петровны, понял, что в этот раз, все будет не просто, кланяться надо будет низко, а каяться – неистово.
– Милая моя голубушка, я тут осерчал, ты меня прости, да уж не гневайся, – начал он, – и потом, ты мне не велела Лизу ругать, я и не стал, ты мне приказала, сделать вид, будто бы я ничего не знаю, я так сделал, и хотя я в корне с тобою, голубушка, не согласен, и считаю, что надобно связь эту прекратить, милая моя, пока не стало слишком поздно, и пока кроме нашей семьи никто об том не узнал. Но ты не велела, а я и не сделал, – примирительно заключил Арсентьев.
Мария Петровна повернула в его сторону голову, презрительно хмыкнула, вновь отвернулась к окну, но заговорила:
– С каких это пор, Николай Алексеевич, вы мои приказы исполняете? Как же вы это удобно для себя придумали! Ежели, не желаете что делать, так вам хоть приказывай, хоть кол на голове теши – все пустое, а ежели вам это надобно, так вы и по приказу живете, и ничего против приказа не делаете. Очень это удобно с вашей стороны, я посмотрю, – сказала Мария Петровна, при том, что каждое слово было сказано так, будто бы она и не желала это говорить, а слова, как будто, против воли сами собой произносились.
Арсентьев конечно в глубине души злился страшно, и ежели бы поступать по его воли, вылетел бы из этой спальни как пробка из бутылки от шампанского, а дверью хлопнул так, что все картины бы с петель свалились, но бал есть бал, и потом, в их ложе будет начальник станции, и так близко, что ежели они все будут в такой ссоре как сейчас, а жена прилюдно нос будет от него воротить, то это может нанести его репутации такой урон, что и не исправишь вовек. А слухи, о том, что он в своем доме порядок навести не может пойдут по Петербургу с такой скоростью и обрастут такими подробностями, что, в конце концов, дойдут до абсурда. И не ровен час, начнут говорить, будто жена его, не только не уважает, но и может так статься, поколачивает.
– И все таки, милая моя, позволь мне договорить… Хочу у тебя узнать, насколько ты уверена в своем решении? Уж не ошибаешься ли ты? Что если связь эта, с недостойным человеком дойдет так далеко, что станет уже слишком поздно? И потом, я не удивлюсь, ежели этот проходимец лишь за тем сюда и приехал, чтобы к ней подобраться, учитывая ее уязвимость. Уж не надобно много ума иметь, чтобы понять, ей только улыбнись, только протяни руку, она и влюбиться, от тоски, да от безысходности. Глядишь день-два, а там уж и в зятья нам нарисуется. И, что же делать? Неужто, я оставлю все как есть? Мне ведь тогда придется за него слово держать, помогать ему всячески, может на то, оно и рассчитано было, с его стороны, – и от надуманного им же самим, Арсентьева такой страх обуял, что он уже не только сомневался в принятом решении, но и был почти убежден, что решение то ошибочно.
– Станет поздно, или нет, не в нашей власти. Да только я знаю по себе, что если девушке ее возраста, что-то запретить, да в той поре, что она сейчас, то от этого, не только проку не будет, а станет только хуже. И такая одержимость ею овладеет, что она на все будет готова, лишь бы с ним быть, а так, глядишь, время все чувства само растворит, как вода соль. Не перечь ей, и сам увидишь, как от любви, и следа не станет. И ежели она в отца и в мать пошла, то в конце концов, поступит по разуму, ведь ты же женился на мне, хотя может по юношеству и другие чувства имел, да и я, может так статься, не о том мечтала, но по разуму поступили, и оказались счастливы, – рассудила Мария Петровна.
– Что же это получается, ты не по чувствам выбор свой сделала? – с досадой удивился он. – Вот какая неожиданность по концу жизни получается, – с ехидством заметил Николай Алексеевич.
– Бросьте вы, Николай Алексеевич, дурака, валять, – резко ответила она. – Уж мне ли не знать, что ежели бы не деньги батюшки, то были бы уже вы не тут, и не здесь, и точно не меня в жены выбрали. Только разве в том дурное оказалось? Все с пользой вышло.
– Позвольте-ка, голубушка, я в отличие от вас, как вы напридумали, супротив чувств не шел, и ежели мои чувства, шли рука об руку с выгодой, так на то воля Господа была. И не было так, мол, чувствую одно, а за деньгами вопреки иду, уж вы тут не клевещите, не наговаривайте.
– То, что вы в банковском деле преуспеваете, муж мой, не мудрено. Вы мастак, сказки за правду выдавать, – заметила Мария Петровна. – Хотя думайте, что знаете. Через тридцать лет, уж разницы нет.
– Нет уж, позвольте, даже через тридцать лет, услышать, что мол, вы тут всю жизнь мучаетесь, маетесь, с нелюбимым, право слово, не слишком приятно, – возмущенно заметил супруг.
– Что ж, такова жизнь, всяк по своему мучается, чтоб не выбрал, – отметила Арсентьева. – Но главное ведь выбрали, так что позвольте и дочерям вашим выбрать. А уж по выбору и путь их будет.
– Так ведь мы итак многое им позволили, сообразно вашему воспитанию. Одна за дурака вышла, другая негодяя выбрала. Что ж, нам смотреть теперь, как они все что нажито мной размотают! – гневно воскликнул он.
– Что же, ежели вам не нравится мое воспитание, сами бы воспитывали, – отрезала Мария Петровна.
– Эдак, мы не до чего не договоримся, – с досадой заметил муж.
Он пришел, чтобы замять конфликт, но вместо этого, сам не понял, как оказался втянутым в новый, причем тот новый, по силе и по размеру, был словно праотцом первого, ибо доставал из прошлого такие закоренелые супружние обиды, кои никогда и ни при каких условиях, даже в пылу самых отчаянный споров, супругам не дозволено доставать. Так как есть, такого рода противоречия и обиды, что скоплены за всю жизнь, что ежели их достать, да озвучить, то можно легко и незаметно разрушить тот сложный механизм, называемый семейной жизнью, что позволяет двум, совершенно чужим людям, выросшим в разных семьях, имеющих разное представление о жизни, вдруг в один прекрасный день соединиться, и стать одним целым, несмотря на то, что по сути, они друг другу не более чем чужие люди, волею природы и судьбы оказавшиеся навеки вместе.
– Но, я Вас послушаю. И если вы говорите, что не надобно мне как отцу вмешиваться, я приму ваше решение, – произнес он, – «но если все выйдет дурно, то ваша и вина будет», – подумал при этом про себя. – Вот только вы как матушка, проследите, чтобы все-таки беды не вышло не поправимой, как бы это деликатнее сказать...
– Не выйдет, будьте покойны, – уверила она его, – «а ежели и выйдет, то не беда, ведь хуже беды, как никогда не выйти замуж и не узнать любви плотской и нет на земле», – при этом подумала про себя Арсентьева.
И придя к притворному согласию, когда всяк остался при своих убеждениях, впрочем, сохраняя их втайне, во имя друг друга и мира в семье, Арсентьевы разошлись по своим спальням.
В ту ночь Лиза лежала без сна. Как странно сон стал приходить к ней. Теперь он был для нее, что непрошенный гость, а значит, наведывался исключительно лишь по своему желанию, и потому, она либо засыпала, едва коснувшись подушки, либо же лежала без сна едва ли не всю ночь, а мысли были похожи на спутанный клубок ниток, с трудом умещающийся в голове.
