Наступило лето, знойные дни сменяли прохладные ночи, как близнецы неотличимые друг от друга в своем зеркальном сходстве. Так было и раньше, вот только теперь все стало по-другому. Однообразие, прежде являвшееся символом постоянства прочности и устойчивости бытия, теперь тяготило ее, ибо познав жизнь новую, разве можно было вернуться к старой, будто ничего и не случилось?
В их доме о Мейере больше никто не говорил. Сколько бы она не просила, сколько бы ни умоляла отца узнать, что с ним случилось и где он, тот наотрез отказывался, лишь сотрясая папкой компромата, что была бережно собрана его поверенным.
Не помогали ни слезы, ни угрозы, ни увещеванья.
Настроение будто качели, то вверх, то вниз, сегодня она сама себе божилась забыть о Мейере, уверенная в том, что он оставил и забыл ее, а завтра рвалась на поезд в Петербург, желая и жаждя встречи с ним хоть на минуту.
Но никуда не ехала, а недвижимо оставалась в именье, где ей и суждено было состариться и умереть под сенью яблонь в райском саду, где она познала и радость жизни и горести потерь, и откуда была безвозвратно изгнана не то за грехи, не то за счастье, теперь не разберешь.
Матушка в утешенье, уговаривала ее, что все наладиться и рано или поздно образумиться. «Все будет хорошо», – настойчиво твердила оно. Но ничего не налаживалось, и хорошо не становилось.
Лиза чувствовала себя обломком твердыни, который беспощадными ветрами жизни унесло в океан. И теперь обреченный дрейфовать в бесконечности, он с угасающей надеждой, вглядываясь в голубую даль, молит явить ему спасенье – клочок земли, к которому он смог бы примкнуть и обрести успокоенье.
На третий месяц острота чувств притупилась, сменившись на меланхолию, похожую на штиль, который, казалось, может длиться вечность.
Единственной ее отрадой стала прогулка к именью Мейера. За три месяца его отсутствия, дом среди вязов, и без того не отличавшийся цветущим видом, приобрел облик грустный и заброшенный.
Опавшие листья, что ветром принесло из рощи, как стопка потерявшихся и пожелтевших писем, так и не нашедших адресата, обрели свое временное пристанище на сколотых ступенька крыльца, но лишь до той поры, пока ветер перемен вновь не разделит их, заставив каждого искать в одиночку свой последний приют, где влажная земля, даровавшая им жизнь, рассыпит, растворит и поглотит их навеки.
Но только здесь Лиза чувствовала себя живой и умиротвореннной, как будто только здесь она была дома, и только здесь была сама собой.
Где он? Что с ним?
Без следа…
Пока в один прекрасный или ненастный день… Ведь Лиза теперь замечала погоду лишь тогда, когда оказывалась промокшей до нитки, либо покрытой влажной испариной от жары. Так и сейчас, не разбирая дороги, она ведомая кем-то или чем-то свыше шла по направлению к именью Мейера, как вдруг сквозь густые заросли кустарника, увидела движенье, затем очертания и тени людей, а потом и повозку.
С бьющимся как у испуганного зайца сердцем, она ринулась туда, с уверенной надеждой, что это он, и никто другой.
Наконец выйдя к именью, когда уже открывался, ничем не загороженный вид, она опешила и резко остановилась.
Перед ее глазами открылась странная и чудная картина...
Карета полная тюков, чемоданов и другой разной поклажи стояла прямо перед крыльцом, а мужик скидывал вещи прямо на землю, впрочем, попеременно озираясь то вправо то влево, и проверяя, не стоит ли кто рядом, и не будет ли он наказан, за такое небрежное отношению, к нехитрому, однако же, по всей видимости, ценному для его хозяев скарбу.
На крыльце стоял письменный стол, и даже связанная стопка книг, кроме того, два стула, лежали друг на друге, а на одной из ступенек стояла клетка, с диковинной птицей, похожей не то на ворону, не то на попугая, не то еще на кого. Птица сидела нахохлившись, и вжавшись головою в перья, в пример Лизы, не понимая где она и что здесь происходит.
И даже птицы на ветках на разные лады кричали и верещали на ветках, словно переняв хаос и оживленье вокруг, сбивая ход и без того сумбурных мыслей Лизы.
Тяжело опершись о трость, почти как птица в клетках, Лиза вжала голову в плечи, и растерянно переводя взгляд то с извозчика на именье, то с именья на птицу в клетке, так и не могла понять, что здесь происходит.
Вдруг голос сзади, вывел ее из замешательства.
– Ваше сиятельство, Елизавета Николаевна! Доброго Вам дня! – произнес кто-то сзади.
Испуганно обернувшись, она увидела Тяглова, того самого бессменного управляющего этим именьем, что был и при Долгополове, и после продажи именья Мейеру.
Она едва знала его, однако то, что она знала, было с лихвой достаточно, чтобы сложить о нем мнение уверенное и не лестное. Потап Архипович был человеком маленьким, при том во всех смыслах этого слова, мал он был и ростом, и душой и положением. Внешность имел невзрачную, голова как репа, черты лица крохотные, неказистые, он мог бы быть забавен, если б не был так злобен. И потому при всей своей добродушной внешности, добродушно не выглядел. Тяглов вообще был человеком уникальным, он бы мог быть кем угодно, сложись его судьба иначе, ежели бы он оказался наверху, то мог бы стать деспотичным и ужасным главнокомандующим, а окажись внизу, мог бы стать изворотливым и хитрым вором, но он оказался где то посередине, и оттого попеременно демонстрировал все грани своего естества.
– И вам доброго дня, Потап Архипович, – сухо поздоровалась Лиза.
А тот уже подобострастно кланялся, расплывшись в улыбке, хотя и не без доли снисходительности, впрочем, Лиза привыкла к этой снисходительной улыбке, редкий человек, смотрел на нее без таковой, будь то выше или ниже ее по статусу.
– Как ваш батюшка поживает? – спросил Тяглов, – и не дожидаясь ответа, затараторил как обычно: – Ох, и жаркий июль выдался, ох, и жаркий, не поверите, даже пруд в именье пересох. Ох, и год, я вам скажу, ох, и год, не к добру это, не к добру, странное дело творится, странное, никогда такой жары не было, в том году то дождь, а то и вовсе холод, хоть пимы одевай, а тут нате, жара, как в Тоскане, – заявил он, между тем, плохо представляя, где она, и действительно ли там бывает так жарко, но услышал как-то эту фразу у одной светской дамы, и она ему показалось до того восхитительной и обладающей шармом высшего света, что он непременно должен был использовать ее, дабы показать принадлежность свою к самым высоким кругам общества, даже если это было не так.
– Да, не могу не согласиться с Вами, – нехотя ответила Лиза, – действительно очень жарко, – хотя мысли ее были совсем не о том. Ей не терпелось спросить, кто эти люди, и почему они здесь, и не дожидаясь когда невольный собеседник разразиться очередной пространной, но бессмысленной тирадой о погоде или любой другой, ничего не значащей ерунде, которую впрочем, действительно принято было обсуждать в обществе, но по разумению Лизы, лишь тогда, когда людям не о чем было поговорить, ввиду скудоумия, или сокрытого нежелания разговаривать. Ведь в жизни было столько интересных тем, о коих можно говорить, и так и не выговориться. А обсуждать погоду, которая есть нечто само собой разумеющееся и доступное, что каждый человек может и сам увидеть своими глазами, выглянув в окно, не только не имеет смысла, но и является преступлением против разума челловеческого.
– Неужели же у нас новые соседи? Кажется, обустройство идет полным ходом, не так ли? – как бы между делом, будто из праздного любопытства спросила Лиза.
– О да, все верно. Анненковы купили именье, и всем своим семейством многочисленным, а у них замечу четыре дочери, и все на выданье! Это ли не горе? Нелегкая задача я вам скажу, ну да не будем злословить, тем более кажется славные люди, однако же в деньгах весьма стесненные, что ж, другой это именье бы и не купил, в состоянии оно, скажу вам по секрету, плачевном. Вас, я уверен, оскорбляет сие соседство, тем более усадьба Арсентьевых славится и роскошью и красотой и богатством, а следом за Вами усадьба Самодуровского, хотя и уступает Вашей, но также хороша, – заискивающе продолжил он, – и, конечно же, лучше этого именья. Что ж, ничего тут не поделать. Несчастливое именье, я вам скажу, каждый барин им, не больше года владеет, дурной знак, помяните мое слово, дурной знак. Ей Богу. Его б снести под корень, да заново отстроить! Вот проект бы был, вот проект! – и мысленно представив сколько б он смог на том строительстве себе отрезать да отщипнуть, и деньгами, и всем те, что лежало б там без присмотра, блаженно улыбнулся, однако же, вынужденный вернуться к реальности уже с обидой воскликнул: – А я тут словно взаперти узник! И рад бы сменить место работы, рад бы куда пойти, да только в моем возрасте уж никто не ждет. Кому ж старый управляющий нужен? Придется уж тут век доживать. Навек тут обречен. Ах, так о чем это я? – словно потеряв нить мысли, спросил грустно Тяглов.
– Стало быть, предыдущий владелец продал именье? – не слушая его, нетерпеливо спросила Лиза.
Тяглов замешкался немного, а затем сказал:
– Ну, можно и так сказать. Он мне, скажу по секрету, с самой нашей встречи, на вокзале не пришелся по нраву, уж он был высокомерен, уж он был надменен и горд и презрителен, вот, к примеру, Ваш батюшка, да и вы Елизавета Николаевна, ничуть не ниже его по статусу, а ведете себя, хотя и с достоинством, но, однако же, не унижая достоинства человека, что ниже Вас, человека маленького, однако ж может так статься, человека добродетельного и благородного, не хуже людей знатных и с достатком, – заключил он.
– Так продал он все-таки именье? Я вас, Потап Архипович в толк не возьму, – нахмурив брови, снова спросила Лиза.
Тяглов закатил глаза к небу, затем многозначительно пожал плечами, и наконец, произнес:
– Не то чтоб продал, но я ей Богу, не знаю, как с барышней вашего статуса и положения, такие вещи обговаривать, не для Вашей тонкой души это, Елизавета Николаевна, не для Вашей.
Казалось Елизавета Николаевна вот-вот потеряет терпение, явя Тяглову себя другую, нежели ту, которую он знал, но вовремя сдержавшись, уже спокойно и даже отстраненно продолжила:
– Не беспокойтесь, Потап Архипович, я с виду только кажусь барышней хрупкой, так что можете мне сказать, не волнуясь, где сейчас барон и отчего так спешно продал именье? Не томите же, вы же знаете как барышни моего возраста любопытны, и ежели от них чего скрывать, им еще больше это будет знать хотеться. Это я вам со всей правдой скажу.
Тяглов весело засмеялся, по всей видимости, имея сходное мнение о барышнях.
– Не продал, не продал, Елизавета Николаевна, в том то и дело что не продал, конфисковали, а самого в Сибирь отправили, на вечное поселение, на каторгу, – торжественно произнес Тяглов.
– Барышня! Барышня! Что с Вами!!!?????? Лекаря!!!! Антип!!!!! Хозяина зови!!!! Быстрее!!! Елизавете Николаевне дурно стало!!!! – неистово кричал Потап Архипович.
– «Ну вот», – подумал Тяглов, – а говорила, мол, не хрупкая, Бес его попутал эдакое сказать кисейной барышне, ох уж эти дамы из высшего света, ей Богу картонные! – размышлял Тяглов, глядя на безжизненное и белое как мело лицо Арсентьевой.
Март. Уездный город N-ск, Восточная Сибирь. 1884 год. Пять лет спустя.
Как так случилось, что он оказался здесь, на самом краю земли, в городе затерянном и забытом в снегах, как насмешка Богов, что будто Эдем, пролегал вдоль реки, посередь необитаемой и ледяной пустыни. И раздумывай над этим хоть целую вечность, не найти ответа. Как случилось, что дорога жизни, взмывая ввысь, вдруг нарисовав петлю, перечеркнула все, что он сделал, все за что боролся, и к чему стремился, убежденно повернула вспять, остановившись на краю обрыва?
И вот он здесь, там, где не желал и не хотел быть, но там, где и должен был оказаться, ведомый десницей судьбы, верно лишь для того, чтоб остановиться и подумать.
Начало весны, но еще холодно, ледяной, пронизывающий ветер и снега, кругом снега. И все же кипельной белизны, что режет и колит глаз, под резким весенним солнцем больше нет. Вокруг черно, толи от грязи, толи от угольной пыли, которая осела за зиму, и безнадега, беспросветная безнадега.
Он посмотрел на первую чайку, так похожую на согнутый пополам белый лист, кружащую над матовой поверхностью опаленного солнцем весеннего льда, испещренную прогалинами и изогнутыми линиями расколов и трещин, и понял, что еще одна зима позади.
Стянув с себя шапку, почувствовал как ледяной ветер, обнимает лицо и затылок своими холодными ладонями, и заплакал, от щемящей тоски и маленькой радости, что пришла еще одна весна в его скованное льдом разочарований сердце.
Из ниоткуда, всплыли воспоминания прошлых лет, разные, и горестные и счастливые, и Лиза, и тот день, когда он встретил ее впервые. Отчего-то он никак не мог вспомнить ее лица, оно словно затерлось в сознании, он помнил ее руки, и с точностью смог бы описать каждую деталь и каждую складку ее платья, и голос, и запахи и звуки той весны, но не помнил ее лица. Как жаль, а может и к лучше. Что толку в бесплодных терзаниях, если от тебя уж ничто не зависит.
Постояв еще немного, он с неохотой, повернул к каземату. На пороге его как обычно встретил рыжий кот и Чемезов, они всегда ходили вместе, и ежели, он где-то видел кота, то так и знай, недалеко был Чемезов, и наоборот.
Они прибыли в N-ск на поселение в одно время, с той лишь разницей, что Мейер, благодаря своему положению и финансовой поддержки матушки, добирался восемь недель с извозчиком, а Чемезов пешком шел по этапу целый год, оттого что был беден и не знатен. Это путешествие подкосило его и без того слабое здоровье, и теперь молодому мужчине, что нет и тридцати можно было дать все шестьдесят. Лицо Чемезова было испещрено морщинами, а кожа огрубела и потемнела, одни лишь светло-голубые глаза, яркие, словно небо, указывали его истинный возраст.
Бывший офицер был осужден за казнокрадство, впрочем, сие преступление учинено было не богатства ради, а из великой нужды, кой как плесень стоило только завестись, как она тотчас укоренялась, росла и множилась, порождая собой все большие и большие несчастья и бедность, и ими же и питалась, смыкая порочный и неразрывный круг.
Теперь же из-за своего пошатнувшегося здоровья, его перевели в инвалидную команду, где он и продолжал служить, хотя, польза его на том месте была неизвестна, ни ему самому, ни его обреченному, стыть в снегах начальству.
– Здравствуй, Михаил Иоганович, – поздоровался Чемезов, широко улыбаясь, своим добродушным щербатым ртом.
– Здравствуй. Зачем же пришел? Такой путь проделал от самой гауптвахты, в твоем-то положении? – спросил Мейер с дружеским укором, указывая на распухшие от водянки ноги Чемезова.
– Так, известно зачем, – ухмыльнулся тот.
– Ну, пойдем, – все поняв, ответил Мейер, и, нагнувшись над низким дверным проемом, прошел в свою комнату. За ним следом Чемезов, а в конце, как и положено, хитрый рыжий кот.
В узкой, маленькой как чулан, комнате, стоял полумрак. И грустно и аскетично, однако ж, со всем необходимым для жизни: кровать, комод, в углу письменный стол, стул и даже коврик посередине.
В их доме о Мейере больше никто не говорил. Сколько бы она не просила, сколько бы ни умоляла отца узнать, что с ним случилось и где он, тот наотрез отказывался, лишь сотрясая папкой компромата, что была бережно собрана его поверенным.
Не помогали ни слезы, ни угрозы, ни увещеванья.
Настроение будто качели, то вверх, то вниз, сегодня она сама себе божилась забыть о Мейере, уверенная в том, что он оставил и забыл ее, а завтра рвалась на поезд в Петербург, желая и жаждя встречи с ним хоть на минуту.
Но никуда не ехала, а недвижимо оставалась в именье, где ей и суждено было состариться и умереть под сенью яблонь в райском саду, где она познала и радость жизни и горести потерь, и откуда была безвозвратно изгнана не то за грехи, не то за счастье, теперь не разберешь.
Матушка в утешенье, уговаривала ее, что все наладиться и рано или поздно образумиться. «Все будет хорошо», – настойчиво твердила оно. Но ничего не налаживалось, и хорошо не становилось.
Лиза чувствовала себя обломком твердыни, который беспощадными ветрами жизни унесло в океан. И теперь обреченный дрейфовать в бесконечности, он с угасающей надеждой, вглядываясь в голубую даль, молит явить ему спасенье – клочок земли, к которому он смог бы примкнуть и обрести успокоенье.
На третий месяц острота чувств притупилась, сменившись на меланхолию, похожую на штиль, который, казалось, может длиться вечность.
Единственной ее отрадой стала прогулка к именью Мейера. За три месяца его отсутствия, дом среди вязов, и без того не отличавшийся цветущим видом, приобрел облик грустный и заброшенный.
Опавшие листья, что ветром принесло из рощи, как стопка потерявшихся и пожелтевших писем, так и не нашедших адресата, обрели свое временное пристанище на сколотых ступенька крыльца, но лишь до той поры, пока ветер перемен вновь не разделит их, заставив каждого искать в одиночку свой последний приют, где влажная земля, даровавшая им жизнь, рассыпит, растворит и поглотит их навеки.
Но только здесь Лиза чувствовала себя живой и умиротвореннной, как будто только здесь она была дома, и только здесь была сама собой.
Где он? Что с ним?
Без следа…
Пока в один прекрасный или ненастный день… Ведь Лиза теперь замечала погоду лишь тогда, когда оказывалась промокшей до нитки, либо покрытой влажной испариной от жары. Так и сейчас, не разбирая дороги, она ведомая кем-то или чем-то свыше шла по направлению к именью Мейера, как вдруг сквозь густые заросли кустарника, увидела движенье, затем очертания и тени людей, а потом и повозку.
С бьющимся как у испуганного зайца сердцем, она ринулась туда, с уверенной надеждой, что это он, и никто другой.
Наконец выйдя к именью, когда уже открывался, ничем не загороженный вид, она опешила и резко остановилась.
Перед ее глазами открылась странная и чудная картина...
Карета полная тюков, чемоданов и другой разной поклажи стояла прямо перед крыльцом, а мужик скидывал вещи прямо на землю, впрочем, попеременно озираясь то вправо то влево, и проверяя, не стоит ли кто рядом, и не будет ли он наказан, за такое небрежное отношению, к нехитрому, однако же, по всей видимости, ценному для его хозяев скарбу.
На крыльце стоял письменный стол, и даже связанная стопка книг, кроме того, два стула, лежали друг на друге, а на одной из ступенек стояла клетка, с диковинной птицей, похожей не то на ворону, не то на попугая, не то еще на кого. Птица сидела нахохлившись, и вжавшись головою в перья, в пример Лизы, не понимая где она и что здесь происходит.
Часть окон были настежь открыты, а в их темных глубинах мелькали очертания расплывавшихся во тьме теней, кажется, прошел мужчина, а еще через секунду, Лизе показалось, что она увидела часть женского платья.
И даже птицы на ветках на разные лады кричали и верещали на ветках, словно переняв хаос и оживленье вокруг, сбивая ход и без того сумбурных мыслей Лизы.
Тяжело опершись о трость, почти как птица в клетках, Лиза вжала голову в плечи, и растерянно переводя взгляд то с извозчика на именье, то с именья на птицу в клетке, так и не могла понять, что здесь происходит.
Вдруг голос сзади, вывел ее из замешательства.
– Ваше сиятельство, Елизавета Николаевна! Доброго Вам дня! – произнес кто-то сзади.
Испуганно обернувшись, она увидела Тяглова, того самого бессменного управляющего этим именьем, что был и при Долгополове, и после продажи именья Мейеру.
Она едва знала его, однако то, что она знала, было с лихвой достаточно, чтобы сложить о нем мнение уверенное и не лестное. Потап Архипович был человеком маленьким, при том во всех смыслах этого слова, мал он был и ростом, и душой и положением. Внешность имел невзрачную, голова как репа, черты лица крохотные, неказистые, он мог бы быть забавен, если б не был так злобен. И потому при всей своей добродушной внешности, добродушно не выглядел. Тяглов вообще был человеком уникальным, он бы мог быть кем угодно, сложись его судьба иначе, ежели бы он оказался наверху, то мог бы стать деспотичным и ужасным главнокомандующим, а окажись внизу, мог бы стать изворотливым и хитрым вором, но он оказался где то посередине, и оттого попеременно демонстрировал все грани своего естества.
– И вам доброго дня, Потап Архипович, – сухо поздоровалась Лиза.
А тот уже подобострастно кланялся, расплывшись в улыбке, хотя и не без доли снисходительности, впрочем, Лиза привыкла к этой снисходительной улыбке, редкий человек, смотрел на нее без таковой, будь то выше или ниже ее по статусу.
– Как ваш батюшка поживает? – спросил Тяглов, – и не дожидаясь ответа, затараторил как обычно: – Ох, и жаркий июль выдался, ох, и жаркий, не поверите, даже пруд в именье пересох. Ох, и год, я вам скажу, ох, и год, не к добру это, не к добру, странное дело творится, странное, никогда такой жары не было, в том году то дождь, а то и вовсе холод, хоть пимы одевай, а тут нате, жара, как в Тоскане, – заявил он, между тем, плохо представляя, где она, и действительно ли там бывает так жарко, но услышал как-то эту фразу у одной светской дамы, и она ему показалось до того восхитительной и обладающей шармом высшего света, что он непременно должен был использовать ее, дабы показать принадлежность свою к самым высоким кругам общества, даже если это было не так.
– Да, не могу не согласиться с Вами, – нехотя ответила Лиза, – действительно очень жарко, – хотя мысли ее были совсем не о том. Ей не терпелось спросить, кто эти люди, и почему они здесь, и не дожидаясь когда невольный собеседник разразиться очередной пространной, но бессмысленной тирадой о погоде или любой другой, ничего не значащей ерунде, которую впрочем, действительно принято было обсуждать в обществе, но по разумению Лизы, лишь тогда, когда людям не о чем было поговорить, ввиду скудоумия, или сокрытого нежелания разговаривать. Ведь в жизни было столько интересных тем, о коих можно говорить, и так и не выговориться. А обсуждать погоду, которая есть нечто само собой разумеющееся и доступное, что каждый человек может и сам увидеть своими глазами, выглянув в окно, не только не имеет смысла, но и является преступлением против разума челловеческого.
– Неужели же у нас новые соседи? Кажется, обустройство идет полным ходом, не так ли? – как бы между делом, будто из праздного любопытства спросила Лиза.
– О да, все верно. Анненковы купили именье, и всем своим семейством многочисленным, а у них замечу четыре дочери, и все на выданье! Это ли не горе? Нелегкая задача я вам скажу, ну да не будем злословить, тем более кажется славные люди, однако же в деньгах весьма стесненные, что ж, другой это именье бы и не купил, в состоянии оно, скажу вам по секрету, плачевном. Вас, я уверен, оскорбляет сие соседство, тем более усадьба Арсентьевых славится и роскошью и красотой и богатством, а следом за Вами усадьба Самодуровского, хотя и уступает Вашей, но также хороша, – заискивающе продолжил он, – и, конечно же, лучше этого именья. Что ж, ничего тут не поделать. Несчастливое именье, я вам скажу, каждый барин им, не больше года владеет, дурной знак, помяните мое слово, дурной знак. Ей Богу. Его б снести под корень, да заново отстроить! Вот проект бы был, вот проект! – и мысленно представив сколько б он смог на том строительстве себе отрезать да отщипнуть, и деньгами, и всем те, что лежало б там без присмотра, блаженно улыбнулся, однако же, вынужденный вернуться к реальности уже с обидой воскликнул: – А я тут словно взаперти узник! И рад бы сменить место работы, рад бы куда пойти, да только в моем возрасте уж никто не ждет. Кому ж старый управляющий нужен? Придется уж тут век доживать. Навек тут обречен. Ах, так о чем это я? – словно потеряв нить мысли, спросил грустно Тяглов.
– Стало быть, предыдущий владелец продал именье? – не слушая его, нетерпеливо спросила Лиза.
Тяглов замешкался немного, а затем сказал:
– Ну, можно и так сказать. Он мне, скажу по секрету, с самой нашей встречи, на вокзале не пришелся по нраву, уж он был высокомерен, уж он был надменен и горд и презрителен, вот, к примеру, Ваш батюшка, да и вы Елизавета Николаевна, ничуть не ниже его по статусу, а ведете себя, хотя и с достоинством, но, однако же, не унижая достоинства человека, что ниже Вас, человека маленького, однако ж может так статься, человека добродетельного и благородного, не хуже людей знатных и с достатком, – заключил он.
– Так продал он все-таки именье? Я вас, Потап Архипович в толк не возьму, – нахмурив брови, снова спросила Лиза.
Тяглов закатил глаза к небу, затем многозначительно пожал плечами, и наконец, произнес:
– Не то чтоб продал, но я ей Богу, не знаю, как с барышней вашего статуса и положения, такие вещи обговаривать, не для Вашей тонкой души это, Елизавета Николаевна, не для Вашей.
Казалось Елизавета Николаевна вот-вот потеряет терпение, явя Тяглову себя другую, нежели ту, которую он знал, но вовремя сдержавшись, уже спокойно и даже отстраненно продолжила:
– Не беспокойтесь, Потап Архипович, я с виду только кажусь барышней хрупкой, так что можете мне сказать, не волнуясь, где сейчас барон и отчего так спешно продал именье? Не томите же, вы же знаете как барышни моего возраста любопытны, и ежели от них чего скрывать, им еще больше это будет знать хотеться. Это я вам со всей правдой скажу.
Тяглов весело засмеялся, по всей видимости, имея сходное мнение о барышнях.
– Не продал, не продал, Елизавета Николаевна, в том то и дело что не продал, конфисковали, а самого в Сибирь отправили, на вечное поселение, на каторгу, – торжественно произнес Тяглов.
– Барышня! Барышня! Что с Вами!!!?????? Лекаря!!!! Антип!!!!! Хозяина зови!!!! Быстрее!!! Елизавете Николаевне дурно стало!!!! – неистово кричал Потап Архипович.
– «Ну вот», – подумал Тяглов, – а говорила, мол, не хрупкая, Бес его попутал эдакое сказать кисейной барышне, ох уж эти дамы из высшего света, ей Богу картонные! – размышлял Тяглов, глядя на безжизненное и белое как мело лицо Арсентьевой.
Март. Уездный город N-ск, Восточная Сибирь. 1884 год. Пять лет спустя.
Как так случилось, что он оказался здесь, на самом краю земли, в городе затерянном и забытом в снегах, как насмешка Богов, что будто Эдем, пролегал вдоль реки, посередь необитаемой и ледяной пустыни. И раздумывай над этим хоть целую вечность, не найти ответа. Как случилось, что дорога жизни, взмывая ввысь, вдруг нарисовав петлю, перечеркнула все, что он сделал, все за что боролся, и к чему стремился, убежденно повернула вспять, остановившись на краю обрыва?
И вот он здесь, там, где не желал и не хотел быть, но там, где и должен был оказаться, ведомый десницей судьбы, верно лишь для того, чтоб остановиться и подумать.
Начало весны, но еще холодно, ледяной, пронизывающий ветер и снега, кругом снега. И все же кипельной белизны, что режет и колит глаз, под резким весенним солнцем больше нет. Вокруг черно, толи от грязи, толи от угольной пыли, которая осела за зиму, и безнадега, беспросветная безнадега.
Он посмотрел на первую чайку, так похожую на согнутый пополам белый лист, кружащую над матовой поверхностью опаленного солнцем весеннего льда, испещренную прогалинами и изогнутыми линиями расколов и трещин, и понял, что еще одна зима позади.
Стянув с себя шапку, почувствовал как ледяной ветер, обнимает лицо и затылок своими холодными ладонями, и заплакал, от щемящей тоски и маленькой радости, что пришла еще одна весна в его скованное льдом разочарований сердце.
Из ниоткуда, всплыли воспоминания прошлых лет, разные, и горестные и счастливые, и Лиза, и тот день, когда он встретил ее впервые. Отчего-то он никак не мог вспомнить ее лица, оно словно затерлось в сознании, он помнил ее руки, и с точностью смог бы описать каждую деталь и каждую складку ее платья, и голос, и запахи и звуки той весны, но не помнил ее лица. Как жаль, а может и к лучше. Что толку в бесплодных терзаниях, если от тебя уж ничто не зависит.
Постояв еще немного, он с неохотой, повернул к каземату. На пороге его как обычно встретил рыжий кот и Чемезов, они всегда ходили вместе, и ежели, он где-то видел кота, то так и знай, недалеко был Чемезов, и наоборот.
Они прибыли в N-ск на поселение в одно время, с той лишь разницей, что Мейер, благодаря своему положению и финансовой поддержки матушки, добирался восемь недель с извозчиком, а Чемезов пешком шел по этапу целый год, оттого что был беден и не знатен. Это путешествие подкосило его и без того слабое здоровье, и теперь молодому мужчине, что нет и тридцати можно было дать все шестьдесят. Лицо Чемезова было испещрено морщинами, а кожа огрубела и потемнела, одни лишь светло-голубые глаза, яркие, словно небо, указывали его истинный возраст.
Бывший офицер был осужден за казнокрадство, впрочем, сие преступление учинено было не богатства ради, а из великой нужды, кой как плесень стоило только завестись, как она тотчас укоренялась, росла и множилась, порождая собой все большие и большие несчастья и бедность, и ими же и питалась, смыкая порочный и неразрывный круг.
Теперь же из-за своего пошатнувшегося здоровья, его перевели в инвалидную команду, где он и продолжал служить, хотя, польза его на том месте была неизвестна, ни ему самому, ни его обреченному, стыть в снегах начальству.
– Здравствуй, Михаил Иоганович, – поздоровался Чемезов, широко улыбаясь, своим добродушным щербатым ртом.
– Здравствуй. Зачем же пришел? Такой путь проделал от самой гауптвахты, в твоем-то положении? – спросил Мейер с дружеским укором, указывая на распухшие от водянки ноги Чемезова.
– Так, известно зачем, – ухмыльнулся тот.
– Ну, пойдем, – все поняв, ответил Мейер, и, нагнувшись над низким дверным проемом, прошел в свою комнату. За ним следом Чемезов, а в конце, как и положено, хитрый рыжий кот.
В узкой, маленькой как чулан, комнате, стоял полумрак. И грустно и аскетично, однако ж, со всем необходимым для жизни: кровать, комод, в углу письменный стол, стул и даже коврик посередине.
