Устроившись, полулежа на кровати, он достал две сигареты, одну закурил сам, а другую протянул Чемезову.
Тот ловко зажав ее между пальцами, почти с благоговейным трепетом, зажег, и, любуясь ярким пятнистым пламенем сигареты, с наслаждением и отчаяньем глубоко вдохнул едкий густой дым. Через минуту, правда, закашлялся, и с досадой тяжело дыша, чертыхнулся, но курить продолжил.
– Тебе б курить бросить, – заявил Мейер.
– Отчего же сам не бросишь? – спросил в ответ Чемезов.
– Хотел бы бросил, – насмешливо ответил Мейер.
– Отчего же не захочешь? – не унимался Чемезов.
– Оттого что не могу захотеть, – засмеялся в ответ Михаил Иоганович.
Посидев немного, и оглядев комнату, Чемезов, указал пальцем на стопку писем на столе и спросил:
– Это что же, новые, или ты старые перечитываешь?
– Старые, – неохотно ответил тот.
– Не было ль от нее новых писем? – настойчиво продолжил выпытывать Чемезов.
– Уж год как нет новых.
– Что ж, не мудрено, ты ни на одно не ответил, редкая бы барышня писать продолжила, а уж все пять лет и тому подавно.
– Что-то ты друг мой, за сигарету еще и вопросы задаешь, как то это странно получается, – полушутя, полусерьезно заметил Мейер, – это мне тебе положено вопросы задавать, а не наоборот. Вот ты мне скажи, что в городе нового слышно? Может, что в вашем гарнизоне говорят? Сквозь дым сигарет, быстро заполнявших маленькую комнатку, уже и лица Чемезова была не разобрать, так что, подняв руку и разогнав белый туман, Мейер посмотрел на изможденное лицо своего друга и подумал: «Как бы он не чувствовал себя раздавленным и сломленным после стольких лет, проведенных в ссылке и на каторге, может так статься, даже эта участь не из худших. Все же горевать в достатке легче, нежели горевать в бедности», – заключил про себя он и отвел свой взор, будто стыдясь своего «благополучия».
– Так разве ж в гарнизоне говорят? В гарнизоне пьют! – весело заметил Чемезов.
– Ну что ж они, когда пьют, неужто, совсем не говорят? – засмеялся Мейер.
– Об чем говорят, об том и не расскажешь. Может только про то, что чины снова менять намерены, пожалуй, единственно, что дельное говорят.
– И как же менять будут? И что ж? Как поменяют, разве толк будет?
– Толку, ясное дело, не будет. В этом сами чины убеждены, что не маловажно. Но велено менять, значит, менять будут, а зачем, почему, это уж и не важно. Ибо в самой замене смысл тот кроется. А так все своим чередом идет, как и прежде, и не гляди, что менять то надобно многое, менять будет лишь чины, что и не важно вовсе, как всем и каждому известно. Так у нас все перемены и проходят, Михаил Иоганович, уж вам все это доподлинно известно, – заметил Чемезов.
– Мда-а-а-а-а, – только и произнес Мейер, толи оттого что нечего было сказать, толи оттого, что и говорить ничего не хотелось, ибо, что бы ни было сказано сие сказанное на ход вещей и событий повлиять не могло.
В дверь неожиданно постучали.
– Войдите! – резко крикнул Мейер.
На пороге стоял Кузьма, крестьянин, живший неподалеку. Он не по указке, а по своему желанию подрядился к Мейеру в услужение, не брезгуя, тем, что тот был ссыльным. Рассуждения его на эту тему, при том были просты и объяснимы: ссыльный барон, все же барон, а не абы какой уголовник, так что разумея это, Кузьма относился к Мейеру, со всем тем пиететом, который и положено было оказывать барону, будто тот и не находился вовсе, там где находился.
– Ваше Сиятельство, – начал тот с порога, – Там барышня ищет, не то Вас, не то какого арестанта, ей Богу не пойму, бочки привезли, ох, ну что за бочки, просмолены, ни сучка не задоринки, ей Богу, англичане бы позавидовали, – продолжил Кузьма, свою восторженную речь.
– Какая барышня? Какие бочки? – раздраженно спросил Мейер, садясь на кровать и сердито глядя на Кузьму, который так бесцеремонно нарушил его покой и ход размеренной беседы.
Чемезов же, наблюдая эту сцену, лишь посмеивался в усы, скрывая улыбку за завесой дыма сигареты.
– Бочки привезли, и уж выгрузить успели, да не туда привезли, не в тот переулок, обшиблись, – невозмутимо ответил Кузьма.
– А барышня причем?
– Так не причем, Ваше сиятельство, сама по себе приехала, с извозчиком, да с сопровождающим.
- И к кому приехала? – спросил Мейер, окончательно сбитый с толку.
– К арестанту говорит. Ох и красавица эта барышня, вот только хворая, да и бледна, что снег, и встревожена, и трость от груди не отнимает. Жалко барышню, ведь такая красавица, как бывает Боженька не справедлив, или наизворот правильный, ведь нельзя же, чтобы одному и все сразу, надо же, чтобы одному – одному, другому – другое, а так чтобы одному все… Не верно это…, – пустился в рассуждения Кузьма, уже и не замечая, что его никто не слушает.
Молниеносно сорвавшись с кровати Мейер, в одной рубахе и с босыми ногами одним размашистым шагом преодолел расстояние до двери, и, отодвинув Кузьму, словно тот был тряпичной куклой, а не весил добрый центнер, тотчас выскочил, на крыльцо, да так, что со стуком задел головой о дверной проем, но того и не заметил даже.
Там, на облучке сидел мужик, держа поводья, и казалось уже намереваясь повернуть бричку обратно, в самой же повозке, было двое, один, не знакомый ему мужчина, не старый, и не молодой, а средних лет, пожалуй, даже привлекательный, если бы не огромная голова, на узких и почти дамских плечах, а за ним… а за ним она…
Она, чей образ, казалось, был стерт из памяти, она, чьи письма он читал и перечитывал, при лунном свете иль при свете золотой лучины, она, чей свет, не дал ему впасть в уныние, когда уже ничто не держало его в этом темном и враждебном мире.
Нет, он не забыл ее, как ему казалось, сознание прятало в свои глубины ее образ, оберегая от снегов и ветра, от солнечного зноя и проливных дождей, укрывало одеялом забвения то, что имеет подлинную ценность на этой бренной земле, где все есть прах и тлен, и лишь любовь бессмертна и неугасима.
Так он и стоял окаменев, не в силах и двинуться с места, ни он сам, ни его босые ноги не чувствовали холода, тело горело, будто в огне, он и рад был тому весеннему ледяному ветру, что остужал и голову и сердце.
Наконец она заметила его, и что-то сказав сопровождающему, который ловко помог ей спуститься, направилась к Мейеру. Тот взгляд, что был адресован ему, был мимолетен, и длился не больше секунду, он и сам не был уверен, смотрела ли она на него, или поверх него, однако тот факт, что после этого она двинулась в его сторону, не оставлял в том сомнений. Она его узнала.
Страх, страх перед встречей с ней сковал его тело, никогда он еще не чувствовал себя так дурно. Все его унизительное положение, и мятая простая тканная рубаха, и брюки, сидевшие как мешковина, и босые ноги и изба, в которой он жил, и даже борода как у старообрядца, все что до этого момента едва ли волновало его, теперь же стало почти невыносимым.
Он смотрел на нее с жаром, съедаемый сотней противоречивых чувств, впитывая взглядом каждый кусочек ее тела, каждый изгиб и каждый цвет, преломлявшийся и искрящийся в рассыпающихся осколках весеннего солнца.
Она повзрослела, он с трудом в знакомых чертах угадывал, ту девушку, почти ребенка, которая врачевала его душу, в том самом яблоневом саду, той далекой и жаркой весной.
Мейер вдруг почувствовал себя таким старым, и дряхлым, как будто ему было не чуть за сорок, а целых сто, а вековая пыль прошедших лет, лежала на его плечах, заставляя его сутулиться и пригибаться к земле.
Они поравнялись, он протянул ей руку, она оперлась о нее, и вместе они взошли на ступеньки.
– Здравствуйте, Лизавета Николаевна, – хрипло поздоровался Михаил Иоганович, так что и сам не узнал свой голос, до того он казался скрипучим и почти чужим.
– Здравствуйте Михаил Иоганович, – просто ответила Лиза, и посмотрела на него своими ясными и такими тревожными голубыми глазами, совсем как раньше, как будто ничего не изменилось меж ними, и не было всех лет, что они прожили в разлуке друг от друга.
– До вас крайне тяжело добраться, мы уж с Пал Палычем отчаялись найти вас, и уже решено было воротиться, как, наконец, удача повернулась к нам, – тихо произнесла она и смущенно отвела взор.
– Пройдемте же в мое жилище, все аскетично, без излишеств, однако же, вполне себе … – и не найдя подходящих слов, замолчал, и протянул руку, указывая на дверь, приглашая войти.
– А кто это Пал, Палыч? – неожиданно спросил Мейер. – То есть, кто он, Ваш, сопровождающий? Раз он был так любезен и проводил Вас, до места проживания ссыльных, места замечу не безопасного, сами знаете, разный человек тут обитает, – не преминул заметить Михаил Иоганович.
– Муж моей сестры, – спокойной ответила Лиза, – батюшка наотрез отказался отпускать меня одну к вам, да и вообще одну в этот город, по правде сказать, он не жалует уездные города, тем более Сибири, так что сюда я прибыла с сестрой и ее мужем. Не могу сказать, что они были счастливы оттого, но за эти годы, я так всех извела…, – и запнулась на этих словах, боясь, что сказала лишнего.
– Что же вы значит, проездом ко мне, «заскочили» на чай? Из любопытства ради? Посмотреть, не издох ли я, как пес бездомный? – зло спросил Мейер, чеканя каждое слово, будто отрывая его из самого сердца.
Лиза ничего не ответила, посмотрела на него лишь так жалостливо и так нежно, и поддалась к нему вперед, словно хотела погладить его ладошкой, как того, самого бродячего пса, кто утомленный бродить по окраинам дворов, прибился к свету в окне, и голодный и изможденный, но все еще воинственный, огрызаясь по привычке, нежели со зла, был сломлен и потерян, и готов был принять с одинаковым смирением и людскую хулу и людскую ласку.
В комнате не оказалось Чемезова, лишь кот, свернувшись клубочком на единственном стуле, что был в комнате, казалось, спал глубоким сном, но по правде, то и дело поглядывал, своим искалеченным правым глазом, как бывалый рыжий бандит, не теряя бдительности, так как усвоил в боях главное правило жизни: беспечность может ему дорого обойтись.
Мейер хотел было согнать кота со стула, но Лиза остановила его, едва коснувшись его руки:
– Не тревожьте, пусть себе спит, – мягко произнесла она, – Я постою.
– Тогда присядьте на кровать, хотя это и против приличий, но у арестантов приличий нет, крушение человеческое, сильнее всяких приличий, знаете, не до того нам здесь, – сердито произнес он, указывая на узкую кровать, стоявшую в углу, а сам встал в другой конец комнаты, как если бы страшился ее или боялся самого себя.
И, Скрестив ноги, а руки сцепив на груди в замок, взъерошенный и сердитый, толи, готовясь, напасть, толи отбиваться, замолчал, тем самым предоставляя возможность Лизе вести разговор, и ясно давая понять, что не желает и не намерен помогать ей в этом.
Пять лет она не видела его. Пять долгих, пять вечных лет, ни весточки, ни строчки. Сердилась ли она на него? Была ли в обиде?
Нисколько.
Сердцем и душой чувствую его, она осознавала, как больно ударило по его гордости, по его самоуважению, все то, несправедливое и бесчестное, что случилось с ним.
Глядя на милые и любимые черты его лица, как изменился он, и как остался не изменен, она знала, все, что она может, все, что в ее силах, это обогреть его своей любовью. Терпеливо, неспешно, как весна, месяц за месяцем, день за днем, отогревает израненную и заледенелую землю, после долгой и суровой зимы.
– Так зачем вы все-таки приехали? Лизавета Николаевна? – не выдержав тишины, все-таки первым спросил Мейер, впрочем, уже не так воинственно, а даже напротив, скорее с мольбой.
– Я с доброй вестью к Вам, – и с этими словами, Лиза протянула ему бумаги, которые до того момента крепко держала в руках. – Мы с Вашей матушкой, и с моим батюшкой, все это время не оставляли надежды, и сделав все возможное и не возможное, хотя и поздно, но все же не так поздно, что уже не имеет смысла, словом, лучше Вам все прочесть самому, нежели я вам скажу это.
Мейер взял в руки документы и с любопытством рассматривая их, начал меняться на глазах, превращаясь из сурового и неприступного арестанта, в того самого мужчина, которого когда то знала она и которого так любила.
– Что же это, получается? – удивленно спросил он, словно не веря своим глазам.
– Помилование, Михаил Иоганович, помилование! Нет нужды больше оставаться здесь, вы можете вернуться в Петербург или куда сами пожелаете. Свобода, – с улыбкой произнесла Лиза, затем немного помолчав, спешно продолжила, – вместе с тем, не считайте себя связанным со мной, – заявила она, – вы ничем мне не обязаны, все что я сделала, все что МЫ сделали, сделали исключительно восстановления справедливости ради, и если бы даже мы… – запнулась Лиза. – Вы и я, если бы нас ничего не связывало, я бы поступила в точь как поступила, потому что так, мне подсказывает сердце и совесть. И потом, прошло пять лет, и я понимаю, я осознаю, даже если мои чувства к Вам, не изменились, Вы, могли, и даже вероятнее всего уже более не испытываете тех же чувств ко мне, что тогда, и я не осуждаю вас, нет, нисколько, я понимаю вас и принимаю это, – порывисто заключила она, сцепив руки на коленях, и опустив в пол глаза, оттого, что каждое сказанное слово, давалось ей с таким трудом, что она не в силах была даже посмотреть на него, так как больше всего сейчас, страшилась и боялась увидеть равнодушие в его глазах.
И если бы он захотел быть с ней, даже если не любит, и даже тогда она была бы согласна, ее любви, хватило бы на двоих, но справедливо ли было так поступить с ним? Как же можно неволить человека быть с кем-то против его воли? Лишить свободы, именно тогда, когда он столько лет прожил в заточении. Нет, так поступить с ним Лиза не могла.
И не в силах больше переносить его молчание, она поспешно встала, и, намереваясь уйти, взяла дрожащей рукой трость. Как вдруг, преодолев расстояние за один шаг, в этой узкой, похожей на чулан комнате, он встал перед ней как стена, и, заключив в объятия со всей своей силой и нежностью, на которую только был способен, прижал к себе так трепетно и так самозабвенно, словно своим телом укрывая ее от мира, будто крыльями.
Она покорно и податливо опустила руки, трость упала со стуком на пол, и, склонив голову ему на грудь, приняла то счастье, на которое все это время считала, будто не имеет права.
Так они и стояли, не проронив ни слова, лишь тусклый свет свозь узкое оконце, что озаряет млечный путь из пыли и песка, и мерное сопенье рыжего кота, и треск старинной деревянной половицы. Покой и тишина. Ведь о несчастье дозволительно слагать поэмы, а счастье? А Счастье не нуждается в словах.
Тот ловко зажав ее между пальцами, почти с благоговейным трепетом, зажег, и, любуясь ярким пятнистым пламенем сигареты, с наслаждением и отчаяньем глубоко вдохнул едкий густой дым. Через минуту, правда, закашлялся, и с досадой тяжело дыша, чертыхнулся, но курить продолжил.
– Тебе б курить бросить, – заявил Мейер.
– Отчего же сам не бросишь? – спросил в ответ Чемезов.
– Хотел бы бросил, – насмешливо ответил Мейер.
– Отчего же не захочешь? – не унимался Чемезов.
– Оттого что не могу захотеть, – засмеялся в ответ Михаил Иоганович.
Посидев немного, и оглядев комнату, Чемезов, указал пальцем на стопку писем на столе и спросил:
– Это что же, новые, или ты старые перечитываешь?
– Старые, – неохотно ответил тот.
– Не было ль от нее новых писем? – настойчиво продолжил выпытывать Чемезов.
– Уж год как нет новых.
– Что ж, не мудрено, ты ни на одно не ответил, редкая бы барышня писать продолжила, а уж все пять лет и тому подавно.
– Что-то ты друг мой, за сигарету еще и вопросы задаешь, как то это странно получается, – полушутя, полусерьезно заметил Мейер, – это мне тебе положено вопросы задавать, а не наоборот. Вот ты мне скажи, что в городе нового слышно? Может, что в вашем гарнизоне говорят? Сквозь дым сигарет, быстро заполнявших маленькую комнатку, уже и лица Чемезова была не разобрать, так что, подняв руку и разогнав белый туман, Мейер посмотрел на изможденное лицо своего друга и подумал: «Как бы он не чувствовал себя раздавленным и сломленным после стольких лет, проведенных в ссылке и на каторге, может так статься, даже эта участь не из худших. Все же горевать в достатке легче, нежели горевать в бедности», – заключил про себя он и отвел свой взор, будто стыдясь своего «благополучия».
– Так разве ж в гарнизоне говорят? В гарнизоне пьют! – весело заметил Чемезов.
– Ну что ж они, когда пьют, неужто, совсем не говорят? – засмеялся Мейер.
– Об чем говорят, об том и не расскажешь. Может только про то, что чины снова менять намерены, пожалуй, единственно, что дельное говорят.
– И как же менять будут? И что ж? Как поменяют, разве толк будет?
– Толку, ясное дело, не будет. В этом сами чины убеждены, что не маловажно. Но велено менять, значит, менять будут, а зачем, почему, это уж и не важно. Ибо в самой замене смысл тот кроется. А так все своим чередом идет, как и прежде, и не гляди, что менять то надобно многое, менять будет лишь чины, что и не важно вовсе, как всем и каждому известно. Так у нас все перемены и проходят, Михаил Иоганович, уж вам все это доподлинно известно, – заметил Чемезов.
– Мда-а-а-а-а, – только и произнес Мейер, толи оттого что нечего было сказать, толи оттого, что и говорить ничего не хотелось, ибо, что бы ни было сказано сие сказанное на ход вещей и событий повлиять не могло.
В дверь неожиданно постучали.
– Войдите! – резко крикнул Мейер.
На пороге стоял Кузьма, крестьянин, живший неподалеку. Он не по указке, а по своему желанию подрядился к Мейеру в услужение, не брезгуя, тем, что тот был ссыльным. Рассуждения его на эту тему, при том были просты и объяснимы: ссыльный барон, все же барон, а не абы какой уголовник, так что разумея это, Кузьма относился к Мейеру, со всем тем пиететом, который и положено было оказывать барону, будто тот и не находился вовсе, там где находился.
– Ваше Сиятельство, – начал тот с порога, – Там барышня ищет, не то Вас, не то какого арестанта, ей Богу не пойму, бочки привезли, ох, ну что за бочки, просмолены, ни сучка не задоринки, ей Богу, англичане бы позавидовали, – продолжил Кузьма, свою восторженную речь.
– Какая барышня? Какие бочки? – раздраженно спросил Мейер, садясь на кровать и сердито глядя на Кузьму, который так бесцеремонно нарушил его покой и ход размеренной беседы.
Чемезов же, наблюдая эту сцену, лишь посмеивался в усы, скрывая улыбку за завесой дыма сигареты.
– Бочки привезли, и уж выгрузить успели, да не туда привезли, не в тот переулок, обшиблись, – невозмутимо ответил Кузьма.
– А барышня причем?
– Так не причем, Ваше сиятельство, сама по себе приехала, с извозчиком, да с сопровождающим.
- И к кому приехала? – спросил Мейер, окончательно сбитый с толку.
– К арестанту говорит. Ох и красавица эта барышня, вот только хворая, да и бледна, что снег, и встревожена, и трость от груди не отнимает. Жалко барышню, ведь такая красавица, как бывает Боженька не справедлив, или наизворот правильный, ведь нельзя же, чтобы одному и все сразу, надо же, чтобы одному – одному, другому – другое, а так чтобы одному все… Не верно это…, – пустился в рассуждения Кузьма, уже и не замечая, что его никто не слушает.
Молниеносно сорвавшись с кровати Мейер, в одной рубахе и с босыми ногами одним размашистым шагом преодолел расстояние до двери, и, отодвинув Кузьму, словно тот был тряпичной куклой, а не весил добрый центнер, тотчас выскочил, на крыльцо, да так, что со стуком задел головой о дверной проем, но того и не заметил даже.
Там, на облучке сидел мужик, держа поводья, и казалось уже намереваясь повернуть бричку обратно, в самой же повозке, было двое, один, не знакомый ему мужчина, не старый, и не молодой, а средних лет, пожалуй, даже привлекательный, если бы не огромная голова, на узких и почти дамских плечах, а за ним… а за ним она…
Она, чей образ, казалось, был стерт из памяти, она, чьи письма он читал и перечитывал, при лунном свете иль при свете золотой лучины, она, чей свет, не дал ему впасть в уныние, когда уже ничто не держало его в этом темном и враждебном мире.
Нет, он не забыл ее, как ему казалось, сознание прятало в свои глубины ее образ, оберегая от снегов и ветра, от солнечного зноя и проливных дождей, укрывало одеялом забвения то, что имеет подлинную ценность на этой бренной земле, где все есть прах и тлен, и лишь любовь бессмертна и неугасима.
Так он и стоял окаменев, не в силах и двинуться с места, ни он сам, ни его босые ноги не чувствовали холода, тело горело, будто в огне, он и рад был тому весеннему ледяному ветру, что остужал и голову и сердце.
Наконец она заметила его, и что-то сказав сопровождающему, который ловко помог ей спуститься, направилась к Мейеру. Тот взгляд, что был адресован ему, был мимолетен, и длился не больше секунду, он и сам не был уверен, смотрела ли она на него, или поверх него, однако тот факт, что после этого она двинулась в его сторону, не оставлял в том сомнений. Она его узнала.
Страх, страх перед встречей с ней сковал его тело, никогда он еще не чувствовал себя так дурно. Все его унизительное положение, и мятая простая тканная рубаха, и брюки, сидевшие как мешковина, и босые ноги и изба, в которой он жил, и даже борода как у старообрядца, все что до этого момента едва ли волновало его, теперь же стало почти невыносимым.
Он смотрел на нее с жаром, съедаемый сотней противоречивых чувств, впитывая взглядом каждый кусочек ее тела, каждый изгиб и каждый цвет, преломлявшийся и искрящийся в рассыпающихся осколках весеннего солнца.
Она повзрослела, он с трудом в знакомых чертах угадывал, ту девушку, почти ребенка, которая врачевала его душу, в том самом яблоневом саду, той далекой и жаркой весной.
Мейер вдруг почувствовал себя таким старым, и дряхлым, как будто ему было не чуть за сорок, а целых сто, а вековая пыль прошедших лет, лежала на его плечах, заставляя его сутулиться и пригибаться к земле.
Они поравнялись, он протянул ей руку, она оперлась о нее, и вместе они взошли на ступеньки.
– Здравствуйте, Лизавета Николаевна, – хрипло поздоровался Михаил Иоганович, так что и сам не узнал свой голос, до того он казался скрипучим и почти чужим.
– Здравствуйте Михаил Иоганович, – просто ответила Лиза, и посмотрела на него своими ясными и такими тревожными голубыми глазами, совсем как раньше, как будто ничего не изменилось меж ними, и не было всех лет, что они прожили в разлуке друг от друга.
– До вас крайне тяжело добраться, мы уж с Пал Палычем отчаялись найти вас, и уже решено было воротиться, как, наконец, удача повернулась к нам, – тихо произнесла она и смущенно отвела взор.
– Пройдемте же в мое жилище, все аскетично, без излишеств, однако же, вполне себе … – и не найдя подходящих слов, замолчал, и протянул руку, указывая на дверь, приглашая войти.
– А кто это Пал, Палыч? – неожиданно спросил Мейер. – То есть, кто он, Ваш, сопровождающий? Раз он был так любезен и проводил Вас, до места проживания ссыльных, места замечу не безопасного, сами знаете, разный человек тут обитает, – не преминул заметить Михаил Иоганович.
– Муж моей сестры, – спокойной ответила Лиза, – батюшка наотрез отказался отпускать меня одну к вам, да и вообще одну в этот город, по правде сказать, он не жалует уездные города, тем более Сибири, так что сюда я прибыла с сестрой и ее мужем. Не могу сказать, что они были счастливы оттого, но за эти годы, я так всех извела…, – и запнулась на этих словах, боясь, что сказала лишнего.
– Что же вы значит, проездом ко мне, «заскочили» на чай? Из любопытства ради? Посмотреть, не издох ли я, как пес бездомный? – зло спросил Мейер, чеканя каждое слово, будто отрывая его из самого сердца.
Лиза ничего не ответила, посмотрела на него лишь так жалостливо и так нежно, и поддалась к нему вперед, словно хотела погладить его ладошкой, как того, самого бродячего пса, кто утомленный бродить по окраинам дворов, прибился к свету в окне, и голодный и изможденный, но все еще воинственный, огрызаясь по привычке, нежели со зла, был сломлен и потерян, и готов был принять с одинаковым смирением и людскую хулу и людскую ласку.
В комнате не оказалось Чемезова, лишь кот, свернувшись клубочком на единственном стуле, что был в комнате, казалось, спал глубоким сном, но по правде, то и дело поглядывал, своим искалеченным правым глазом, как бывалый рыжий бандит, не теряя бдительности, так как усвоил в боях главное правило жизни: беспечность может ему дорого обойтись.
Мейер хотел было согнать кота со стула, но Лиза остановила его, едва коснувшись его руки:
– Не тревожьте, пусть себе спит, – мягко произнесла она, – Я постою.
– Тогда присядьте на кровать, хотя это и против приличий, но у арестантов приличий нет, крушение человеческое, сильнее всяких приличий, знаете, не до того нам здесь, – сердито произнес он, указывая на узкую кровать, стоявшую в углу, а сам встал в другой конец комнаты, как если бы страшился ее или боялся самого себя.
И, Скрестив ноги, а руки сцепив на груди в замок, взъерошенный и сердитый, толи, готовясь, напасть, толи отбиваться, замолчал, тем самым предоставляя возможность Лизе вести разговор, и ясно давая понять, что не желает и не намерен помогать ей в этом.
Пять лет она не видела его. Пять долгих, пять вечных лет, ни весточки, ни строчки. Сердилась ли она на него? Была ли в обиде?
Нисколько.
Сердцем и душой чувствую его, она осознавала, как больно ударило по его гордости, по его самоуважению, все то, несправедливое и бесчестное, что случилось с ним.
Глядя на милые и любимые черты его лица, как изменился он, и как остался не изменен, она знала, все, что она может, все, что в ее силах, это обогреть его своей любовью. Терпеливо, неспешно, как весна, месяц за месяцем, день за днем, отогревает израненную и заледенелую землю, после долгой и суровой зимы.
– Так зачем вы все-таки приехали? Лизавета Николаевна? – не выдержав тишины, все-таки первым спросил Мейер, впрочем, уже не так воинственно, а даже напротив, скорее с мольбой.
– Я с доброй вестью к Вам, – и с этими словами, Лиза протянула ему бумаги, которые до того момента крепко держала в руках. – Мы с Вашей матушкой, и с моим батюшкой, все это время не оставляли надежды, и сделав все возможное и не возможное, хотя и поздно, но все же не так поздно, что уже не имеет смысла, словом, лучше Вам все прочесть самому, нежели я вам скажу это.
Мейер взял в руки документы и с любопытством рассматривая их, начал меняться на глазах, превращаясь из сурового и неприступного арестанта, в того самого мужчина, которого когда то знала она и которого так любила.
– Что же это, получается? – удивленно спросил он, словно не веря своим глазам.
– Помилование, Михаил Иоганович, помилование! Нет нужды больше оставаться здесь, вы можете вернуться в Петербург или куда сами пожелаете. Свобода, – с улыбкой произнесла Лиза, затем немного помолчав, спешно продолжила, – вместе с тем, не считайте себя связанным со мной, – заявила она, – вы ничем мне не обязаны, все что я сделала, все что МЫ сделали, сделали исключительно восстановления справедливости ради, и если бы даже мы… – запнулась Лиза. – Вы и я, если бы нас ничего не связывало, я бы поступила в точь как поступила, потому что так, мне подсказывает сердце и совесть. И потом, прошло пять лет, и я понимаю, я осознаю, даже если мои чувства к Вам, не изменились, Вы, могли, и даже вероятнее всего уже более не испытываете тех же чувств ко мне, что тогда, и я не осуждаю вас, нет, нисколько, я понимаю вас и принимаю это, – порывисто заключила она, сцепив руки на коленях, и опустив в пол глаза, оттого, что каждое сказанное слово, давалось ей с таким трудом, что она не в силах была даже посмотреть на него, так как больше всего сейчас, страшилась и боялась увидеть равнодушие в его глазах.
И если бы он захотел быть с ней, даже если не любит, и даже тогда она была бы согласна, ее любви, хватило бы на двоих, но справедливо ли было так поступить с ним? Как же можно неволить человека быть с кем-то против его воли? Лишить свободы, именно тогда, когда он столько лет прожил в заточении. Нет, так поступить с ним Лиза не могла.
И не в силах больше переносить его молчание, она поспешно встала, и, намереваясь уйти, взяла дрожащей рукой трость. Как вдруг, преодолев расстояние за один шаг, в этой узкой, похожей на чулан комнате, он встал перед ней как стена, и, заключив в объятия со всей своей силой и нежностью, на которую только был способен, прижал к себе так трепетно и так самозабвенно, словно своим телом укрывая ее от мира, будто крыльями.
Она покорно и податливо опустила руки, трость упала со стуком на пол, и, склонив голову ему на грудь, приняла то счастье, на которое все это время считала, будто не имеет права.
Так они и стояли, не проронив ни слова, лишь тусклый свет свозь узкое оконце, что озаряет млечный путь из пыли и песка, и мерное сопенье рыжего кота, и треск старинной деревянной половицы. Покой и тишина. Ведь о несчастье дозволительно слагать поэмы, а счастье? А Счастье не нуждается в словах.
