Вот только это был лишь ловкий трюк опытной охотницы, не дать понять жертве, что на нее объявлена охота. Впрочем, Мейер был также бывалый игрок, так что, закурив сигару, и пуская клубы дыма, в комнате, где дым его сигареты тотчас смешался с общим, занял выжидательную позиция. Знакомство не заставило себя ждать, опытная кокетка, поняв, что первый шаг должен быть за ней, недолго думая, сменила тактику и перешла в наступление. К тому времени ее уже окружала несколько осоловевших толи от любви, толи от спиртного ухажеров, но ее цепкий как когти взгляд не упускал Мейера ни на минуту из вида, тогда как он, наоборот, казалось, перестал проявлять к ней какой бы то ни было интерес.
– Господа, – воскликнула она, желая привлечь к себе внимание, – право слово, здесь так скучно, а не поехать ли нам в «Париж»?
Вызов брошен.
– Ксения Осиповна, это же сколько верст нам придется скакать? – удивился подвыпивший поклонник.
– Пять тысяч верст? Или шесть тысяч верст? – заплетающимся языком вопрошал он то одного, то другого.
– Две тысячи верст, с аршином, – полушутя уточнил Мейер, затянувшись сигаретой.
Ксения Осиповна громко рассмеялась, обнажая ряд белых и крупных как жемчуг зубов. А затем, стрельнув глазами в сторону Мейера, который в тот момент не смог скрыть восхищенного и жаркого мужского взгляда, продолжила:
– Глупцы! Париж, это самый веселый трактир в Петербурге. Неужели же никто из вас там не бывал? – спросила она, обведя презрительным взглядом собравшихся. – И коль уже здесь накурено как там, – с этими словами, помахав подле лица ладошкой, словно отгоняя клубы сигаретного дыма, так, что напротив оказалась в их плену, словно Венера не в морской пене, а в тумане порока, спросила: – Так не лучше ли отправиться туда где хотя бы весело?
Никто не возразил. Не возразил и Мейер. Еще несколько минут назад он собирался домой, но теперь об этом не могло быть и речи. – «Еще слишком рано», – соврал он себе. – «Да и ночь обещает быть занятной»…
Так что на двух бричках вся компания двинулась в трактир «Париж». Мейер намеренно не сел в одну повозку с объектом своего интереса. По пути он решил разузнать о ней у порядком осоловевшего воздыхателя. Ибо, как и любой другой охотник, любил ходить на охоту во всеоружии, не слишком полагаясь на удачу.
В ходе беседы Михаил Иоганович выяснил, что дама его интереса, ни кто иная как Ксения Осиповна Чаплыгина, из Тамбовской губернии. Происходила она из семьи крестьянской, однако в юном возрасте сбежала с унтер-офицером из родительского дома, но история сей любви как водится, закончилась печально. И, в конце концов, та оказалась по слухам в самом дорогом публичном доме Петербурга, у известной в узких кругах госпожи Веллер, где за ночь брали до двадцати пяти рублей, а интерьеры и обхождение могли поразить даже самого искушенного сластолюбца. Правда там она к счастью не задержалась и в скорости обрела богатого покровителя, который и выкупил ее у госпожи Веллер. По словам собеседника, тот покровитель был не то генерал, не то тайный советник, впрочем, подвыпивший рассказчик путался не только в рангах, но и в других деталях, то преувеличивая все детали, а цифры помножая на два, верно чтоб произвести впечатленье. Так что ко всей информации Мейер отнесся скептически, так как знал, что ежели послушать про любую Петербургскую кокотку, то все они находились на содержании непременно генералов и адмиралов, тогда как в действительности не брезговали и самыми низшими чинами, а между шампанским и перепелами, перебивались хлебом с солью, спуская все немногое на азартные игры и другие пороки.
Наконец бричка остановилась перед трактиром «Париж» и вся шумная компания из двух дам, карточного шулера и еще одного повесы вошла в этот дворец разврата и порока. Мейер, ежели говорить не лукавя, к своим тридцати семи годам много где бывал. Вот только все что он видел до сего момента в самых злачных местах Петербурга, здесь, в «Париже» было помножено на два. Полумрак, что и на расстоянии руки ничего не видать, дым, чад, и копоть, и шум и крик, и звон посуды. Разгул тот был в разгаре.
Однако же Ксения Осиповна чувствовала себя будто рыба в воде, покачивая бедрами, ловко проскальзывала между пьяниц и обслуживающих их дам, со многими здороваясь и обмениваясь сальными и бесстыжими шутками, зная некоторых не только по именам, но и прозвищам. И наконец найдя свободный столик, махнула рукой компании, стоявшей у входа в растерянности и замешательстве, дав знак следовать за ней.
Стол тот был, правда, залит вином, но никого это не смущало, и Мейер решил не смущаться. До того момента отличавшийся педантичностью, выросший в строгой немецкой семье, он вдруг захотел дать волю низменным инстинктам, почувствовать свободу, перестав контролировать и жизнь и себя. Ему захотелось без оглядки предаться разгулу и пороку, и она, угадывая его тайные желания, дала знак, словно фальшь – маяк к которому он теперь плыл как корабль, затерянный в тумане, правда лишь затем чтоб разбиться.
Раннее утро. Дверь тихонько отворилась. Она не могла с точностью сказать, кто это, но чутье, подсказывало, что это матушка. Только ее шаги были мягки, неспешны и бесшумны, и только она умела открывать скрипучие двери, не издав ни звука. Лиза перестала дышать, боясь, что маменька догадается, что она давно уже не спит, но вовремя спохватившись, поняла, как неестественно выглядит сейчас и постаралась выровнять дыхание, сделав его мерным и глубоким, будто у спящего. Мария Петровна постояла немного на пороге, словно намереваясь разбудить ее, но так и не решилась, затем тихо вышла и прикрыла за собою дверь. Еще с полчаса в коридоре раздавались гулкие и торопливые шаги, то туда, то обратно, тяжелые и громкие, по всей видимости, Трусова, легкие и короткие – сестры, затем все стихло, ни треска половиц, ни приглушенных голосов. Все еще не решаясь вылезти из-под одеяла, Лиза все же облегченно выдохнула.
Она, конечно же, могла соврать, сказаться больной, или просто объявить, что не желает смотреть на убиенных птиц, кстати, и это было не далеко от истины. Но отчего то, этот секрет, все дальше и дальше отдалял ее от семьи. Она чувствовала себя льдиной, отколовшейся от огромного айсберга и пустившейся в неизведанное путешествие в одиночку, полагаясь лишь на попутный ветер, да солнце, что указывает путь, не ведая при том, что своими ласковыми, но жаркими лучами оно несет лишь погибель.
Окончательно убедившись, что во всем доме ни души, она быстро оделась, взяла с собой новую книгу, взамен старой, забытой вчера на скамье, и, захватив трость, готова была мчаться в сад, насколько ей позволял недуг, как вдруг слуга окликнул ее уже на выходе.
– Ваше Сиятельство, Елизавета Николаевна, к Вам гости, пожаловали-с, графиня Батюшкова, разрешите препроводить их в гостиную.
Лиза едва не выронила книгу из рук от неожиданности.
– Скажи, что никого нет! Скажи все на охоте! – запальчиво воскликнула она.
Прохор помешкал немного, затем, запинаясь, проговорил: – Так, барыня, я уже сказал, что вы остались, я Елизавета Николаевна не знал, что нельзя говорить, не велите гневаться, – растерянно произнес слуга.
Лиза, не смогла сдержать возглас гнева и отчаянья, да так, что Прохор с испугу даже назад попятился.
– Веди ее тогда в гостиную, да вели чай принести, да как можно скорее, да сделай чай такой сладкий и такой горький, чтоб его и пить невозможно было. Понял меня?
Прохор за всю свою жизнь насмотрелся на господ, и на их причуды, что его уже мало чем можно было удивить, но сегодня молодой барыне удалось это. Но задавать вопросы не его работа, так что слуга, получив указания, исчез с намерением точно выполнить все, что велено. Уж он то знал, что ежели господа так свирепствуют, да что-нибудь будет сделано не так, как они того желают, то не сдобровать ему тогда, и милый лик молодой барыни, всего лишь видимость, потому что барыня она и есть барыня.
Чинно сев в гостиной, Лиза начала судорожно придумывать как быстро отделаться от несносной графини. Был ли тот визит спонтанным или запланированным? И не оттого ли все так спешно отправились в этот день на охоту, что знали о приезде графини Батюшковой заблаговременно и успели вовремя ретироваться, правда, забыв ее предупредить об этом.
Вскоре появилась сама графиня. Была она уже не молода, однако еще не в том преклонном возрасте, когда человек и немощен, и безобиден и беззащитен, а в том, когда злость и досада об уходящих летах соседствуют с телом еще полным сил, но лишь для того, чтобы злость и обиду ту вымещать на тех, кто все еще молод и прекрасен. Словом была она похожа на огромный шкаф с острыми углами, посередь гостиной, взаимодействие с которым сводилось лишь к тому, чтобы его обойти.
– Что же все отправились на охоту, и даже меня не потрудились уведомить? – недовольно спросила с порога графиня.
Лиза тотчас поднялась с кресла, приветствуя Батюшкову:
– Доброго Вам дня, Анастасия Александровна, простите за случившееся недоразумение, я и сама не знала, что все отправятся на охоту. Давеча прибыл Пал Палыч, муж моей сестры, не знаю, знакомы ли вы? – начала оправдываться Лиза.
Ах, как она не любила в себе это малодушие, что неизменно на чванство или грубость, отвечала лишь шагом назад, пасуя перед человеческим хамством и наглостью, не защищаясь, а отчего то, сдаваясь без боя.
– Ну да не важно, вот только полчаса туда, а теперь полчаса обратно, и все без толку, – недовольно продолжила графиня.
– Не желаете ли чаю, коль уж так случилось, и вы здесь, и потому нужно прибытие сие употребить с пользой для дела? – попробовала пошутить Лиза, стараясь изо всех сил, сгладить щекотливую ситуацию. Она знала, что Батюшкова с ее грозным нравом, и дурным характером, была во всех гостиных персоной нежеланной, вот только фигура ее была настолько значима и весома в дворянских кругах, что принимать графиню все же требовалось со всем радушием и гостеприимством, как если бы милее и чудесней человека было и не сыскать. И не важно, что думала сама Лиза по этому поводу, имело лишь значение, что Батюшкова гораздо выше ее по социальному статусу, не говоря уже о возрасте.
– Коль уж прибыла, значит выпью, – к великому сожалению Лизы, согласилась графиня.
Подали чай. Воцарилось молчанье. Графиня не желала начинать разговор, а Лиза не знала, как его начать.
– Анастасия Александровна, любители вы чай, как его любят в нашей семье? – попыталась заговорить Лиза.
– Пустое это занятие, без пользы для дела, за стол надобно садиться только тогда, когда необходимо принять пищу, остальное баловство, да и только, – ответила графиня, затем посмотрев на книгу, лежащую на коленях Лизы, неожиданно спросила:
– И как ваш батюшка относиться к тому, что вы читаете посередь дня?
– А как к этому батюшка может относиться? Крайне положительно. Как же еще? Что ж дурного, ежели девушка будет образована, и знать будет о вещах разных не меньше мужчины? – ответила Лиза, потупив взор, так как ответ был хотя и любезен, но все же содержал в себе и скрытый вызов и даже толику дерзости.
Графиня, не отличавшаяся ни красотой, ни очарованьем, а главное не обладающая добрым сердцем, в гневе своем стала почти безобразна, что ж, злость обезображивает даже самые прекрасные черты лица, и первые красавицы со временем становятся дурны собой, ежели их обладательницы черны сердцем.
– В вашем положении, – начала свою поучительную речь графиня, и взглядом указала на трость, стоящую неподалеку, – девушке надобно не читать, а заниматься делом полезным, шитьем, к примеру, а знать слишком много вредно для души и чести девицы из благородного семейства, так как неизменно зарождает в человеке интерес и любопытство, вот только не к делам праведным, а ко всем греховному, да порочному.
Не отрывая взглядом от чашки, где одиноко плавала чаинка, Лиза неожиданно не только для графини, но и для самой себя спросила:
– Не затруднит ли вас, Анастасия Александровна, разъяснить, я ведь страшно несообразительна, вот и батюшка всегда об этом говорит, мол, рассказывает мне что-то, рассказывает, а я и в толк не возьму, о чем речь. Так и сейчас не пойму, что значит это «мое положение»?
– Ваше положение?! – не веря своим ушам, переспросила графиня.
Лиза, ничуть не смущаясь, вновь повторила свой вопрос, будто разговаривала не с дамой, что вдвое, а то и втрое старше себя, а с несмышленым младенцем, что никак не может понять вещи, хотя простые и понятные, вот только сказанные ему не по возрасту:
– Вот вы говорите, Анастасия Александровна, что «в моем положении» надобно заниматься шитьем, а не чтением, вот я и любопытствую, что это за «положение» такое, что является преградой для всего того, что могут делать девушки моего возраста и статуса? – с этими словами она поставила чашку на стол, и, бросая вызов, открыто посмотрела в глаза графине.
– Ваше положение известно всем, и в первую очередь вам самой, а означает оно не что иное, как невозможность осчастливить мужчину, как и подобает женщине, для чего и создал ее Господь. Вы можете дерзить, юная особа, сколь угодно, однако вам не меньше моего известно, что вы калека, стало быть, и замужество для вас невозможно, – резко ответила графиня, затем встала и со стуком поставила чашку чая на стол, отчего блюдце пронзительно загремело, а чай готов был выплеснуться из чашки.
– И все таки, Анастасия Александровна, я по-прежнему в толк не возьму, отчего мужчина будет счастлив лишь с женщиной без изъян? И, неужто, счастливы лишь те, кто телом совершенен? По моему скромному разумению, кто красив и ладно сложен, отчего то больше других несчастливы, ибо жизнь их заключается лишь в том, чтобы наслаждаться своим телесным обликом, едва ли задумываясь о красоте душевной. И, потом, ежели мужчину отпугнет мой недуг, и он не сможет быть счастлив со мной, только лишь из-за моей инаковости, значит, этот мужчина слаб и малодушен, и слишком полагается на общественное мнение, такой мужчина едва ли будет счастлив даже с первой красавицей Петербурга, так как неизбежно будет прислушиваться и ловить, куда дует ветер людской молвы, а в таком положении, будто флюгер, поворачиваясь, то на север, то на юг, то влево, то вправо, едва ли можно стать счастливым.
Графиня оторопела, отчего рот ее то открывался, то закрывался, не издавая ни звука, как у, выброшенным штормом на берег, рыбы. Не то чтобы смысл сказанного был для нее понятен, но та уверенность и спокойствие с какой Лиза увещевала ее, будто неразумное дитя, ставя себя выше ее, не по возрасту и статусу, а по мудрости жизненной, глубоко оскорбило ее и стало причиной возникшей стойкой ненависти к молодой Арсентьевой. Она могла бы еще стерпеть оскорбление, от какой-нибудь молодой дерзкой и вздорной красавицы, но от калеки, что ниже ее по всем законам людским, как ей казалось, от калеки она не потерпит такого никогда! И давясь от ярости и бессилия, она резко направилась к выходу, но в последний момент обернулась и, задыхаясь, разразилась гневной тирадой:
– В-в-вы, в-в-вы! Да как вы! Да как вы посмели! Вы так разговаривать со мной! – бессвязно выкрикивала графиня. – Я немедленно в письме сообщу об этом барону Арсентьеву.
– Господа, – воскликнула она, желая привлечь к себе внимание, – право слово, здесь так скучно, а не поехать ли нам в «Париж»?
Вызов брошен.
– Ксения Осиповна, это же сколько верст нам придется скакать? – удивился подвыпивший поклонник.
– Пять тысяч верст? Или шесть тысяч верст? – заплетающимся языком вопрошал он то одного, то другого.
– Две тысячи верст, с аршином, – полушутя уточнил Мейер, затянувшись сигаретой.
Ксения Осиповна громко рассмеялась, обнажая ряд белых и крупных как жемчуг зубов. А затем, стрельнув глазами в сторону Мейера, который в тот момент не смог скрыть восхищенного и жаркого мужского взгляда, продолжила:
– Глупцы! Париж, это самый веселый трактир в Петербурге. Неужели же никто из вас там не бывал? – спросила она, обведя презрительным взглядом собравшихся. – И коль уже здесь накурено как там, – с этими словами, помахав подле лица ладошкой, словно отгоняя клубы сигаретного дыма, так, что напротив оказалась в их плену, словно Венера не в морской пене, а в тумане порока, спросила: – Так не лучше ли отправиться туда где хотя бы весело?
Никто не возразил. Не возразил и Мейер. Еще несколько минут назад он собирался домой, но теперь об этом не могло быть и речи. – «Еще слишком рано», – соврал он себе. – «Да и ночь обещает быть занятной»…
Так что на двух бричках вся компания двинулась в трактир «Париж». Мейер намеренно не сел в одну повозку с объектом своего интереса. По пути он решил разузнать о ней у порядком осоловевшего воздыхателя. Ибо, как и любой другой охотник, любил ходить на охоту во всеоружии, не слишком полагаясь на удачу.
В ходе беседы Михаил Иоганович выяснил, что дама его интереса, ни кто иная как Ксения Осиповна Чаплыгина, из Тамбовской губернии. Происходила она из семьи крестьянской, однако в юном возрасте сбежала с унтер-офицером из родительского дома, но история сей любви как водится, закончилась печально. И, в конце концов, та оказалась по слухам в самом дорогом публичном доме Петербурга, у известной в узких кругах госпожи Веллер, где за ночь брали до двадцати пяти рублей, а интерьеры и обхождение могли поразить даже самого искушенного сластолюбца. Правда там она к счастью не задержалась и в скорости обрела богатого покровителя, который и выкупил ее у госпожи Веллер. По словам собеседника, тот покровитель был не то генерал, не то тайный советник, впрочем, подвыпивший рассказчик путался не только в рангах, но и в других деталях, то преувеличивая все детали, а цифры помножая на два, верно чтоб произвести впечатленье. Так что ко всей информации Мейер отнесся скептически, так как знал, что ежели послушать про любую Петербургскую кокотку, то все они находились на содержании непременно генералов и адмиралов, тогда как в действительности не брезговали и самыми низшими чинами, а между шампанским и перепелами, перебивались хлебом с солью, спуская все немногое на азартные игры и другие пороки.
Наконец бричка остановилась перед трактиром «Париж» и вся шумная компания из двух дам, карточного шулера и еще одного повесы вошла в этот дворец разврата и порока. Мейер, ежели говорить не лукавя, к своим тридцати семи годам много где бывал. Вот только все что он видел до сего момента в самых злачных местах Петербурга, здесь, в «Париже» было помножено на два. Полумрак, что и на расстоянии руки ничего не видать, дым, чад, и копоть, и шум и крик, и звон посуды. Разгул тот был в разгаре.
Однако же Ксения Осиповна чувствовала себя будто рыба в воде, покачивая бедрами, ловко проскальзывала между пьяниц и обслуживающих их дам, со многими здороваясь и обмениваясь сальными и бесстыжими шутками, зная некоторых не только по именам, но и прозвищам. И наконец найдя свободный столик, махнула рукой компании, стоявшей у входа в растерянности и замешательстве, дав знак следовать за ней.
Стол тот был, правда, залит вином, но никого это не смущало, и Мейер решил не смущаться. До того момента отличавшийся педантичностью, выросший в строгой немецкой семье, он вдруг захотел дать волю низменным инстинктам, почувствовать свободу, перестав контролировать и жизнь и себя. Ему захотелось без оглядки предаться разгулу и пороку, и она, угадывая его тайные желания, дала знак, словно фальшь – маяк к которому он теперь плыл как корабль, затерянный в тумане, правда лишь затем чтоб разбиться.
Раннее утро. Дверь тихонько отворилась. Она не могла с точностью сказать, кто это, но чутье, подсказывало, что это матушка. Только ее шаги были мягки, неспешны и бесшумны, и только она умела открывать скрипучие двери, не издав ни звука. Лиза перестала дышать, боясь, что маменька догадается, что она давно уже не спит, но вовремя спохватившись, поняла, как неестественно выглядит сейчас и постаралась выровнять дыхание, сделав его мерным и глубоким, будто у спящего. Мария Петровна постояла немного на пороге, словно намереваясь разбудить ее, но так и не решилась, затем тихо вышла и прикрыла за собою дверь. Еще с полчаса в коридоре раздавались гулкие и торопливые шаги, то туда, то обратно, тяжелые и громкие, по всей видимости, Трусова, легкие и короткие – сестры, затем все стихло, ни треска половиц, ни приглушенных голосов. Все еще не решаясь вылезти из-под одеяла, Лиза все же облегченно выдохнула.
Она, конечно же, могла соврать, сказаться больной, или просто объявить, что не желает смотреть на убиенных птиц, кстати, и это было не далеко от истины. Но отчего то, этот секрет, все дальше и дальше отдалял ее от семьи. Она чувствовала себя льдиной, отколовшейся от огромного айсберга и пустившейся в неизведанное путешествие в одиночку, полагаясь лишь на попутный ветер, да солнце, что указывает путь, не ведая при том, что своими ласковыми, но жаркими лучами оно несет лишь погибель.
Окончательно убедившись, что во всем доме ни души, она быстро оделась, взяла с собой новую книгу, взамен старой, забытой вчера на скамье, и, захватив трость, готова была мчаться в сад, насколько ей позволял недуг, как вдруг слуга окликнул ее уже на выходе.
– Ваше Сиятельство, Елизавета Николаевна, к Вам гости, пожаловали-с, графиня Батюшкова, разрешите препроводить их в гостиную.
Лиза едва не выронила книгу из рук от неожиданности.
– Скажи, что никого нет! Скажи все на охоте! – запальчиво воскликнула она.
Прохор помешкал немного, затем, запинаясь, проговорил: – Так, барыня, я уже сказал, что вы остались, я Елизавета Николаевна не знал, что нельзя говорить, не велите гневаться, – растерянно произнес слуга.
Лиза, не смогла сдержать возглас гнева и отчаянья, да так, что Прохор с испугу даже назад попятился.
– Веди ее тогда в гостиную, да вели чай принести, да как можно скорее, да сделай чай такой сладкий и такой горький, чтоб его и пить невозможно было. Понял меня?
Прохор за всю свою жизнь насмотрелся на господ, и на их причуды, что его уже мало чем можно было удивить, но сегодня молодой барыне удалось это. Но задавать вопросы не его работа, так что слуга, получив указания, исчез с намерением точно выполнить все, что велено. Уж он то знал, что ежели господа так свирепствуют, да что-нибудь будет сделано не так, как они того желают, то не сдобровать ему тогда, и милый лик молодой барыни, всего лишь видимость, потому что барыня она и есть барыня.
Чинно сев в гостиной, Лиза начала судорожно придумывать как быстро отделаться от несносной графини. Был ли тот визит спонтанным или запланированным? И не оттого ли все так спешно отправились в этот день на охоту, что знали о приезде графини Батюшковой заблаговременно и успели вовремя ретироваться, правда, забыв ее предупредить об этом.
Вскоре появилась сама графиня. Была она уже не молода, однако еще не в том преклонном возрасте, когда человек и немощен, и безобиден и беззащитен, а в том, когда злость и досада об уходящих летах соседствуют с телом еще полным сил, но лишь для того, чтобы злость и обиду ту вымещать на тех, кто все еще молод и прекрасен. Словом была она похожа на огромный шкаф с острыми углами, посередь гостиной, взаимодействие с которым сводилось лишь к тому, чтобы его обойти.
– Что же все отправились на охоту, и даже меня не потрудились уведомить? – недовольно спросила с порога графиня.
Лиза тотчас поднялась с кресла, приветствуя Батюшкову:
– Доброго Вам дня, Анастасия Александровна, простите за случившееся недоразумение, я и сама не знала, что все отправятся на охоту. Давеча прибыл Пал Палыч, муж моей сестры, не знаю, знакомы ли вы? – начала оправдываться Лиза.
Ах, как она не любила в себе это малодушие, что неизменно на чванство или грубость, отвечала лишь шагом назад, пасуя перед человеческим хамством и наглостью, не защищаясь, а отчего то, сдаваясь без боя.
– Ну да не важно, вот только полчаса туда, а теперь полчаса обратно, и все без толку, – недовольно продолжила графиня.
– Не желаете ли чаю, коль уж так случилось, и вы здесь, и потому нужно прибытие сие употребить с пользой для дела? – попробовала пошутить Лиза, стараясь изо всех сил, сгладить щекотливую ситуацию. Она знала, что Батюшкова с ее грозным нравом, и дурным характером, была во всех гостиных персоной нежеланной, вот только фигура ее была настолько значима и весома в дворянских кругах, что принимать графиню все же требовалось со всем радушием и гостеприимством, как если бы милее и чудесней человека было и не сыскать. И не важно, что думала сама Лиза по этому поводу, имело лишь значение, что Батюшкова гораздо выше ее по социальному статусу, не говоря уже о возрасте.
– Коль уж прибыла, значит выпью, – к великому сожалению Лизы, согласилась графиня.
Подали чай. Воцарилось молчанье. Графиня не желала начинать разговор, а Лиза не знала, как его начать.
– Анастасия Александровна, любители вы чай, как его любят в нашей семье? – попыталась заговорить Лиза.
– Пустое это занятие, без пользы для дела, за стол надобно садиться только тогда, когда необходимо принять пищу, остальное баловство, да и только, – ответила графиня, затем посмотрев на книгу, лежащую на коленях Лизы, неожиданно спросила:
– И как ваш батюшка относиться к тому, что вы читаете посередь дня?
– А как к этому батюшка может относиться? Крайне положительно. Как же еще? Что ж дурного, ежели девушка будет образована, и знать будет о вещах разных не меньше мужчины? – ответила Лиза, потупив взор, так как ответ был хотя и любезен, но все же содержал в себе и скрытый вызов и даже толику дерзости.
Графиня, не отличавшаяся ни красотой, ни очарованьем, а главное не обладающая добрым сердцем, в гневе своем стала почти безобразна, что ж, злость обезображивает даже самые прекрасные черты лица, и первые красавицы со временем становятся дурны собой, ежели их обладательницы черны сердцем.
– В вашем положении, – начала свою поучительную речь графиня, и взглядом указала на трость, стоящую неподалеку, – девушке надобно не читать, а заниматься делом полезным, шитьем, к примеру, а знать слишком много вредно для души и чести девицы из благородного семейства, так как неизменно зарождает в человеке интерес и любопытство, вот только не к делам праведным, а ко всем греховному, да порочному.
Не отрывая взглядом от чашки, где одиноко плавала чаинка, Лиза неожиданно не только для графини, но и для самой себя спросила:
– Не затруднит ли вас, Анастасия Александровна, разъяснить, я ведь страшно несообразительна, вот и батюшка всегда об этом говорит, мол, рассказывает мне что-то, рассказывает, а я и в толк не возьму, о чем речь. Так и сейчас не пойму, что значит это «мое положение»?
– Ваше положение?! – не веря своим ушам, переспросила графиня.
Лиза, ничуть не смущаясь, вновь повторила свой вопрос, будто разговаривала не с дамой, что вдвое, а то и втрое старше себя, а с несмышленым младенцем, что никак не может понять вещи, хотя простые и понятные, вот только сказанные ему не по возрасту:
– Вот вы говорите, Анастасия Александровна, что «в моем положении» надобно заниматься шитьем, а не чтением, вот я и любопытствую, что это за «положение» такое, что является преградой для всего того, что могут делать девушки моего возраста и статуса? – с этими словами она поставила чашку на стол, и, бросая вызов, открыто посмотрела в глаза графине.
– Ваше положение известно всем, и в первую очередь вам самой, а означает оно не что иное, как невозможность осчастливить мужчину, как и подобает женщине, для чего и создал ее Господь. Вы можете дерзить, юная особа, сколь угодно, однако вам не меньше моего известно, что вы калека, стало быть, и замужество для вас невозможно, – резко ответила графиня, затем встала и со стуком поставила чашку чая на стол, отчего блюдце пронзительно загремело, а чай готов был выплеснуться из чашки.
– И все таки, Анастасия Александровна, я по-прежнему в толк не возьму, отчего мужчина будет счастлив лишь с женщиной без изъян? И, неужто, счастливы лишь те, кто телом совершенен? По моему скромному разумению, кто красив и ладно сложен, отчего то больше других несчастливы, ибо жизнь их заключается лишь в том, чтобы наслаждаться своим телесным обликом, едва ли задумываясь о красоте душевной. И, потом, ежели мужчину отпугнет мой недуг, и он не сможет быть счастлив со мной, только лишь из-за моей инаковости, значит, этот мужчина слаб и малодушен, и слишком полагается на общественное мнение, такой мужчина едва ли будет счастлив даже с первой красавицей Петербурга, так как неизбежно будет прислушиваться и ловить, куда дует ветер людской молвы, а в таком положении, будто флюгер, поворачиваясь, то на север, то на юг, то влево, то вправо, едва ли можно стать счастливым.
Графиня оторопела, отчего рот ее то открывался, то закрывался, не издавая ни звука, как у, выброшенным штормом на берег, рыбы. Не то чтобы смысл сказанного был для нее понятен, но та уверенность и спокойствие с какой Лиза увещевала ее, будто неразумное дитя, ставя себя выше ее, не по возрасту и статусу, а по мудрости жизненной, глубоко оскорбило ее и стало причиной возникшей стойкой ненависти к молодой Арсентьевой. Она могла бы еще стерпеть оскорбление, от какой-нибудь молодой дерзкой и вздорной красавицы, но от калеки, что ниже ее по всем законам людским, как ей казалось, от калеки она не потерпит такого никогда! И давясь от ярости и бессилия, она резко направилась к выходу, но в последний момент обернулась и, задыхаясь, разразилась гневной тирадой:
– В-в-вы, в-в-вы! Да как вы! Да как вы посмели! Вы так разговаривать со мной! – бессвязно выкрикивала графиня. – Я немедленно в письме сообщу об этом барону Арсентьеву.
