Она хотела сказать, что прощает его, но, по правде сказать, прощать было нечего.
– Пустяк, ежели вам станет одиноко до вашего отъезда, приходите к нам, батюшка ни о чем не знает, так что не беспокойтесь о том, а я уж все забыла, вы мне будто друг теперь, – солгала она, и, взяв его руку в свою накрыла ладошкой.
Его ладонь была холодной, будто снег. Он и сам побледнел, но заставив себя улыбнуться, и словно ни в чем не бывало, солгал:
– Спасибо, мне стало легче, пренепременно приду.
Их руки разомкнулись, а пути разошлись.
Больше они никогда не виделись.
На Рождество пошел снег, именно такой, каким мы его видим в наших мечтах. Сказочный, крупный, кипельно-белый, но совсем невесомый, а если упадет на ладошку, то в миг растает, оставшись на ладони всего лишь каплей воды.
Подъехали сани, запряженные роскошными гнедыми лошадьми. Татьяна радостно улыбнулась и поспешила в парадную.
Раздался низкий мужской голос с хрипотцой с мороза, отдающий последние указания перед праздниками извозчику.
– Здравствуй моя женушка, здравствуй моя голубушка, – произнес Михаил Платонович, стряхивая с ворота сюртука, подтаявший как сахарная вата снег.
Протянув ей рукав, чтобы она помогла стянуть с него отяжелевшую от снега одежду, Михаил Платонович, что-то начал рассказывать о зерне, и о том, что может так случиться, лед в этом году пойдет рано, а это страсть как хорошо для дела.
Рассказывал еще много чего, что случилось в городе под рождество. Она улыбалась, кивала, но не слушала.
– Ты что-то молчалива сегодня моя голубушка и задумчива сверх меры, – искоса посмотрев на нее, спросил Игнатьев.
– Притомилась с хлопотами, – просто ответила она, но, не выдержав его умного и пытливого взгляда отвернулась.
Да и он больше расспрашивать не стал.
– Скоро батюшка должен подъехать.
– Тогда без него не начнем, ты же знаешь, я Федору Михайловичу всегда рад, он главный наш гость теперь во век.
– Ты верно на мне и женился, только из-за Федора Михайловича? – смеясь, спросила Татьяна.
Он подойдя к ней, обхватил ее за талию и, подняв на аршин, покружив ее в воздухе, опустил так легко, как если бы она совсем ничего не весила, а затем крепко расцеловал в губы.
Она засмеялась, и попыталась оттолкнуть его, но так нежно, будто и без намерения оттолкнуть.
Однако же он отпустил ее, и тоскливо посмотрев на праздничный стол, заключил:
– Раз уж, без Федора Михайловича начинать нельзя, тогда чтобы не искушать себя, пройду-ка я в кабинет, еще поработаю.
В обычный день, она непременно отговорила бы его, но не сегодня…
Оставшись одна, она вновь подошла к окну.
Снег понемногу стихал, становясь все мельче и реже, пока не стал мелкой крупой, как пыль, что блестит перламутром в тусклом свете горящих свечей в окне. Она подумала о нем, и о том Рождестве, что могло быть, но не случилось, и том, что есть у нее сейчас и что истинно ценно и, постояв еще немного, улыбнулась, будто кому-то в темноту ночи и задернула шторы.
– Пустяк, ежели вам станет одиноко до вашего отъезда, приходите к нам, батюшка ни о чем не знает, так что не беспокойтесь о том, а я уж все забыла, вы мне будто друг теперь, – солгала она, и, взяв его руку в свою накрыла ладошкой.
Его ладонь была холодной, будто снег. Он и сам побледнел, но заставив себя улыбнуться, и словно ни в чем не бывало, солгал:
– Спасибо, мне стало легче, пренепременно приду.
Их руки разомкнулись, а пути разошлись.
Больше они никогда не виделись.
Эпилог.
На Рождество пошел снег, именно такой, каким мы его видим в наших мечтах. Сказочный, крупный, кипельно-белый, но совсем невесомый, а если упадет на ладошку, то в миг растает, оставшись на ладони всего лишь каплей воды.
Подъехали сани, запряженные роскошными гнедыми лошадьми. Татьяна радостно улыбнулась и поспешила в парадную.
Раздался низкий мужской голос с хрипотцой с мороза, отдающий последние указания перед праздниками извозчику.
– Здравствуй моя женушка, здравствуй моя голубушка, – произнес Михаил Платонович, стряхивая с ворота сюртука, подтаявший как сахарная вата снег.
Протянув ей рукав, чтобы она помогла стянуть с него отяжелевшую от снега одежду, Михаил Платонович, что-то начал рассказывать о зерне, и о том, что может так случиться, лед в этом году пойдет рано, а это страсть как хорошо для дела.
Рассказывал еще много чего, что случилось в городе под рождество. Она улыбалась, кивала, но не слушала.
– Ты что-то молчалива сегодня моя голубушка и задумчива сверх меры, – искоса посмотрев на нее, спросил Игнатьев.
– Притомилась с хлопотами, – просто ответила она, но, не выдержав его умного и пытливого взгляда отвернулась.
Да и он больше расспрашивать не стал.
– Скоро батюшка должен подъехать.
– Тогда без него не начнем, ты же знаешь, я Федору Михайловичу всегда рад, он главный наш гость теперь во век.
– Ты верно на мне и женился, только из-за Федора Михайловича? – смеясь, спросила Татьяна.
Он подойдя к ней, обхватил ее за талию и, подняв на аршин, покружив ее в воздухе, опустил так легко, как если бы она совсем ничего не весила, а затем крепко расцеловал в губы.
Она засмеялась, и попыталась оттолкнуть его, но так нежно, будто и без намерения оттолкнуть.
Однако же он отпустил ее, и тоскливо посмотрев на праздничный стол, заключил:
– Раз уж, без Федора Михайловича начинать нельзя, тогда чтобы не искушать себя, пройду-ка я в кабинет, еще поработаю.
В обычный день, она непременно отговорила бы его, но не сегодня…
Оставшись одна, она вновь подошла к окну.
Снег понемногу стихал, становясь все мельче и реже, пока не стал мелкой крупой, как пыль, что блестит перламутром в тусклом свете горящих свечей в окне. Она подумала о нем, и о том Рождестве, что могло быть, но не случилось, и том, что есть у нее сейчас и что истинно ценно и, постояв еще немного, улыбнулась, будто кому-то в темноту ночи и задернула шторы.
