Путь подошел к концу, пора было прощаться.
– Спасибо за прогулку, Петр Константинович, – коротко произнесла Татьяна. Она не знала, что и думать, вот минуту назад на глазах у всех он поцеловал ее, а теперь будто сторонится.
Значит в ней что-то не так. И похоронив мечты о любви и о счастье, она мысленно распрощалась с ним навсегда.
Но он поцеловал ей руку, и, улыбаясь, произнес, как ни в чем не бывало:
– Это в пору мне благодарить вас, что целый час терпели мое присутствие, я, честно признаюсь, как приехал сюда, так будто сам не свой. То сяду не туда, то встану не там, то скажу невпопад. Я уже и не там, но еще и не здесь. Но все наладиться, я так надеюсь.
Так что, ежели, уж я не совсем вам противен, не откажитесь встретиться со мной вновь? Обещаю, в следующий раз, я вам докажу, что не всегда так скучен и зануден, – шутливо произнес он, и посмотрел на нее, едва сдержав такое сильное смущение, что больше походившее на стыд.
– Вы слишком строги к себе, мне, право слово, было совсем не скучно, и …. – Татьяна запнулась на полуслове, но он галантно вновь поцеловал ей руку, хотя в том не было нужды, и спросил:
– Завтра в три?
– Завтра в три. Что же я такое говорю, совсем запамятовала, мы завтра с подругой идем в Народный дом, так что завтра никак, – вынужденно солгала Татьяна. – Может послезавтра? Здесь же, в парке, в три? – с надеждой спросила Татьяна, боясь, что перенеся встречу, она тем самым может обидеть его или отвратить, и он вовсе откажется и исчезнет. Как же она проклинала себя, что согласилась увидеться с Игнатьевым.
Но Синицын, кажется, ничего не заметил. Все также улыбаясь, обходительно снял шляпу, и поклонившись, галантно уточнил:
– На день позже, но также в три.
Они расстались час назад, а Петр Константинович все еще бродил по городу. Он будто видел его впервые, кто знает, может, так много изменилось, а может, изменился он. Конечно приток купеческих денег, не мог не отразиться на архитектуре города, все больше каменных домов, все больше крупных магазинов и маленьких лавчонок, все больше роскошных рестораций и захудалых, но веселых питейных. Деньги усложняли, запутывали жизнь, жизнь простую, жизнь провинциальную. Там где были лишь трубы домов, теперь кругом шпили, там, где были прямые грубые избы, теперь деревянное кружево ставней. Фасад другой, а люди, кажется все те же…
Близился вечер, солнце скользило за горизонт, превращая дома в зловещие тени-призраки, утопающие в вишневом сиропе заката.
Ему вдруг стало не по себе. Нечто, похожее на страх, или на вину, или еще какое-то новое для него чувство, прокралось в самое сердце и, поселившись в нем, пустило свои корни.
И вместо того, чтобы изучить, осознать, понять, он решительно отмахнулся от него, напоминая сам себе, что до срока закладных осталось так немного.
Вечером за столом Татьяна первым делом рассказала батюшке о визите Игнатьева, и о том, что он пригласил ее сопроводить его в Народный дом, куда ему надобно по делам общества трезвости. И, дескать, за одним, помочь ему в выборе чая, так как в прошлый визит с господином Синицыным, ему страсть как понравился чай, который подавали в их доме.
Федор Михайлович внимательно все выслушал, одобрительно махнул головой и заключил:
– Рад доченька, рад, ступай. Благословляю.
– Это вы батюшка так легко согласились, потому что Михаил Платонович вам по нраву?
– Да что, ты, что ты голубушка! Я так и не скажу! – засмеялся Гаврон. – Я ваш пол, женский, слишком хорошо знаю, и если вам указать что, то вы это воспримете как приказ, а благословение отцовское, как принуждение. Так что, ты голубушка моя, хочешь – иди, хочешь – не иди, тут ты вольна поступать, как вздумается и как душеньке твоей угодно.
Ответ Татьяне не понравился, и, сжав губы в тонкую линию замолчала, но уже через минуту не выдержав, спросила:
– Все-таки, вы уж батюшка скажите! Вы батюшка мой, проницательны, дурного человека за версту чуете, равно как и хорошего. Так по нраву он вам или нет?
Поняв, что спорить с дочерью бесполезно, Федор Михайлович покорно сдался:
– Дурной он или хороший понять нелегко, для того время нужно. Но человек он толковый, не пустой. Таких, я люблю.
А через минуту спросил:
– А тебе, я понимаю, по нраву Синицын?
– С чего это вы батюшка взяли?! – воскликнула Татьяна, да так громко, что тем самым выдала себя с головой.
– Вот. Вот, – постучав пальцем по столу, заключил Гаврон.
Осознав, что отрицать бесполезно, немного замешкавшись, но затем нерешительно спросила:
– И как он вам?
– Пустобородый, – коротко ответил отец.
– Что же это значит? Что бороды у него нет? И что ж с того? – удивилась Татьяна.
– Бестолковый это значит, – твердо сказал отец, и принялся усердно есть, дав понять, что говорить на эту тему больше не намерен.
Татьяне стало грустно и обидно, оттого что батюшка не разделяет ее чувств к Синицыну и не увидел всего того, что видела в нем она. И, также, не желая больше разговаривать, точь-в-точь, как он, принялась за еду с удвоенной силой.
Чай в тот вечер, каждый пил в своей комнате один.
Здание Народного дома располагалось на пересечении улиц Виноградной и Крепостной. А вход, аккурат, по центру, там, где шпиль отделан черепицей, как хвост морской рыбы. Трехэтажное, многоярусное, со множеством пилястр и карнизов, здание было построено в готическом стиле, однако же простота, отсутствие узких окон, башен как иглы, и заостренных арок, делало его не громоздким, а воздушным и почти невесомым. А отсутствие архитектурных соперников и полотно голубого неба явило городу произведение искусства, в переплетении человеческого замысла и случайностей природы, порядка четких линий в союзе с хаосом нагромождения.
Построенное на частные пожертвования купца Копытова, как центр культурной жизни маленького уездного города Б, он возник не рано и не поздно, а в свое время, когда потребности мирские удовлетворены с лихвой, а душа начинает стремиться к пище духовной. А по-другому и не бывает.
Путь Татьяны лежал по улице Виноградной, а путь Михаила Платоновича по Крепостной. И так случилось, что встретились они в точь как сговорились, под шпилем, и оба рассмеялись.
– Татьяна Федоровна, пунктуальность в даме, ценнейшее из качеств людских. Даже если у вас нет других положительных. Вам одного его с лихвой хватит, – заявил Игнатьев, предлагаю руку для того, чтобы она могла о нее опереться.
– Даже не знаю, стоит ли обидеться, Михаил Платонович на сию похвалу или порадоваться, – засмеялась Татьяна.
– Уж точно не обидеться. Не слишком в словесах я удалой. Что ж, я время брал с запасом. Может сначала посетим чайную лавку и лишь затем…? А, Бог с ним с обществом трезвости, пойдемте по городу прогуляться, а ежели за то время, что меня не будет, трезвенники пьяницами обратятся, стало быть, так судьбе было угодно.
Говорили о делах хозяйственных, делах городских. Обсудили, содержание Народного дома и решили, что обходится оно не дешево, и что благое дело, которое Копытов задумал, вложив все свои сбережения в этот проект, может против него обернуться, так как людская благодарность, хоть и щедра вначале, да только память коротка. И, ежели, дурное долго помнится, то доброе отчего-то быстро забывается.
Проходя мимо, сравнили пассаж Филиппова с Пассажем Фетисова и созвучно решили, что первый, тот что построен Купцом Московским, хотя и прекрасен, и нет в нем изъяна, отчего-то проигрывает пассажу Фетисова, построенному купцом местным, в котором всего чрезмерно и с излишеством, однако же так близко и понятно вкусу провинциальному.
Не было в том разговоре ни пауз, ни молчания, ни запятых, ни точек, и каждое слово, сказанное им и ей, как петелька к петельке, но так ровно, и так спокойно, будто бы совсем без чувств.
Она смотрела на него внимательно, и не было в его жестах и фразах того, что могло ее отвратить, однако и не было того, что могло восхитить. Как привычный пейзаж в окне, все те же березы и воробьи и тоже голубое небо над гладью стальной сибирской реки. И взгляни чужестранец на тот вид, он бы непременно восхитился, но человек рожденный здесь, видя сей пейзаж из года в год, принимал его как данность, и оттого словно разучился восхищаться им.
Выбрали чай, пустились в обратный путь.
Его сильная, крепкая и крупная рука, и твердый ровный широкий шаг, и грубый низкий голос воскресили вдруг в памяти Татьяны картину ее детства. Середина декабря, злой и лютый мороз, ее укутывают мехом и усаживают в сани, холодно так, что и дышать трудно, однако же, в телеге тепло, и надежно. И также спокойно.
– Татьяна Федоровна, вы будто меня и не слушаете вовсе? – полушутя, полусерьёзно воскликнул Игнатьев. – Вот уж не думал, что мои рассказы могут усыпить барышню или вогнать ее в тоску. Ей Богу, худшего комплимента для мужчины, который так пытается понравиться, и не придумаешь.
Татьяна засмеялась и даже смутилась.
– Мне просто вспомнилось… День, один морозный день из детства, и подробностей не помню, и вместе с тем воспоминания так живы и так красочны, будто случились лишь вчера, и я даже помню свои мысли, и тот мороз на щеках, как они горели, – и с этими словами она дотронулась до щеки, которая и сейчас пылала, правда от смущения.
Смущение то было такого толка, как будто бы ее застали врасплох за делом такого интимного свойства, что относятся к порывам нашей души, и оттого являют собой самое сокровенное внутри нас.
Своей большой рукой он отнял ее руку от лица, и погладил по щеке тыльной стороной ладони.
– Вам со мной и мороза бояться не стоит, – произнес он серьезно, и эта фраза прозвучала неповоротливо и тяжеловесно, как если бы актер со сцены театра, вдруг начал декламировать свою роль посередь города в полдень. И сам, почувствовав это, он вдруг смутился, и отвернулся, а затем посмотрел вверх, будто увидел нечто интересное в небе.
– Татьяна Федоровна! Михаил Платонович! – вдруг послышался женский крик с другой стороны улицу.
На всех парах к ним неслась, как бригантина с надутыми парусами Надежда Петровна Горемыкина.
Игнатьев даже в лице сошел, до того ее появление было не к месту, и нарушало все его планы, тогда как Татьяна Федоровна даже вздохнула с облегчением, понимая, что беседа пошла по опасной тропинке, и еще чуть-чуть, и кто знает, какие признания могут быть произнесены безвозвратно. В обычно жизни Гаврон едва ли выносила Горемыкину, до того, та была глупа и заносчива, но сейчас, она была рада даже ей.
– Здравствуйте, Надежда Петровна, – сухо произнес Игнатьев, давая понять, что ее появление нарушает близость свидания.
Не обращая на это внимание, Горемыкина влилась в беседу, будто здесь и была. И нисколько не смущаясь, то засыпала всех вопросами, то досаждала рассказами. И весь ее разговор был таким пустым, что напоминал канонаду выстрелов на параде, имеющих целью, не поразить соперника точно в цель, а произвести как можно больше шума, желая напугать его, а на деле получалось только оглушить.
Однако увидев, что ни в глазах Игнатьева, ни в глазах Гаврон, нет ни интереса, ни любопытства, из мести, развернула русло разговора в направление личное, в направление опасное.
Татьяна Федоровна, я, кажется, вчера вас видела подле гимназии, аккурат, в три, дай мне Бог памяти, и хотя я часы не ношу, но уверенна, было три. Господин, что с вами был, ну вылитый Никодим Афанасьевич Лепешкин, наш прославленный режиссер, он, кстати, поставил пьесу французского… – и не помня ни название пьесы, ни тем более автора, меж тем нисколько не смущаясь, все с тем же знанием дела, продолжила: – И мне даже показалось, Лепешкин, но подошла чуть ближе, нет! Так кто же ваш вчерашний «собеседник»? – ударение упало на последнее слово, а на верхних клыках появились капельки яда гремучей змеи, так что слово «собеседник» приобрело не свойственное ему значение, сравнявшись в значении со словом «любовник», причем в контексте самого дешевого бульварного романа.
Гнев Татьяны Федоровны был такой силы, что казалось, еще немного, и она задымиться как паровоз, издавая тревожные и резкие гудки! И являясь барышней не робкого десятка, она резко повернулась к Игнатьеву и, улыбнувшись неестественной восковой улыбкой, произнесла:
– Милый Михаил Платонович, я совсем запамятовала, мне надобно быть дома ровно в пять, батюшка меня о том настоятельно просил. Придут ставни чинить, а без моего хозяйского взгляда, сами знаете, все будет не так. И спасибо вам за встречу, еще свидимся. И знайте, батюшка мой благоволит вам и всегда рад видеть в нашем доме.
И, улыбнувшись, уже готова было уйти, но затем остановилась и, обернувшись, гордо произнесла:
– Впрочем, как и я.
– Всего вам… премного благодарен, – в расстройствах чувств, произнес Игнатьев, а затем, поклонившись Горемыкиной, при этом, даже не взглянув на нее, молча удалился.
А яд сгубил, по большей части, того, кто источал его так щедро и так великодушно.
В тот вечер, Татьяна была будто сама не своя. Она так привыкла жить в образе непривлекательной и уже не молодой старой девы, что появление двух поклонников сразу, не только не осчастливило ее, но и внесли в душе такую сумятицу и такое волнение, отчего стало грустно и даже горестно. Сегодня, побывав на втором свидании за неделю, она ясно осознала, что жонглирование двумя предметами сразу, не ее конек. И, недолго думая, решила как можно скорее покончить с этим. В том, какой сделать выбор, она не сомневалась ни минуты, сердце, сердце стремилась к Синицыну, и за ним, только за выбором сердца и стоило идти.
Она не была глупа, и не была наивна, и потому понимала, что остаться другом с Игнатьевым не представится возможным, ибо тот был человеком особого рода, который выбирал лишь между всем и ничем и довольствоваться малым не желал ни в работе, ни в личной жизни.
И, порешив сей вопрос, примирив выбор сердца и разума, она крепко уснула.
Утром, счастливей ее, пожалуй, и не было во всем уездном городе Б. Со дня их последней встречи не прошло и полных двух дней, и за эти два дня, она в полной мере осознала силу своих чувств. Сердце трепетало от одного лишь воспоминания о нем. Он был так прекрасен, что казалось, ежели она будет рядом, то его красота, как благодать, снизойдет и на нее. И привыкнув к своему отражению, она все же знала, что ее с трудом можно назвать привлекательной, и может от того, так стремилась соединить себя союзом со столь красивым созданием, будто тем самым компенсируя свои природные изъяны и несовершенства.
Она могла бы любоваться им вечно, без устали, тем благородным контрастом между его такими темно-карими глазами и светлыми золотистыми волосами. Он будил в ней все самые благородные и возвышенные чувства, кои в нас пробуждает любое прекрасное произведение искусства, а произведение искусства природы всего сильней.
Она боготворила в нем его утонченность и изысканность, и сдержанность, и некую тайну, которую он будто скрывал.
Посмотришь на Михаила Платоновича, и все в нем ясно, и его намерения, и его мысли так прозрачны и так ясны и так скучны. А взглянешь на Петра Константиновича, и все будто в тумане, и так загадочно и так манит.
– Спасибо за прогулку, Петр Константинович, – коротко произнесла Татьяна. Она не знала, что и думать, вот минуту назад на глазах у всех он поцеловал ее, а теперь будто сторонится.
Значит в ней что-то не так. И похоронив мечты о любви и о счастье, она мысленно распрощалась с ним навсегда.
Но он поцеловал ей руку, и, улыбаясь, произнес, как ни в чем не бывало:
– Это в пору мне благодарить вас, что целый час терпели мое присутствие, я, честно признаюсь, как приехал сюда, так будто сам не свой. То сяду не туда, то встану не там, то скажу невпопад. Я уже и не там, но еще и не здесь. Но все наладиться, я так надеюсь.
Так что, ежели, уж я не совсем вам противен, не откажитесь встретиться со мной вновь? Обещаю, в следующий раз, я вам докажу, что не всегда так скучен и зануден, – шутливо произнес он, и посмотрел на нее, едва сдержав такое сильное смущение, что больше походившее на стыд.
– Вы слишком строги к себе, мне, право слово, было совсем не скучно, и …. – Татьяна запнулась на полуслове, но он галантно вновь поцеловал ей руку, хотя в том не было нужды, и спросил:
– Завтра в три?
– Завтра в три. Что же я такое говорю, совсем запамятовала, мы завтра с подругой идем в Народный дом, так что завтра никак, – вынужденно солгала Татьяна. – Может послезавтра? Здесь же, в парке, в три? – с надеждой спросила Татьяна, боясь, что перенеся встречу, она тем самым может обидеть его или отвратить, и он вовсе откажется и исчезнет. Как же она проклинала себя, что согласилась увидеться с Игнатьевым.
Но Синицын, кажется, ничего не заметил. Все также улыбаясь, обходительно снял шляпу, и поклонившись, галантно уточнил:
– На день позже, но также в три.
Прода от 07.06.2023, 18:43
Они расстались час назад, а Петр Константинович все еще бродил по городу. Он будто видел его впервые, кто знает, может, так много изменилось, а может, изменился он. Конечно приток купеческих денег, не мог не отразиться на архитектуре города, все больше каменных домов, все больше крупных магазинов и маленьких лавчонок, все больше роскошных рестораций и захудалых, но веселых питейных. Деньги усложняли, запутывали жизнь, жизнь простую, жизнь провинциальную. Там где были лишь трубы домов, теперь кругом шпили, там, где были прямые грубые избы, теперь деревянное кружево ставней. Фасад другой, а люди, кажется все те же…
Близился вечер, солнце скользило за горизонт, превращая дома в зловещие тени-призраки, утопающие в вишневом сиропе заката.
Ему вдруг стало не по себе. Нечто, похожее на страх, или на вину, или еще какое-то новое для него чувство, прокралось в самое сердце и, поселившись в нем, пустило свои корни.
И вместо того, чтобы изучить, осознать, понять, он решительно отмахнулся от него, напоминая сам себе, что до срока закладных осталось так немного.
Вечером за столом Татьяна первым делом рассказала батюшке о визите Игнатьева, и о том, что он пригласил ее сопроводить его в Народный дом, куда ему надобно по делам общества трезвости. И, дескать, за одним, помочь ему в выборе чая, так как в прошлый визит с господином Синицыным, ему страсть как понравился чай, который подавали в их доме.
Федор Михайлович внимательно все выслушал, одобрительно махнул головой и заключил:
– Рад доченька, рад, ступай. Благословляю.
– Это вы батюшка так легко согласились, потому что Михаил Платонович вам по нраву?
– Да что, ты, что ты голубушка! Я так и не скажу! – засмеялся Гаврон. – Я ваш пол, женский, слишком хорошо знаю, и если вам указать что, то вы это воспримете как приказ, а благословение отцовское, как принуждение. Так что, ты голубушка моя, хочешь – иди, хочешь – не иди, тут ты вольна поступать, как вздумается и как душеньке твоей угодно.
Ответ Татьяне не понравился, и, сжав губы в тонкую линию замолчала, но уже через минуту не выдержав, спросила:
– Все-таки, вы уж батюшка скажите! Вы батюшка мой, проницательны, дурного человека за версту чуете, равно как и хорошего. Так по нраву он вам или нет?
Поняв, что спорить с дочерью бесполезно, Федор Михайлович покорно сдался:
– Дурной он или хороший понять нелегко, для того время нужно. Но человек он толковый, не пустой. Таких, я люблю.
А через минуту спросил:
– А тебе, я понимаю, по нраву Синицын?
– С чего это вы батюшка взяли?! – воскликнула Татьяна, да так громко, что тем самым выдала себя с головой.
– Вот. Вот, – постучав пальцем по столу, заключил Гаврон.
Осознав, что отрицать бесполезно, немного замешкавшись, но затем нерешительно спросила:
– И как он вам?
– Пустобородый, – коротко ответил отец.
– Что же это значит? Что бороды у него нет? И что ж с того? – удивилась Татьяна.
– Бестолковый это значит, – твердо сказал отец, и принялся усердно есть, дав понять, что говорить на эту тему больше не намерен.
Татьяне стало грустно и обидно, оттого что батюшка не разделяет ее чувств к Синицыну и не увидел всего того, что видела в нем она. И, также, не желая больше разговаривать, точь-в-точь, как он, принялась за еду с удвоенной силой.
Чай в тот вечер, каждый пил в своей комнате один.
Здание Народного дома располагалось на пересечении улиц Виноградной и Крепостной. А вход, аккурат, по центру, там, где шпиль отделан черепицей, как хвост морской рыбы. Трехэтажное, многоярусное, со множеством пилястр и карнизов, здание было построено в готическом стиле, однако же простота, отсутствие узких окон, башен как иглы, и заостренных арок, делало его не громоздким, а воздушным и почти невесомым. А отсутствие архитектурных соперников и полотно голубого неба явило городу произведение искусства, в переплетении человеческого замысла и случайностей природы, порядка четких линий в союзе с хаосом нагромождения.
Построенное на частные пожертвования купца Копытова, как центр культурной жизни маленького уездного города Б, он возник не рано и не поздно, а в свое время, когда потребности мирские удовлетворены с лихвой, а душа начинает стремиться к пище духовной. А по-другому и не бывает.
Путь Татьяны лежал по улице Виноградной, а путь Михаила Платоновича по Крепостной. И так случилось, что встретились они в точь как сговорились, под шпилем, и оба рассмеялись.
– Татьяна Федоровна, пунктуальность в даме, ценнейшее из качеств людских. Даже если у вас нет других положительных. Вам одного его с лихвой хватит, – заявил Игнатьев, предлагаю руку для того, чтобы она могла о нее опереться.
– Даже не знаю, стоит ли обидеться, Михаил Платонович на сию похвалу или порадоваться, – засмеялась Татьяна.
– Уж точно не обидеться. Не слишком в словесах я удалой. Что ж, я время брал с запасом. Может сначала посетим чайную лавку и лишь затем…? А, Бог с ним с обществом трезвости, пойдемте по городу прогуляться, а ежели за то время, что меня не будет, трезвенники пьяницами обратятся, стало быть, так судьбе было угодно.
Говорили о делах хозяйственных, делах городских. Обсудили, содержание Народного дома и решили, что обходится оно не дешево, и что благое дело, которое Копытов задумал, вложив все свои сбережения в этот проект, может против него обернуться, так как людская благодарность, хоть и щедра вначале, да только память коротка. И, ежели, дурное долго помнится, то доброе отчего-то быстро забывается.
Проходя мимо, сравнили пассаж Филиппова с Пассажем Фетисова и созвучно решили, что первый, тот что построен Купцом Московским, хотя и прекрасен, и нет в нем изъяна, отчего-то проигрывает пассажу Фетисова, построенному купцом местным, в котором всего чрезмерно и с излишеством, однако же так близко и понятно вкусу провинциальному.
Не было в том разговоре ни пауз, ни молчания, ни запятых, ни точек, и каждое слово, сказанное им и ей, как петелька к петельке, но так ровно, и так спокойно, будто бы совсем без чувств.
Она смотрела на него внимательно, и не было в его жестах и фразах того, что могло ее отвратить, однако и не было того, что могло восхитить. Как привычный пейзаж в окне, все те же березы и воробьи и тоже голубое небо над гладью стальной сибирской реки. И взгляни чужестранец на тот вид, он бы непременно восхитился, но человек рожденный здесь, видя сей пейзаж из года в год, принимал его как данность, и оттого словно разучился восхищаться им.
Выбрали чай, пустились в обратный путь.
Его сильная, крепкая и крупная рука, и твердый ровный широкий шаг, и грубый низкий голос воскресили вдруг в памяти Татьяны картину ее детства. Середина декабря, злой и лютый мороз, ее укутывают мехом и усаживают в сани, холодно так, что и дышать трудно, однако же, в телеге тепло, и надежно. И также спокойно.
– Татьяна Федоровна, вы будто меня и не слушаете вовсе? – полушутя, полусерьёзно воскликнул Игнатьев. – Вот уж не думал, что мои рассказы могут усыпить барышню или вогнать ее в тоску. Ей Богу, худшего комплимента для мужчины, который так пытается понравиться, и не придумаешь.
Татьяна засмеялась и даже смутилась.
– Мне просто вспомнилось… День, один морозный день из детства, и подробностей не помню, и вместе с тем воспоминания так живы и так красочны, будто случились лишь вчера, и я даже помню свои мысли, и тот мороз на щеках, как они горели, – и с этими словами она дотронулась до щеки, которая и сейчас пылала, правда от смущения.
Смущение то было такого толка, как будто бы ее застали врасплох за делом такого интимного свойства, что относятся к порывам нашей души, и оттого являют собой самое сокровенное внутри нас.
Своей большой рукой он отнял ее руку от лица, и погладил по щеке тыльной стороной ладони.
– Вам со мной и мороза бояться не стоит, – произнес он серьезно, и эта фраза прозвучала неповоротливо и тяжеловесно, как если бы актер со сцены театра, вдруг начал декламировать свою роль посередь города в полдень. И сам, почувствовав это, он вдруг смутился, и отвернулся, а затем посмотрел вверх, будто увидел нечто интересное в небе.
– Татьяна Федоровна! Михаил Платонович! – вдруг послышался женский крик с другой стороны улицу.
На всех парах к ним неслась, как бригантина с надутыми парусами Надежда Петровна Горемыкина.
Игнатьев даже в лице сошел, до того ее появление было не к месту, и нарушало все его планы, тогда как Татьяна Федоровна даже вздохнула с облегчением, понимая, что беседа пошла по опасной тропинке, и еще чуть-чуть, и кто знает, какие признания могут быть произнесены безвозвратно. В обычно жизни Гаврон едва ли выносила Горемыкину, до того, та была глупа и заносчива, но сейчас, она была рада даже ей.
– Здравствуйте, Надежда Петровна, – сухо произнес Игнатьев, давая понять, что ее появление нарушает близость свидания.
Не обращая на это внимание, Горемыкина влилась в беседу, будто здесь и была. И нисколько не смущаясь, то засыпала всех вопросами, то досаждала рассказами. И весь ее разговор был таким пустым, что напоминал канонаду выстрелов на параде, имеющих целью, не поразить соперника точно в цель, а произвести как можно больше шума, желая напугать его, а на деле получалось только оглушить.
Однако увидев, что ни в глазах Игнатьева, ни в глазах Гаврон, нет ни интереса, ни любопытства, из мести, развернула русло разговора в направление личное, в направление опасное.
Татьяна Федоровна, я, кажется, вчера вас видела подле гимназии, аккурат, в три, дай мне Бог памяти, и хотя я часы не ношу, но уверенна, было три. Господин, что с вами был, ну вылитый Никодим Афанасьевич Лепешкин, наш прославленный режиссер, он, кстати, поставил пьесу французского… – и не помня ни название пьесы, ни тем более автора, меж тем нисколько не смущаясь, все с тем же знанием дела, продолжила: – И мне даже показалось, Лепешкин, но подошла чуть ближе, нет! Так кто же ваш вчерашний «собеседник»? – ударение упало на последнее слово, а на верхних клыках появились капельки яда гремучей змеи, так что слово «собеседник» приобрело не свойственное ему значение, сравнявшись в значении со словом «любовник», причем в контексте самого дешевого бульварного романа.
Гнев Татьяны Федоровны был такой силы, что казалось, еще немного, и она задымиться как паровоз, издавая тревожные и резкие гудки! И являясь барышней не робкого десятка, она резко повернулась к Игнатьеву и, улыбнувшись неестественной восковой улыбкой, произнесла:
– Милый Михаил Платонович, я совсем запамятовала, мне надобно быть дома ровно в пять, батюшка меня о том настоятельно просил. Придут ставни чинить, а без моего хозяйского взгляда, сами знаете, все будет не так. И спасибо вам за встречу, еще свидимся. И знайте, батюшка мой благоволит вам и всегда рад видеть в нашем доме.
И, улыбнувшись, уже готова было уйти, но затем остановилась и, обернувшись, гордо произнесла:
– Впрочем, как и я.
– Всего вам… премного благодарен, – в расстройствах чувств, произнес Игнатьев, а затем, поклонившись Горемыкиной, при этом, даже не взглянув на нее, молча удалился.
А яд сгубил, по большей части, того, кто источал его так щедро и так великодушно.
Прода от 10.06.2023, 08:40
В тот вечер, Татьяна была будто сама не своя. Она так привыкла жить в образе непривлекательной и уже не молодой старой девы, что появление двух поклонников сразу, не только не осчастливило ее, но и внесли в душе такую сумятицу и такое волнение, отчего стало грустно и даже горестно. Сегодня, побывав на втором свидании за неделю, она ясно осознала, что жонглирование двумя предметами сразу, не ее конек. И, недолго думая, решила как можно скорее покончить с этим. В том, какой сделать выбор, она не сомневалась ни минуты, сердце, сердце стремилась к Синицыну, и за ним, только за выбором сердца и стоило идти.
Она не была глупа, и не была наивна, и потому понимала, что остаться другом с Игнатьевым не представится возможным, ибо тот был человеком особого рода, который выбирал лишь между всем и ничем и довольствоваться малым не желал ни в работе, ни в личной жизни.
И, порешив сей вопрос, примирив выбор сердца и разума, она крепко уснула.
Утром, счастливей ее, пожалуй, и не было во всем уездном городе Б. Со дня их последней встречи не прошло и полных двух дней, и за эти два дня, она в полной мере осознала силу своих чувств. Сердце трепетало от одного лишь воспоминания о нем. Он был так прекрасен, что казалось, ежели она будет рядом, то его красота, как благодать, снизойдет и на нее. И привыкнув к своему отражению, она все же знала, что ее с трудом можно назвать привлекательной, и может от того, так стремилась соединить себя союзом со столь красивым созданием, будто тем самым компенсируя свои природные изъяны и несовершенства.
Она могла бы любоваться им вечно, без устали, тем благородным контрастом между его такими темно-карими глазами и светлыми золотистыми волосами. Он будил в ней все самые благородные и возвышенные чувства, кои в нас пробуждает любое прекрасное произведение искусства, а произведение искусства природы всего сильней.
Она боготворила в нем его утонченность и изысканность, и сдержанность, и некую тайну, которую он будто скрывал.
Посмотришь на Михаила Платоновича, и все в нем ясно, и его намерения, и его мысли так прозрачны и так ясны и так скучны. А взглянешь на Петра Константиновича, и все будто в тумане, и так загадочно и так манит.
