Берта только плечами жала да глаза таращила, не в силах уразуметь, чего от нее хотят, за что хвалят, и как они здесь вообще оказались. Как позже выяснилось, история для всех сложилась такая: сидела она, сидела, поняла, что скоро замерзнут начисто, и решила ехать вперед, положившись на богов и удачу. Те и другая не подвели, вывели сани напрямик к постоялому двору…
– О! – озадачилась подружка, когда их накормили, отогрели и определили с постелями. – Что за плащ? Не видала у тебя такого.
И Берта только сейчас обнаружила накинутый на плечи чужой плащ – теплый, подбитый мехом, прихваченный фибулой с зеленым камнем. Растерянно огладила, вывернула полы наизнанку, словно там должно было оказаться имя владельца. Хотела ответить честно «понятия не имею», но неожиданно пришло осознание-зыбкое воспоминание, и рухнуло сердце. Выдавила потерянно:
– Да вот, на ярмарке прикупила…
– Хорошая вещь, – оценил и Акке, усердно подливавший «героям», как Берта подозревала – чтобы загладить вину перед потеряшками. – Если что – перекуплю задорого.
Да прямо сейчас забирай, не нужен он мне! Не сказала. Легла, укутавшись в «ненужный», с головой накрылась, переживая-вспоминая подробности «сна»: вновь ощутила теплую тяжесть плаща, как кто-то потянул лошадь на дорогу, как бежали по бокам безмолвные грозные тени… А она-то решила, что все привиделось, когда начала проваливаться в опасную дремоту! Почти поверила, что в забытье сама спасла себя и друзей…
Был ли то Эрин, девушка даже не раздумывала, знала – он. И плащом своим укутал и лошадь зачаровал, чтобы не пугалась его и собратьев. Специально ее разыскивал, или, как оно положено у Хозяев, заботился о разъезжавшихся, попавших в метель людях – неведомо.
Только она опять ему должна. И свою жизнь. И что не разуверила краинцев в ими же сочиненной истории, можно было ведь просто сказать: Хозяева позаботились. Не могла, не хотела ни говорить о Волках, ни даже думать…
А дома-то какой переполох поднялся! Словно Берта отсутствовала не несколько дней, а год целый. Обнимали-целовали; скулящий Тур прыгал, на плечи лапы норовил поставить; издавали одуряющий аромат праздничные пироги, дедушка даже на медовуху расщедрился… Так же радостно разбирали подарки и покупки, Берта только сейчас осознала, что большая часть была от Эрина – позабыв, не выбросила. Глядела, как смеются, обсуждают, и думала практично: ну не отбирать же теперь! Сам дарил, не вынуждала-не просила. Пусть.
Отойдя-оттаяв от такой радостной встречи, подробно, с охотой рассказала, что видела, чем на ярмарке торговали, как на празднике веселились… Мать все пыталась перевести разговор на парней, Берта уклонялась, отшучивалась, говорила о другом – пока родительница не поняла, что ее «бирючка» так никому и не приглянулась, и ни с кем не сладилась. Немного утешило то, что и Гутрун с ярмарки суженого не привезла. Поворчала для порядку, какие сейчас девки гонорные да переборчивые пошли, на том и закончила опасную тему.
Берта сидела, прислонившись спиной к печи – сытая, умиротворенная, размякшая. Глядела, как мать разбирает ее вещи, придирчиво проглядывая на свет, выворачивая наизнанку, чуть ли не принюхиваясь. Спросила подозрительно:
– А чего это всё дымком пропахло?
Берта зевнула.
– Так на празднике костры кругом, – вот заодно и объяснение, если вдруг на одежде след от искр обнаружится. Она разве о том заботилась, через костер прыгая! Совсем ни о чем не думала.
– О, вот и повязка, а ты говоришь – потеряла! Засунула и забыла, голова твоя дырявая!
Не веря своим глазам, девушка глядела на бережно свернутую налобную повязку: неужто после всего случившегося Эрин отыскал ее, принес, подложил тайком?! Сдержал все-таки слово…
И Берта впервые разрыдалась.
Солнце грело вовсю, хотя до конца зимы еще было, ох, как далеко. Снег даже подтаивал на солнечных местах, становился рыхлым, зато ночью прихватывался настом – на счастье не таким толстым, чтобы звери не смогли пробиться сквозь снежную целину. Но ходить на лыжах было трудновато.
Берта прикатила в Краинку на именины Гутрун. Обещали не только пир горой, но и посиделки. К подружке хотелось, на посиделки – нет, но мать с послеярмарочных дочкиных слез приглядывалась с подозрением. Даже рассказ, как они потерялись в метель – в объяснение горьких рыданий – подозрений не слишком снял. Поохала, за голову похваталась, а потом спросила с нажимом: «И больше – ничего?» Так что некогда и негде было рыдать-убиваться, казнить за глупость себя, того – за коварство, за обман. Разве что в лесу: иногда Берта обнаруживала, что стоит, свесив руки, и глядит не понять куда, неизвестно о чем думая, удиравшему зверью на радость. Хотя, конечно, понятно, о чем. Верней – о ком.
Гутрун долго не оставляла ее в покое, с расспросами приставала. Пришлось сказать, что случилась у нее короткая дружба с одним парнем из Высокого, но оказался он не тем, кем себя выдавал – и ведь ни капельки не соврала! Подруга жаждала мельчайших подробностей, но поняв, что не дождаться, прониклась сочувствием к несчастненькой Берте и гневом на неизвестного коварного парня. А Берте внезапно полегчало: может, всего и надо в любовных горестях, чтобы тебя выслушали, поняли, посопереживали – и оставили в покое безо всяких напоминаний о прошлом. Было – и ушло.
Новое случится.
Так она утешала себя, повторяя утро за утром, день за днем, а пуще всего – ночью, пока однажды не почувствовала, что и впрямь ушло. Порадовалась: наконец-то можно вздохнуть свободно!
Рано радовалась.
Потому что однажды на крыльце вновь появилось подношение лесное. Мать, уже не раз заговаривавшая о том, как жаль, что тот добрый человек оставил их без своей помощи-внимания, и всегда при этом со значением посматривавшая на дочь, обрадовалась. Сестренки, хлопая в ладоши, прыгали вокруг лежащего на столе здоровенного беляка. А без сил прислонившаяся спиной к двери Берта глядела обреченно: она ведь только-только перестала его вспоминать! Во всяком случае, вспоминала не чаще нескольких раз за день. А он, выходит, не забыл. И было ему все равно, что его не только видеть не хотели, но и помощь его принимать.
После того ночные подношения начали появляться регулярно. Но как-то странно: то привычно на крыльце, то повешенными на оконные ставни или изгородь, а то и вовсе в снегу за воротами. Берта как-то увидела стоявшего у ограды дедушку. Старик молча указал ей на множество разноразмерных волчьих следов за забором: не иначе, ночью целая стая крутилась, то-то Тур ворчал не переставая... И «подарков» оказалось сразу несколько – все со следами клыков. Берта обмерла, ожидая расспросов или догадок, но вечно молчаливый дед наказал только:
– Матери смотри не говори! – и, сильно опираясь на батожок, поковылял к дому. Никаких вопросов не задавал: наверное, из стариковской нелюбви ко всему новому.
Или видел и понимал куда больше остальных.
…Запахло дымом, послышался ленивый брех собак, и Берта прибавила шагу: сейчас за поворотом откроется Краинка! Там – теплый гостеприимный дом дядьки Вагни, смех Гутрун, накрытый стол, гомон многочисленного семейства…
Так и было – и стол, и шум, и подружкина радость. И подарок от Берты, кружевной платок, был тут же примерен и оказался к лицу, не зря, значит, столько времени над коклюшками зрение портила! Хозяйке Берта вручила меховые стельки для зимних обуток, мы ж не какие-нибудь невежи! Агнета руками замахала, чуть не запричитав: мол, какие подарки, это она сама до конца жизни должна землю под ногами Берты целовать, что вернула ей мужа с доченькой! Девушка даже съежилась от неудобства, захотелось в угол забиться от незаслуженных похвал-благодарностей. Пробурчала, что никакой ее заслуги в том нет, ее опять не послушали, и пир пошел своим чередом.
…Дядька Вагни, сидевший у окошка, встрепенулся:
– Староста куда-то бежит! Случилось что? Пожар?
Акке, и впрямь, двигался по заснеженной улочке без привычной важности, чуть ли не заячьим скоком. Семья переглянулась с приглашенными на день рождения соседями, кинулись наспех обуваться, накидывать одежку: с тревоги или из любопытства за старостой проследить. Берта потянулась за полушубком и замерла от странного и страшного звука – разом, словно давно спетым дружным хором, взвыли все краинские собаки – вой поднимался и поднимался к начавшему темнеть небу, пока не оборвался – тоже внезапно, как по команде. Народ замешкался в дверях, уронившая платок Гутрун спрашивала с беспокойством:
– Что это? Что такое?
Берта знала – что. Как и обменявшиеся взглядами родители Гутрун.
– Эти заявились, – обронил Вагни. Агнета поджала губы и приказала детям:
– Дома сидите! А вы, девки, куда собрались?
Гутрун торопливо дернула Берту за руку.
– Да мы быстренько, мам! Только одним глазком и обратно!
– Нечего вам там делать!
Но подруги уже выскочили на крыльцо вслед за любопытствующими краинцами, пошли меж сплошных высоких (конь не перескочит!) заборов до самой деревенской площади. Только тут Берта сообразила, что ей и впрямь здесь нечего делать (или она по кому-то соскучилась?), и попыталась убраться назад – не тут-то было, люди напирали и прибывали! Поняв, что деваться некуда, склонила голову, надвинув капюшон пониже. Исподлобья разглядывала беседующего со старостой мужчину. Лицо приезжего казалось знакомым. Точно – он разнимал их с Нарроном у коновязи в Высоком! Понятно теперь, почему кони Пограничников его слушались: он просто один из Хозяев.
Волк что-то негромко говорил кивавшему Акке. Остальные шестеро еще не спешились, как бы ожидая команды старшего. Берта исподтишка оглядывала всадников. Нет, нет, нет… и это не он… Один из коней всхрапнул, сдвинулся вперед, ударил передними копытами в утоптанный снег. Седой! Надо было не лица высматривать, а лошадей! Растолкать бы, протиснуться назад между плотно стоявших краинцев, но тогда ее уж точно заметят. Девушка перевела дух. А чего, собственно, она так испугалась? Что ее увидят? И что с того? Заставила себя выпрямиться, поднять голову, взглянуть в лицо своему страху.
Он сидел верхом, перекинув ноги на одну сторону – будто в любой момент собирался спрыгнуть. Пальцы правой руки уздечку перебирали, кулак левой упирался в бедро. Смотрел вниз, на снег, отчего издали его лицо казалось сонным. Да он и знать не знает, думать не думает, что она здесь! И хорошо бы так и не узнал. Берта всё же попыталась ввинтиться спиной в толпу, но в это время всадник вскинул взгляд. Его глаза сразу, безошибочно нашли её среди толпы.
Наверное, он с самого начала знал, еще до появления на площади её… почуял.
Они смотрели друг на друга добрую пару минут, не меньше, прежде чем Берте вспомнился отцовский наказ не смотреть хищному зверю прямо в глаза: а то решит, что это вызов. В эриновском взгляде точно не было ни тоски, ни ласки. Скорее ожидание: да, я здесь, и что ты теперь сделаешь?
– О! – озадачилась подружка, когда их накормили, отогрели и определили с постелями. – Что за плащ? Не видала у тебя такого.
И Берта только сейчас обнаружила накинутый на плечи чужой плащ – теплый, подбитый мехом, прихваченный фибулой с зеленым камнем. Растерянно огладила, вывернула полы наизнанку, словно там должно было оказаться имя владельца. Хотела ответить честно «понятия не имею», но неожиданно пришло осознание-зыбкое воспоминание, и рухнуло сердце. Выдавила потерянно:
– Да вот, на ярмарке прикупила…
– Хорошая вещь, – оценил и Акке, усердно подливавший «героям», как Берта подозревала – чтобы загладить вину перед потеряшками. – Если что – перекуплю задорого.
Да прямо сейчас забирай, не нужен он мне! Не сказала. Легла, укутавшись в «ненужный», с головой накрылась, переживая-вспоминая подробности «сна»: вновь ощутила теплую тяжесть плаща, как кто-то потянул лошадь на дорогу, как бежали по бокам безмолвные грозные тени… А она-то решила, что все привиделось, когда начала проваливаться в опасную дремоту! Почти поверила, что в забытье сама спасла себя и друзей…
Был ли то Эрин, девушка даже не раздумывала, знала – он. И плащом своим укутал и лошадь зачаровал, чтобы не пугалась его и собратьев. Специально ее разыскивал, или, как оно положено у Хозяев, заботился о разъезжавшихся, попавших в метель людях – неведомо.
Только она опять ему должна. И свою жизнь. И что не разуверила краинцев в ими же сочиненной истории, можно было ведь просто сказать: Хозяева позаботились. Не могла, не хотела ни говорить о Волках, ни даже думать…
***
А дома-то какой переполох поднялся! Словно Берта отсутствовала не несколько дней, а год целый. Обнимали-целовали; скулящий Тур прыгал, на плечи лапы норовил поставить; издавали одуряющий аромат праздничные пироги, дедушка даже на медовуху расщедрился… Так же радостно разбирали подарки и покупки, Берта только сейчас осознала, что большая часть была от Эрина – позабыв, не выбросила. Глядела, как смеются, обсуждают, и думала практично: ну не отбирать же теперь! Сам дарил, не вынуждала-не просила. Пусть.
Отойдя-оттаяв от такой радостной встречи, подробно, с охотой рассказала, что видела, чем на ярмарке торговали, как на празднике веселились… Мать все пыталась перевести разговор на парней, Берта уклонялась, отшучивалась, говорила о другом – пока родительница не поняла, что ее «бирючка» так никому и не приглянулась, и ни с кем не сладилась. Немного утешило то, что и Гутрун с ярмарки суженого не привезла. Поворчала для порядку, какие сейчас девки гонорные да переборчивые пошли, на том и закончила опасную тему.
Берта сидела, прислонившись спиной к печи – сытая, умиротворенная, размякшая. Глядела, как мать разбирает ее вещи, придирчиво проглядывая на свет, выворачивая наизнанку, чуть ли не принюхиваясь. Спросила подозрительно:
– А чего это всё дымком пропахло?
Берта зевнула.
– Так на празднике костры кругом, – вот заодно и объяснение, если вдруг на одежде след от искр обнаружится. Она разве о том заботилась, через костер прыгая! Совсем ни о чем не думала.
– О, вот и повязка, а ты говоришь – потеряла! Засунула и забыла, голова твоя дырявая!
Не веря своим глазам, девушка глядела на бережно свернутую налобную повязку: неужто после всего случившегося Эрин отыскал ее, принес, подложил тайком?! Сдержал все-таки слово…
И Берта впервые разрыдалась.
***
Солнце грело вовсю, хотя до конца зимы еще было, ох, как далеко. Снег даже подтаивал на солнечных местах, становился рыхлым, зато ночью прихватывался настом – на счастье не таким толстым, чтобы звери не смогли пробиться сквозь снежную целину. Но ходить на лыжах было трудновато.
Берта прикатила в Краинку на именины Гутрун. Обещали не только пир горой, но и посиделки. К подружке хотелось, на посиделки – нет, но мать с послеярмарочных дочкиных слез приглядывалась с подозрением. Даже рассказ, как они потерялись в метель – в объяснение горьких рыданий – подозрений не слишком снял. Поохала, за голову похваталась, а потом спросила с нажимом: «И больше – ничего?» Так что некогда и негде было рыдать-убиваться, казнить за глупость себя, того – за коварство, за обман. Разве что в лесу: иногда Берта обнаруживала, что стоит, свесив руки, и глядит не понять куда, неизвестно о чем думая, удиравшему зверью на радость. Хотя, конечно, понятно, о чем. Верней – о ком.
Гутрун долго не оставляла ее в покое, с расспросами приставала. Пришлось сказать, что случилась у нее короткая дружба с одним парнем из Высокого, но оказался он не тем, кем себя выдавал – и ведь ни капельки не соврала! Подруга жаждала мельчайших подробностей, но поняв, что не дождаться, прониклась сочувствием к несчастненькой Берте и гневом на неизвестного коварного парня. А Берте внезапно полегчало: может, всего и надо в любовных горестях, чтобы тебя выслушали, поняли, посопереживали – и оставили в покое безо всяких напоминаний о прошлом. Было – и ушло.
Новое случится.
Так она утешала себя, повторяя утро за утром, день за днем, а пуще всего – ночью, пока однажды не почувствовала, что и впрямь ушло. Порадовалась: наконец-то можно вздохнуть свободно!
Рано радовалась.
Потому что однажды на крыльце вновь появилось подношение лесное. Мать, уже не раз заговаривавшая о том, как жаль, что тот добрый человек оставил их без своей помощи-внимания, и всегда при этом со значением посматривавшая на дочь, обрадовалась. Сестренки, хлопая в ладоши, прыгали вокруг лежащего на столе здоровенного беляка. А без сил прислонившаяся спиной к двери Берта глядела обреченно: она ведь только-только перестала его вспоминать! Во всяком случае, вспоминала не чаще нескольких раз за день. А он, выходит, не забыл. И было ему все равно, что его не только видеть не хотели, но и помощь его принимать.
После того ночные подношения начали появляться регулярно. Но как-то странно: то привычно на крыльце, то повешенными на оконные ставни или изгородь, а то и вовсе в снегу за воротами. Берта как-то увидела стоявшего у ограды дедушку. Старик молча указал ей на множество разноразмерных волчьих следов за забором: не иначе, ночью целая стая крутилась, то-то Тур ворчал не переставая... И «подарков» оказалось сразу несколько – все со следами клыков. Берта обмерла, ожидая расспросов или догадок, но вечно молчаливый дед наказал только:
– Матери смотри не говори! – и, сильно опираясь на батожок, поковылял к дому. Никаких вопросов не задавал: наверное, из стариковской нелюбви ко всему новому.
Или видел и понимал куда больше остальных.
…Запахло дымом, послышался ленивый брех собак, и Берта прибавила шагу: сейчас за поворотом откроется Краинка! Там – теплый гостеприимный дом дядьки Вагни, смех Гутрун, накрытый стол, гомон многочисленного семейства…
Так и было – и стол, и шум, и подружкина радость. И подарок от Берты, кружевной платок, был тут же примерен и оказался к лицу, не зря, значит, столько времени над коклюшками зрение портила! Хозяйке Берта вручила меховые стельки для зимних обуток, мы ж не какие-нибудь невежи! Агнета руками замахала, чуть не запричитав: мол, какие подарки, это она сама до конца жизни должна землю под ногами Берты целовать, что вернула ей мужа с доченькой! Девушка даже съежилась от неудобства, захотелось в угол забиться от незаслуженных похвал-благодарностей. Пробурчала, что никакой ее заслуги в том нет, ее опять не послушали, и пир пошел своим чередом.
…Дядька Вагни, сидевший у окошка, встрепенулся:
– Староста куда-то бежит! Случилось что? Пожар?
Акке, и впрямь, двигался по заснеженной улочке без привычной важности, чуть ли не заячьим скоком. Семья переглянулась с приглашенными на день рождения соседями, кинулись наспех обуваться, накидывать одежку: с тревоги или из любопытства за старостой проследить. Берта потянулась за полушубком и замерла от странного и страшного звука – разом, словно давно спетым дружным хором, взвыли все краинские собаки – вой поднимался и поднимался к начавшему темнеть небу, пока не оборвался – тоже внезапно, как по команде. Народ замешкался в дверях, уронившая платок Гутрун спрашивала с беспокойством:
– Что это? Что такое?
Берта знала – что. Как и обменявшиеся взглядами родители Гутрун.
– Эти заявились, – обронил Вагни. Агнета поджала губы и приказала детям:
– Дома сидите! А вы, девки, куда собрались?
Гутрун торопливо дернула Берту за руку.
– Да мы быстренько, мам! Только одним глазком и обратно!
– Нечего вам там делать!
Но подруги уже выскочили на крыльцо вслед за любопытствующими краинцами, пошли меж сплошных высоких (конь не перескочит!) заборов до самой деревенской площади. Только тут Берта сообразила, что ей и впрямь здесь нечего делать (или она по кому-то соскучилась?), и попыталась убраться назад – не тут-то было, люди напирали и прибывали! Поняв, что деваться некуда, склонила голову, надвинув капюшон пониже. Исподлобья разглядывала беседующего со старостой мужчину. Лицо приезжего казалось знакомым. Точно – он разнимал их с Нарроном у коновязи в Высоком! Понятно теперь, почему кони Пограничников его слушались: он просто один из Хозяев.
Волк что-то негромко говорил кивавшему Акке. Остальные шестеро еще не спешились, как бы ожидая команды старшего. Берта исподтишка оглядывала всадников. Нет, нет, нет… и это не он… Один из коней всхрапнул, сдвинулся вперед, ударил передними копытами в утоптанный снег. Седой! Надо было не лица высматривать, а лошадей! Растолкать бы, протиснуться назад между плотно стоявших краинцев, но тогда ее уж точно заметят. Девушка перевела дух. А чего, собственно, она так испугалась? Что ее увидят? И что с того? Заставила себя выпрямиться, поднять голову, взглянуть в лицо своему страху.
Он сидел верхом, перекинув ноги на одну сторону – будто в любой момент собирался спрыгнуть. Пальцы правой руки уздечку перебирали, кулак левой упирался в бедро. Смотрел вниз, на снег, отчего издали его лицо казалось сонным. Да он и знать не знает, думать не думает, что она здесь! И хорошо бы так и не узнал. Берта всё же попыталась ввинтиться спиной в толпу, но в это время всадник вскинул взгляд. Его глаза сразу, безошибочно нашли её среди толпы.
Наверное, он с самого начала знал, еще до появления на площади её… почуял.
Они смотрели друг на друга добрую пару минут, не меньше, прежде чем Берте вспомнился отцовский наказ не смотреть хищному зверю прямо в глаза: а то решит, что это вызов. В эриновском взгляде точно не было ни тоски, ни ласки. Скорее ожидание: да, я здесь, и что ты теперь сделаешь?
