— Стой, — проговорила она, — Я даже мужу в попу не даю. Он закрутил её руки за спину. Схватив крепко одной рукой, её голова легла на матрас, попа была поднята к верху. Он обильно плюнул ей на анус, вставил член в попу с фразой: — Я не твой муж шлюшка. Я буду ебать тебя куда хочу и как хочу.
Его желания были для нее законом, его прихоти – ее реальностью. Он взял ее пользуясь целиком, исследуя ее, как неизведанную территорию, и она, отдаваясь ему, находила в этом подчинении странное, болезненное освобождение. Каждое его новое погружение в ее существо было шагом в неизвестность, оставляя ее уязвимой, но готовой к новым открытиям, её сторы разносились за пределы квартиры.
Его терпение лопнуло, как перетянутая струна. В одно мгновение он взорвался – точка кипения была пройдена. Резким, почти животным движением он повернул ее и поставил на колени. Ладонь, жесткая и быстрая, с силой врезалась в ее щеку, оставляя после себя гул в ушах и жгучую боль. Быстрыми манипуляциями руки он довел себя до крайней черты в голове, надрачевая перед её лицом, заканчивая процессию торжества, приказал ей обсасывать и лизать ему яйца. Дыхание его усиливалось, в какой-то момент он схватил голову Кати и резко начал иметь в полном смысле слова её рот при этом в полном экстазе произнося: — Да сучка соси глубже, да, да, да!
Глаза его горели неистовым огнем, а голос, прозвучавший как приговор, требовал: — Открой рот и вытащи язык шлюха. В этом приказе было больше, чем просто злость – это было требование полной, унизительной демонстрации покорности. Его густая сперма брызгала ей в рот, на лицо и груди. В завершении всего процесса он поводил членом по ее губам и словно приказал слизать остатки спермы с головки. Поимев её во все дырочки прилег на матрас погружаясь в легкость забвения.
Очнувшись от ступора, словно от тяжелого сна, она еще долго ощущала фантомные отголоски произошедшего. Мысли путались, отказываясь складываться в стройную картину, оставляя лишь смутное недоумение. Пошатываясь, она направилась к ванной, ища убежища в прохладной воде. Петр же, словно не потревоженный бурей, оставался неподвижным, погруженным в себя. Когда она, дрожащая и едва прикрытая полотенцем, вышла обратно, его голос, ровный и бесстрастный, прозвучал как приговор: — Ущерб оплачен, проблем больше нет. Эти слова, призванные успокоить, лишь усугубили ее смятение. Как теперь ощущать себя? Проблема, казалось бы, исчезла, но вместе с ней улетучилась и уверенность в собственной ценности. Ее использовали, словно вещь, лишенную права голоса. И все же, глубоко внутри, среди обломков прежних представлений, зарождалось нечто иное – странное, пугающее, но неоспоримо притягательное. Притяжение к этой роли, к этому униженному, но захватывающему акту подчинения чужой воле, незнакомому мужчине, пугало и одновременно завораживало.
Накинув халатик, она не нашла в себе сил для прощальных слов. Ее путь лежал в квартиру, в тишину, где можно было бы разобраться в себе. Случившееся оставило глубокий след, и она понимала, что осмысление этого события займет у нее немало времени. В одиночестве своей квартиры, она погрузилась в долгие раздумья, пытаясь понять глубину произошедшего и его влияние на свое будущее.
Его желания были для нее законом, его прихоти – ее реальностью. Он взял ее пользуясь целиком, исследуя ее, как неизведанную территорию, и она, отдаваясь ему, находила в этом подчинении странное, болезненное освобождение. Каждое его новое погружение в ее существо было шагом в неизвестность, оставляя ее уязвимой, но готовой к новым открытиям, её сторы разносились за пределы квартиры.
Его терпение лопнуло, как перетянутая струна. В одно мгновение он взорвался – точка кипения была пройдена. Резким, почти животным движением он повернул ее и поставил на колени. Ладонь, жесткая и быстрая, с силой врезалась в ее щеку, оставляя после себя гул в ушах и жгучую боль. Быстрыми манипуляциями руки он довел себя до крайней черты в голове, надрачевая перед её лицом, заканчивая процессию торжества, приказал ей обсасывать и лизать ему яйца. Дыхание его усиливалось, в какой-то момент он схватил голову Кати и резко начал иметь в полном смысле слова её рот при этом в полном экстазе произнося: — Да сучка соси глубже, да, да, да!
Глаза его горели неистовым огнем, а голос, прозвучавший как приговор, требовал: — Открой рот и вытащи язык шлюха. В этом приказе было больше, чем просто злость – это было требование полной, унизительной демонстрации покорности. Его густая сперма брызгала ей в рот, на лицо и груди. В завершении всего процесса он поводил членом по ее губам и словно приказал слизать остатки спермы с головки. Поимев её во все дырочки прилег на матрас погружаясь в легкость забвения.
Очнувшись от ступора, словно от тяжелого сна, она еще долго ощущала фантомные отголоски произошедшего. Мысли путались, отказываясь складываться в стройную картину, оставляя лишь смутное недоумение. Пошатываясь, она направилась к ванной, ища убежища в прохладной воде. Петр же, словно не потревоженный бурей, оставался неподвижным, погруженным в себя. Когда она, дрожащая и едва прикрытая полотенцем, вышла обратно, его голос, ровный и бесстрастный, прозвучал как приговор: — Ущерб оплачен, проблем больше нет. Эти слова, призванные успокоить, лишь усугубили ее смятение. Как теперь ощущать себя? Проблема, казалось бы, исчезла, но вместе с ней улетучилась и уверенность в собственной ценности. Ее использовали, словно вещь, лишенную права голоса. И все же, глубоко внутри, среди обломков прежних представлений, зарождалось нечто иное – странное, пугающее, но неоспоримо притягательное. Притяжение к этой роли, к этому униженному, но захватывающему акту подчинения чужой воле, незнакомому мужчине, пугало и одновременно завораживало.
Накинув халатик, она не нашла в себе сил для прощальных слов. Ее путь лежал в квартиру, в тишину, где можно было бы разобраться в себе. Случившееся оставило глубокий след, и она понимала, что осмысление этого события займет у нее немало времени. В одиночестве своей квартиры, она погрузилась в долгие раздумья, пытаясь понять глубину произошедшего и его влияние на свое будущее.
