Все помахали ему руками на прощание и пожелали удачи. Я смотрел на пыльный квадрат на полу, где только что стояла кровать Мухтара, и палата в моих глазах сразу же изменила свой вид. Она уже не была той палатой. Она не могла существовать без этого весёлого буддоподобного казаха в углу.
Первый студент скрылся за дверью экзаменационной аудитории. Мне, (второму по очереди), остаётся ждать его возвращения. Каким он появится в этой палате. Счастливым и улыбчивым, или стыдливо прячущим свою зачётку. А может быть выйдет профессор, и, разведя руками, скажет: «К сожалению, ваш товарищ совсем не готов. Мы вынуждены были его отчислить».
Но уже через два часа казаха вернули на место живым и здоровым. Точнее здоровья в нём осталось столько же, сколько и было до операции. Его предплечье украшала массивная конструкция, состоящая из двух колец, скрепленных между собой стальными шпильками. К отверстиям в кольцах крепились концы стальных спиц пронизывающих насквозь предплечье казаха. Он ещё не отошёл от наркоза, поэтому весело улыбался, с жаром передавая свои впечатления от операции. Он рассказывал, как ему на спине маркером рисовали какие-то диаграммы, потом сделали укол, после которого вся верхняя половина туловища отключилась. Я представил себе казаха, которому отключают верхнюю половину туловища, тогда как нижняя отключена уже три недели. То есть из неотключенного у него оставалась одна голова. Этакий колобок с азиатским лицом.
Руку его зачем-то отгородили ширмой, хотя можно было просто попросить отвернуть голову, она-то у него работала. Дальше по его рассказу началось самое интересное.
- Прикиньте, мужики, я чувствовал себя сломанным механизмом, который чинят в слесарной мастерской. Из инструментов там одни гаечные ключи, плоскогубцы и дрель. Я в кино привык видеть, что хирург просит у ассистентов скальпель там, тампоны разные, пинцет… А наш Васюков, только успевал интернам командовать: ключ на десять, ключ на тринадцать, дрель и всё в этом роде. Я только и слышал, как ключи об гайки клацают и дрель визжит. Нас реально тут, как конструкторы собирают.
«Да уж – думал я, - одни разбирают на части, а другие собирают».
Действительно, кольца с дырочками походили на часть детского конструктора. Были такие в далёком прошлом, состоящие из железных планок изрешеченных отверстиями. Планки нужно было соединять винтиками, которые шли в комплекте с маленьким гаечным ключом. Вся беда в том, что из этих планок и уголков нельзя было создать что то красивое и эстетичное. Все конструкции получались уродливыми, и понять, на что похоже новое творение мог только сам сборщик. Тут требовалось богатое воображение, на что, наверное, и рассчитывали создатели конструктора. Интересно, а у доктора Васюкова был в детстве такой конструктор? Что он представлял себе, когда собирал очередную конструкцию?
Вся тонкость местного наркоза в том, что его действие заканчивается мгновенно. Нет никакого плавного перехода, поэтому боль от свежей травмы обрушивается на тебя внезапно. Уже в конце своего повествования Мухтар не был таким весёлым и как будто таял на глазах. Его лицо покрыла испарина, и очень скоро тонкие губы искривились в мучительной гримасе. Ещё немного и он начал стонать, скрипеть зубами и метаться на кровати. Его голова елозила по подушке туда-сюда. Боль полностью заполнила его. Она завладела его телом и сознанием, парализовала его волю, она в мгновенье сделала из него рычащее, стонущее животное. Всё пропадает и уходит на второй план, когда боль захватывает роль первой скрипки. Этот противный скрип пронизывает тебя насквозь, и ты готов на всё, иногда даже умереть, лишь бы этот скрип прекратился. Я наблюдал за страдающим казахом, и его боль частично передавалась мне. Я примерял на себя его шкуру, ведь нечто подобное предстоит пережить и мне. Как я буду переносить эту боль, буду ли пытаться держаться, как сейчас делает это Мухтар, или заору во всю глотку. А может так правильнее? Может не нужно сдерживать этот крик? Может только звериный рёв поможет тебе выжить, как совсем недавно он помог мне, когда сверлили мою ногу. Что в этом постыдного? Если тебе больно, ори во всю глотку.
- Если тебе больно, ори во всю глотку! Не стесняйся тут никого, так будет легче, - повторил я вслух свои мысли.
И его прорвало! Он заорал так, что, подскочила вся больница (по крайней мере, всё отделение). На крик сбежались все, кто был в округе: медсёстры, доктора, санитарки.
Васюков с вечно невозмутимым лицом продрался через скучившихся сестёр и наклонился над зажмурившимся Мухтаром, который набирал воздуха, чтобы заорать снова.
- Ты в порядке? Неужто так больно?
- Ещё как Сергей Иванович! Терпежа нету…
- А ты думал? Аппарат на предплечье это не компот… - В словах Васюкова не было утешения, но в весёлом тоне звонкого баритона можно было услышать «Всё так и должно быть. Не переживай, скоро пройдёт».
- Лида, вколи ему пару кубиков промедола, - скомандовал он сестре и вышел из палаты.
Я заметил, что казаху полегчало ещё до того, как укол стал действовать. Может это произошло, благодаря одному виду невозмутимого Васюкова, а может благодаря тому, что Мухтар прокричался. Так, или иначе, острая боль ушла и в таком виде уже больше к нему не возвращалась.
Вслед за Мухтаром наставала пора моих испытаний. За день до операции мне сделали клизму (ох какая же это противная штука) и начисто побрили правую ногу. Раньше это с удовольствием сделала бы Лариска, но только не в этот день. Во-первых, я уже не был её любовью, а во-вторых её настоящая любовь сегодня выписывалась из больницы. Да, «жидкий терминатор» уже восстановил свою оболочку из разбросанных кусков биоматериала, и ему надо было идти спасать мир, или хотя бы шокировать его своими очередными выходками. А пока он сидел на кровати и наблюдал, как медсестра по имени Лидия пытается брить мою мохнатую ногу тупым одноразовым станком.
- Чё же ты на сухую то? Пена для бритья нужна, - комментировал Вован действия медсестры.
- Вот сходи и купи, - недовольно бурчала Лидия, сосредоточенно скребя мою ногу. Было в ней что-то мужское, грубое. Она обращалась с частями тел пациентов, как с неодушевлёнными предметами, которые не могут болеть. Она с одинаковым равнодушием словно в тряпки втыкала иглы в вены и в ягодицы, и её не трогали мольбы и крики боли, когда она попадала десятый раз тупой иглой в одно и тоже место, на закостеневшей заднице. Нет, это не было садизмом, это была хладнокровная работа механика, которому не очень-то по душе его работа. Поэтому, когда бритва поднялась выше к моему лобку, я остановил Лидию, сказав, что остальное сделаю сам.
Мухтар, который к этому времени полностью отошёл от операции и снова погрузился в свою ироничную ипостась, решил пощекотать мне нервы.
- Ты слышал, что во время операций пациенту очень часто удаляют не тот орган, или часть тела, или оперируют не там где надо? – спросил он, приняв серьёзное выражение лица.
- Ты это к чему щас? – насторожился я.
- Да так, в газете вот недавно прочитал, что мужику ногу другую ампутировали…
- Хорош нагнетать, братишка, - улыбнулся я. – Чё там совсем слепые работают? Чай хирурги. Тебе ведь аппарат на место поставили, а не куда-нибудь на член прикрутили…
- Так я был в сознании и если что мог контролировать, что там происходит. Ты же у нас будешь в полной отключке. А что касается хирургов, откуда ты знаешь, как там будет. Формально оперирует Васюков, а если он пойдёт курить, скажем, и тебя на съедение интернам отдаст. Ты знаешь, сколько их было там в операционной? Я даже представить боялся, что может быть, если Васюков хоть на минуту отвлечётся, – смеялся казах.
- Ну вот, бля, спасибо, - в сердцах крикнул я, откинувшись на подушку. – Знаешь, Мухтар, шутки шутками, но бессонную ночь ты мне обеспечил.
- Да ладно, Игорёк, не напрягайся. Всё будет тип-топ, - веселился казах.
- А ведь ты прав, - я снова приподнялся на локтях. – Вдруг они из меня пособие для интернов сделают.
- Да нет, ты чё так загоняешься, быть не может, - попытался успокоить моё разыгравшееся воображение Мухтар.
Но было уже поздно. Казах разбудил моего зверя, который не мог успокоиться, пока не сделает всё, чтобы исключить малейшую опасность. Я нашёл на своей тумбочке зелёнку и ватные палочки. Обмакнув палочку в бутылёк с зелёнкой, я крупными буквами вывел на своей левой ляжке надпись: «ЭТА НОГА ЗДОРОВА».
Вован развеселился, увидев моё творение, и озвучил его соседям по палате. Все, кроме вечно страдающего Коли, дружно захохотали.
- Ну это ещё ничего не значит, - смеялся Мухтар. – Думаешь, интерну это что-нибудь объясняет? То, что нога здорова совсем не означает, что её не нужно оперировать.
- А что тогда делать? – озадачился я.
- Нужно подписать, какую ногу надо оперировать. – Пытаясь изобразить серьёзный вид, сказал Мухтар.
- Нет, на этой ноге лучше ничего не писать, - вслух подумал я и, обмакнув палочку в зелёнку, дописал снизу. «ОПЕРИРОВАТЬ ТАМ». Рядом с надписью я нарисовал жирную стрелку, указывающую на соседнюю ногу. Вован и Мухтар снова укатывались от смеха.
- А если…- захлёбываясь от хохота, казах долго не мог продолжить свою новую затравку. – А если они положат тебя на живот и не увидят, что там написано.
- Вован, умеешь красиво писать? – сдерживая смех, спросил я Терминатора.
- Обижаешь, начальник! Знаешь, какие я татухи в армии набивал? Да я, между прочим, художественную школу заканчивал. – Вован самоуверенно тыкал пальцем себе в грудь.
- Картины писать не надо. Ты напиши красиво на спине, где то пониже лопаток.
- Чё писать то? – Вован застыл с зелёной палочкой в руке.
- Напиши так, - говорил я, повернувшись на бок и подперев голову, как Пушкин на памятнике. Напиши так…
«ЕСЛИ ВЫ ВИДИТЕ ЭТУ НАДПИСЬ, ЗНАЧИТ, Я ПОВЕРНУТ НЕПРАВИЛЬНОЙ СТОРОНОЙ».
Вован долго не мог начать, так как его сотрясал хохот. Наконец-то он сосредоточился, и вывел, то, что я его просил.
- Ну вот, теперь полный порядок! – с удовлетворённым видом я откинулся на спину.
Потом Васюков расскажет, что благодаря моей выходке, они чуть не сорвали операцию. Такого дружного хохота операционная ещё не видела. Ржали все: Васюков, интерны, врачи. И ещё долго они не могли сосредоточиться, чтобы начать операцию.
В день операции я проснулся в приподнятом настроении. Так бывает, когда ждёшь какое-то событие. Я знал, что всё будет хорошо. Я всегда сдавал экзамены, несмотря на то, что часто не был к ним готов. И перед каждым экзаменом у меня был небольшой мандраж. Нет не ужас, а чувство, которое чем-то даже приятно. Приятный страх, когда знаешь, что, в конце концов, всё будет хорошо. Это ощущение необходимо, когда нет другого пути, кроме того опасного промежутка, который необходимо пройти. Нельзя отказаться. Ты выбираешь только упасть тебе духом, или смело и восторженно идти вперёд. Те, кто выбирает первое, дальше не пройдут, а я пока что продолжаю двигаться.
Всё проходило по тому же сценарию, что и с Мухтаром. Анестезиолог явившийся, чуть только я открыл глаза, поставил мне градусник и измерил давление. На этот раз всё было в норме (на экзамене я всегда тяну билет, который мне нужен). Уходя, он спросил, готов ли я к операции, и когда я утвердительно кивнул, потрепал меня по плечу со словами:
- Ну и молодец! Главное держи хвост пистолетом!
Сейчас он напомнил мне секунданта, который в углу морально готовит бойца к выходу в центр ринга.
Васюков перед операцией в палате не появлялся. Он, как главное действующее лицо, как строгий экзаменатор ждал где-то там за кулисами. Потом явились два интерна, которые долго корячили мою кровать на колёсах, чтобы вывезти меня из палаты головой вперёд (ох уж эти приметы). В первый раз за три недели я покинул стены тесной палаты, и теперь всё вокруг казалось новым и интересным. Мир, сузившийся до четырёх грязно-белых стен, немного раздался в стороны. Моя кровать, запряжённая интернами, с грохотом катилась по огромному пролёту отделения, и я махал рукой всем, кто встречался на пути. Я помню проплывающие мимо, улыбающиеся лица парня на костылях, двух сестричек на посту, Лариски, которая только шла на работу. Все они отвечали на мой жест и махали рукой вслед. Я чувствовал себя космонавтом, поднимающимся на борт корабля. Потом мы спустились на огромном смрадно воняющем лифте и оказались в помещении, стены и пол которого были покрыты белым кафелем. Здесь стрелочка моего страхометра начала трепыхаясь подниматься в красную зону. Интерны скрылись за большими дверями с овальными иллюминаторами, и я остался один в этом белом холодном помещении.
«В КОМНАТЕ С БЕЛЫМ ПОТОЛКОМ, С ПРАВОМ НА НАДЕЖДУ…»
«Вот он предбанник между жизнью и смертью – думал я, приглядываясь к своему отражению на кафеле. – Отсюда только два пути на лифте. Или вниз в подвал, или наверх, в свою палату». Страх набирал обороты, но двери открылись и те же интерны закатили меня в соседнее помещение. Яркий свет, слепящий глаза, не давал мне осмотреться и понять что происходит.
Аттракцион начался, пристегнитесь покрепче. Я слышал, как вокруг меня суетится много людей. Мне натирали запястья обеих рук, втыкали в них иглы, одевали на средний палец какую-то штуку по ощущению похожую на презерватив. Яркий свет внезапно померк, и я раскупорил зажмуренные глаза. Надо мной свисало круглое лицо анестезиолога.
- Как себя чувствуешь? – спросил он.
- Отлично! – я попытался улыбнуться.
- А чё так боишься то? Пульс вон зашкаливает…- я увидел в каждом стекле его очков маленькое отражение своего лица.
- Да не боюсь я…- я вдруг стал чувствовать, что мой язык еле ворочается во рту.
- Ладно, считай в обратном порядке от десяти до нуля.
Его голос стал раздваиваться, словно мы находились в пещере, или горной долине.
- Десять, девять, семь… нет восемь, семь….шесть…семь…пять…че…
Всё! Я растворился в ослепительно белом свете. Я стал белым пространством, без мыслей, без прошлого, без будущего.
Вернувшись, я ощутил себя на дне глубокого озера наполненного кроваво-красной жидкостью. Я был придавлен километровой многотонной толщей, навалившейся на меня и парализовавшей движения и дыхание. Я с огромным усилием вдыхал эту жидкость, которой были наполнены лёгкие и, тяжело выдыхал, чувствуя, как она бурлит, пузырями поднимаясь на поверхность. Нужно было как-то выбираться. Я пробовал шевелить руками и ногами, но они были словно намертво прикованы, придавлены к дну, на котором я себя обнаружил. Нужно кричать! Может кто-нибудь придёт на помощь. Вместо крика из горла выходили пузыри, которые вереницей устремлялись наверх, на поверхность озера. Иногда такое случается во сне, когда ты чувствуешь, что находишься здесь и сейчас лежащим на кровати, а над тобой нависает что-то страшное, человек, или зверь. Тебе нужно открыть глаза, нужно проснуться, чтобы что-то предпринять. Но ты лежишь не в силах пошевелить конечностями и разлепить глаза. Тогда ты начинаешь делать усилия, направленные на то, чтобы открыть глаза. Твои веки словно каменные, но ты с каждым разом пытаешься приподнять их всё выше. Наконец, глаза открываются, и ты чувствуешь, что всё пропало. Нет этой придавившей тебя тяжести, нет того, кто стоит над твоей кроватью. Дыхание снова становится лёгким и ровным. Только сердце, глубоко заснувшее вместе с тобой, теперь бешено колотится, словно заглаживая свою вину и наверстывая упущенное.
Первый студент скрылся за дверью экзаменационной аудитории. Мне, (второму по очереди), остаётся ждать его возвращения. Каким он появится в этой палате. Счастливым и улыбчивым, или стыдливо прячущим свою зачётку. А может быть выйдет профессор, и, разведя руками, скажет: «К сожалению, ваш товарищ совсем не готов. Мы вынуждены были его отчислить».
Но уже через два часа казаха вернули на место живым и здоровым. Точнее здоровья в нём осталось столько же, сколько и было до операции. Его предплечье украшала массивная конструкция, состоящая из двух колец, скрепленных между собой стальными шпильками. К отверстиям в кольцах крепились концы стальных спиц пронизывающих насквозь предплечье казаха. Он ещё не отошёл от наркоза, поэтому весело улыбался, с жаром передавая свои впечатления от операции. Он рассказывал, как ему на спине маркером рисовали какие-то диаграммы, потом сделали укол, после которого вся верхняя половина туловища отключилась. Я представил себе казаха, которому отключают верхнюю половину туловища, тогда как нижняя отключена уже три недели. То есть из неотключенного у него оставалась одна голова. Этакий колобок с азиатским лицом.
Руку его зачем-то отгородили ширмой, хотя можно было просто попросить отвернуть голову, она-то у него работала. Дальше по его рассказу началось самое интересное.
- Прикиньте, мужики, я чувствовал себя сломанным механизмом, который чинят в слесарной мастерской. Из инструментов там одни гаечные ключи, плоскогубцы и дрель. Я в кино привык видеть, что хирург просит у ассистентов скальпель там, тампоны разные, пинцет… А наш Васюков, только успевал интернам командовать: ключ на десять, ключ на тринадцать, дрель и всё в этом роде. Я только и слышал, как ключи об гайки клацают и дрель визжит. Нас реально тут, как конструкторы собирают.
«Да уж – думал я, - одни разбирают на части, а другие собирают».
Действительно, кольца с дырочками походили на часть детского конструктора. Были такие в далёком прошлом, состоящие из железных планок изрешеченных отверстиями. Планки нужно было соединять винтиками, которые шли в комплекте с маленьким гаечным ключом. Вся беда в том, что из этих планок и уголков нельзя было создать что то красивое и эстетичное. Все конструкции получались уродливыми, и понять, на что похоже новое творение мог только сам сборщик. Тут требовалось богатое воображение, на что, наверное, и рассчитывали создатели конструктора. Интересно, а у доктора Васюкова был в детстве такой конструктор? Что он представлял себе, когда собирал очередную конструкцию?
Вся тонкость местного наркоза в том, что его действие заканчивается мгновенно. Нет никакого плавного перехода, поэтому боль от свежей травмы обрушивается на тебя внезапно. Уже в конце своего повествования Мухтар не был таким весёлым и как будто таял на глазах. Его лицо покрыла испарина, и очень скоро тонкие губы искривились в мучительной гримасе. Ещё немного и он начал стонать, скрипеть зубами и метаться на кровати. Его голова елозила по подушке туда-сюда. Боль полностью заполнила его. Она завладела его телом и сознанием, парализовала его волю, она в мгновенье сделала из него рычащее, стонущее животное. Всё пропадает и уходит на второй план, когда боль захватывает роль первой скрипки. Этот противный скрип пронизывает тебя насквозь, и ты готов на всё, иногда даже умереть, лишь бы этот скрип прекратился. Я наблюдал за страдающим казахом, и его боль частично передавалась мне. Я примерял на себя его шкуру, ведь нечто подобное предстоит пережить и мне. Как я буду переносить эту боль, буду ли пытаться держаться, как сейчас делает это Мухтар, или заору во всю глотку. А может так правильнее? Может не нужно сдерживать этот крик? Может только звериный рёв поможет тебе выжить, как совсем недавно он помог мне, когда сверлили мою ногу. Что в этом постыдного? Если тебе больно, ори во всю глотку.
- Если тебе больно, ори во всю глотку! Не стесняйся тут никого, так будет легче, - повторил я вслух свои мысли.
И его прорвало! Он заорал так, что, подскочила вся больница (по крайней мере, всё отделение). На крик сбежались все, кто был в округе: медсёстры, доктора, санитарки.
Васюков с вечно невозмутимым лицом продрался через скучившихся сестёр и наклонился над зажмурившимся Мухтаром, который набирал воздуха, чтобы заорать снова.
- Ты в порядке? Неужто так больно?
- Ещё как Сергей Иванович! Терпежа нету…
- А ты думал? Аппарат на предплечье это не компот… - В словах Васюкова не было утешения, но в весёлом тоне звонкого баритона можно было услышать «Всё так и должно быть. Не переживай, скоро пройдёт».
- Лида, вколи ему пару кубиков промедола, - скомандовал он сестре и вышел из палаты.
Я заметил, что казаху полегчало ещё до того, как укол стал действовать. Может это произошло, благодаря одному виду невозмутимого Васюкова, а может благодаря тому, что Мухтар прокричался. Так, или иначе, острая боль ушла и в таком виде уже больше к нему не возвращалась.
Вслед за Мухтаром наставала пора моих испытаний. За день до операции мне сделали клизму (ох какая же это противная штука) и начисто побрили правую ногу. Раньше это с удовольствием сделала бы Лариска, но только не в этот день. Во-первых, я уже не был её любовью, а во-вторых её настоящая любовь сегодня выписывалась из больницы. Да, «жидкий терминатор» уже восстановил свою оболочку из разбросанных кусков биоматериала, и ему надо было идти спасать мир, или хотя бы шокировать его своими очередными выходками. А пока он сидел на кровати и наблюдал, как медсестра по имени Лидия пытается брить мою мохнатую ногу тупым одноразовым станком.
- Чё же ты на сухую то? Пена для бритья нужна, - комментировал Вован действия медсестры.
- Вот сходи и купи, - недовольно бурчала Лидия, сосредоточенно скребя мою ногу. Было в ней что-то мужское, грубое. Она обращалась с частями тел пациентов, как с неодушевлёнными предметами, которые не могут болеть. Она с одинаковым равнодушием словно в тряпки втыкала иглы в вены и в ягодицы, и её не трогали мольбы и крики боли, когда она попадала десятый раз тупой иглой в одно и тоже место, на закостеневшей заднице. Нет, это не было садизмом, это была хладнокровная работа механика, которому не очень-то по душе его работа. Поэтому, когда бритва поднялась выше к моему лобку, я остановил Лидию, сказав, что остальное сделаю сам.
Мухтар, который к этому времени полностью отошёл от операции и снова погрузился в свою ироничную ипостась, решил пощекотать мне нервы.
- Ты слышал, что во время операций пациенту очень часто удаляют не тот орган, или часть тела, или оперируют не там где надо? – спросил он, приняв серьёзное выражение лица.
- Ты это к чему щас? – насторожился я.
- Да так, в газете вот недавно прочитал, что мужику ногу другую ампутировали…
- Хорош нагнетать, братишка, - улыбнулся я. – Чё там совсем слепые работают? Чай хирурги. Тебе ведь аппарат на место поставили, а не куда-нибудь на член прикрутили…
- Так я был в сознании и если что мог контролировать, что там происходит. Ты же у нас будешь в полной отключке. А что касается хирургов, откуда ты знаешь, как там будет. Формально оперирует Васюков, а если он пойдёт курить, скажем, и тебя на съедение интернам отдаст. Ты знаешь, сколько их было там в операционной? Я даже представить боялся, что может быть, если Васюков хоть на минуту отвлечётся, – смеялся казах.
- Ну вот, бля, спасибо, - в сердцах крикнул я, откинувшись на подушку. – Знаешь, Мухтар, шутки шутками, но бессонную ночь ты мне обеспечил.
- Да ладно, Игорёк, не напрягайся. Всё будет тип-топ, - веселился казах.
- А ведь ты прав, - я снова приподнялся на локтях. – Вдруг они из меня пособие для интернов сделают.
- Да нет, ты чё так загоняешься, быть не может, - попытался успокоить моё разыгравшееся воображение Мухтар.
Но было уже поздно. Казах разбудил моего зверя, который не мог успокоиться, пока не сделает всё, чтобы исключить малейшую опасность. Я нашёл на своей тумбочке зелёнку и ватные палочки. Обмакнув палочку в бутылёк с зелёнкой, я крупными буквами вывел на своей левой ляжке надпись: «ЭТА НОГА ЗДОРОВА».
Вован развеселился, увидев моё творение, и озвучил его соседям по палате. Все, кроме вечно страдающего Коли, дружно захохотали.
- Ну это ещё ничего не значит, - смеялся Мухтар. – Думаешь, интерну это что-нибудь объясняет? То, что нога здорова совсем не означает, что её не нужно оперировать.
- А что тогда делать? – озадачился я.
- Нужно подписать, какую ногу надо оперировать. – Пытаясь изобразить серьёзный вид, сказал Мухтар.
- Нет, на этой ноге лучше ничего не писать, - вслух подумал я и, обмакнув палочку в зелёнку, дописал снизу. «ОПЕРИРОВАТЬ ТАМ». Рядом с надписью я нарисовал жирную стрелку, указывающую на соседнюю ногу. Вован и Мухтар снова укатывались от смеха.
- А если…- захлёбываясь от хохота, казах долго не мог продолжить свою новую затравку. – А если они положат тебя на живот и не увидят, что там написано.
- Вован, умеешь красиво писать? – сдерживая смех, спросил я Терминатора.
- Обижаешь, начальник! Знаешь, какие я татухи в армии набивал? Да я, между прочим, художественную школу заканчивал. – Вован самоуверенно тыкал пальцем себе в грудь.
- Картины писать не надо. Ты напиши красиво на спине, где то пониже лопаток.
- Чё писать то? – Вован застыл с зелёной палочкой в руке.
- Напиши так, - говорил я, повернувшись на бок и подперев голову, как Пушкин на памятнике. Напиши так…
«ЕСЛИ ВЫ ВИДИТЕ ЭТУ НАДПИСЬ, ЗНАЧИТ, Я ПОВЕРНУТ НЕПРАВИЛЬНОЙ СТОРОНОЙ».
Вован долго не мог начать, так как его сотрясал хохот. Наконец-то он сосредоточился, и вывел, то, что я его просил.
- Ну вот, теперь полный порядок! – с удовлетворённым видом я откинулся на спину.
Потом Васюков расскажет, что благодаря моей выходке, они чуть не сорвали операцию. Такого дружного хохота операционная ещё не видела. Ржали все: Васюков, интерны, врачи. И ещё долго они не могли сосредоточиться, чтобы начать операцию.
В день операции я проснулся в приподнятом настроении. Так бывает, когда ждёшь какое-то событие. Я знал, что всё будет хорошо. Я всегда сдавал экзамены, несмотря на то, что часто не был к ним готов. И перед каждым экзаменом у меня был небольшой мандраж. Нет не ужас, а чувство, которое чем-то даже приятно. Приятный страх, когда знаешь, что, в конце концов, всё будет хорошо. Это ощущение необходимо, когда нет другого пути, кроме того опасного промежутка, который необходимо пройти. Нельзя отказаться. Ты выбираешь только упасть тебе духом, или смело и восторженно идти вперёд. Те, кто выбирает первое, дальше не пройдут, а я пока что продолжаю двигаться.
Всё проходило по тому же сценарию, что и с Мухтаром. Анестезиолог явившийся, чуть только я открыл глаза, поставил мне градусник и измерил давление. На этот раз всё было в норме (на экзамене я всегда тяну билет, который мне нужен). Уходя, он спросил, готов ли я к операции, и когда я утвердительно кивнул, потрепал меня по плечу со словами:
- Ну и молодец! Главное держи хвост пистолетом!
Сейчас он напомнил мне секунданта, который в углу морально готовит бойца к выходу в центр ринга.
Васюков перед операцией в палате не появлялся. Он, как главное действующее лицо, как строгий экзаменатор ждал где-то там за кулисами. Потом явились два интерна, которые долго корячили мою кровать на колёсах, чтобы вывезти меня из палаты головой вперёд (ох уж эти приметы). В первый раз за три недели я покинул стены тесной палаты, и теперь всё вокруг казалось новым и интересным. Мир, сузившийся до четырёх грязно-белых стен, немного раздался в стороны. Моя кровать, запряжённая интернами, с грохотом катилась по огромному пролёту отделения, и я махал рукой всем, кто встречался на пути. Я помню проплывающие мимо, улыбающиеся лица парня на костылях, двух сестричек на посту, Лариски, которая только шла на работу. Все они отвечали на мой жест и махали рукой вслед. Я чувствовал себя космонавтом, поднимающимся на борт корабля. Потом мы спустились на огромном смрадно воняющем лифте и оказались в помещении, стены и пол которого были покрыты белым кафелем. Здесь стрелочка моего страхометра начала трепыхаясь подниматься в красную зону. Интерны скрылись за большими дверями с овальными иллюминаторами, и я остался один в этом белом холодном помещении.
«В КОМНАТЕ С БЕЛЫМ ПОТОЛКОМ, С ПРАВОМ НА НАДЕЖДУ…»
«Вот он предбанник между жизнью и смертью – думал я, приглядываясь к своему отражению на кафеле. – Отсюда только два пути на лифте. Или вниз в подвал, или наверх, в свою палату». Страх набирал обороты, но двери открылись и те же интерны закатили меня в соседнее помещение. Яркий свет, слепящий глаза, не давал мне осмотреться и понять что происходит.
Аттракцион начался, пристегнитесь покрепче. Я слышал, как вокруг меня суетится много людей. Мне натирали запястья обеих рук, втыкали в них иглы, одевали на средний палец какую-то штуку по ощущению похожую на презерватив. Яркий свет внезапно померк, и я раскупорил зажмуренные глаза. Надо мной свисало круглое лицо анестезиолога.
- Как себя чувствуешь? – спросил он.
- Отлично! – я попытался улыбнуться.
- А чё так боишься то? Пульс вон зашкаливает…- я увидел в каждом стекле его очков маленькое отражение своего лица.
- Да не боюсь я…- я вдруг стал чувствовать, что мой язык еле ворочается во рту.
- Ладно, считай в обратном порядке от десяти до нуля.
Его голос стал раздваиваться, словно мы находились в пещере, или горной долине.
- Десять, девять, семь… нет восемь, семь….шесть…семь…пять…че…
Всё! Я растворился в ослепительно белом свете. Я стал белым пространством, без мыслей, без прошлого, без будущего.
Вернувшись, я ощутил себя на дне глубокого озера наполненного кроваво-красной жидкостью. Я был придавлен километровой многотонной толщей, навалившейся на меня и парализовавшей движения и дыхание. Я с огромным усилием вдыхал эту жидкость, которой были наполнены лёгкие и, тяжело выдыхал, чувствуя, как она бурлит, пузырями поднимаясь на поверхность. Нужно было как-то выбираться. Я пробовал шевелить руками и ногами, но они были словно намертво прикованы, придавлены к дну, на котором я себя обнаружил. Нужно кричать! Может кто-нибудь придёт на помощь. Вместо крика из горла выходили пузыри, которые вереницей устремлялись наверх, на поверхность озера. Иногда такое случается во сне, когда ты чувствуешь, что находишься здесь и сейчас лежащим на кровати, а над тобой нависает что-то страшное, человек, или зверь. Тебе нужно открыть глаза, нужно проснуться, чтобы что-то предпринять. Но ты лежишь не в силах пошевелить конечностями и разлепить глаза. Тогда ты начинаешь делать усилия, направленные на то, чтобы открыть глаза. Твои веки словно каменные, но ты с каждым разом пытаешься приподнять их всё выше. Наконец, глаза открываются, и ты чувствуешь, что всё пропало. Нет этой придавившей тебя тяжести, нет того, кто стоит над твоей кроватью. Дыхание снова становится лёгким и ровным. Только сердце, глубоко заснувшее вместе с тобой, теперь бешено колотится, словно заглаживая свою вину и наверстывая упущенное.
