За минувшие годы я привыкла к большим расстояниям, чужим лицам и отсутствию дома. Научилась хвататься за любую работу, собирать травы за долгие пешие переходы, убеждать и торговаться. Придумала легенду о странствующей лекарке и бессовестно ею пользовалась. Не единожды дорога сводила меня с опасными людьми, но беда обошла стороной, и я уцелела, лишь растеряла наивность и веру в человеческую доброту.
Я давно не оглядывалась назад, и родная деревня с ее почти беззаботной жизнью начала казаться утешительной выдумкой. Теперь при входе в поселение я составляла план отступления и не гнушалась лжи. И нигде не задерживалась надолго – тень инквизитора за спиной не давала дышать полной грудью, а сбежать от него было тяжело, так что я приноровилась уходить раньше, чем он успевал настичь.
Нынешний небольшой городок приютил меня по воле случая: памятуя о страшной зиме, чуть не сделавшей меня настоящей ведьмой – той, что манит взглядом и лишает воли словом, – я не собиралась задерживаться на севере дольше необходимого. Но вернувшийся в родное гнездо дворянин привез с востока болезнь, и мои знания, навыки и сборы оказались крайне востребованы. Несколько месяцев борьбы с эпидемией сделали меня похожей на поднятое умертвие, однако принесли уважение и достаток. Староста предложил поселиться в свободном доме, местные обеспечили едой и одеждой и даже отправляли детей на помощь с хозяйством, пока я не оправилась.
И я осталась.
Месяц, два, три, а за ними еще полгода – и внезапно я поняла, что ожидание неминуемой встречи перестало меня тяготить. Я всё ещё была готова, что он вот-вот покажется за околицей, но наступал новый день и новые хлопоты, и в этой мирской суете не нашлось места прошлому.
Почти год прошел с тех пор, как я заняла этот дом, когда однажды уже за полночь – мне отчего-то не спалось – в дверь тяжело стукнул кулак. Сердце сжала ледяная рука, и я поняла с неумолимой ясностью, кто стоит по ту сторону.
Я встала. Неспеша замоталась в шаль, отворила засов и открыла дверь, отступая назад, чтобы нежеланный гость мог зайти.
Он сделал шаг и упал плашмя.
Пару секунд я бездействовала. Затем присела и нащупала пульс – едва различимый. Холод с улицы жег ноги, так что я заперлась и, вздохнув, взялась переворачивать его.
Это далось на удивление легко.
Он снова сделался болезненно худым и бледным. Отросшие волосы и многодневная небритость его тем более не красили. Инквизитор тяжело, хрипло дышал и насилу открыл мутные глаза.
– Нашел… – выдохнул он до того слабо, что я, скорее, прочитала слово по губам, чем услышала.
И впал в беспамятство.
Я подняла рубаху, обнажая впалый живот, чтобы подтвердить свои подозрения – он болел так же, как почти каждый житель деревни. Болел долго, судя по количеству красных пятен и следов разрезов. Некоторые еще – или теперь – сочились сукровицей, другие кровоточили, будто он пустился в погоню, как только встал на ноги.
Сумасшедший. Жизни не пожалел, лишь бы не упустить след.
Я опустилась на лавку, в задумчивости глядя на неподвижное тело. Еще пара часов, и лихорадка возьмет свое. Я могла пойти спать, позволив судьбе решать, жить ему или нет. Впрочем, в исходе я не сомневалась: слишком глубоко укоренилась болезнь, слишком слаб и истощен организм. Нежилец. Достаточно объявить наутро местным, дескать, явился затемно очередной просящий в надежде на чудо, но время было упущено. Его похоронят в безымянной могиле, а я выдохну с облегчением.
Вместо этого я покачала головой, сетуя на собственную дурость, и полезла доставать снадобья.
Ночью он горел и метался. Бредил. Я обтирала его и с ложечки вливала жаропонижающее, но без толку. Он мучился. Потел. Расчесывал пятна до крови, когда я не успевала поймать руки. Скоро я сама была вся мокрая, уставшая и раздраженная без меры. И подумала: к дьяволу. Он так хотел, чтобы я проявила силу, так пусть порадуется перед смертью.
Навеянный сон лишил его сопротивления. Я заговаривала его раны, шептала над покрытым испариной телом, и кровь сворачивалась, а краснота отступала. Он впитывал мою волшбу, как измученная засухой земля – дождевую воду. Он брал и брал, и когда я, пошатываясь от слабости, в два рывка поднялась, чтобы тут же растянуться на лавке, его лоб был сухим и холодным.
– Я нашел тебя, ведьма! – разбудило меня торжествующее.
Всё тело ломило. Я едва разлепила глаза, тут же встречая искрящийся взгляд. Мужчина всем телом навалился на печь, мелко дрожал и часто увлажнял сухие потрескавшиеся губы, но был живее всех живых. Со стоном я повернулась к нему спиной и снова провалилась в сон.
Лишь к вечеру я смогла встать. Инквизитор спал, растянувшись на полу, так что пришлось перешагнуть через вытянутые ноги. Есть не хотелось, но минули почти сутки, нам обоим следовало восстановить силы, так что я засыпала в горшок крупу, выбралась во двор за колодезной водой – обычный ритуал превратился в мучительное испытание – и затопила печь. Мужчина, присматривающий за мной с момента пробуждения – как только я открыла дверь, – сглотнул.
– Я тебя нашел, – повторил он так же хрипло, но уже увереннее, заглушая голосом урчание желудка. – И глаз больше не спущу. Никуда не денешься, рано или поздно себя выдашь.
Он почти тараторил. Восторг от нашей встречи и оттого, что выжил, распирал его изнутри. А я вдруг подумала: он ведь принял мою суть. Ведьминская сила вернула его с того света. Любой другой на его месте бы помер, а этому всё нипочем. Если бы мог, пустился бы в пляс.
Прежде лишь с одним человеком я делила суть – моей первой любовью. И последней.
Когда ведьма близка с кем-то, силу невозможно удержать, она рвется и беснуется, пока не выплескивается вовне. Это щедрый дар природе: земля становится плодородной, больные растения и звери исцеляются, но люди… На тех, до кого долетает отголосок, сила влияет так же, но для оказавшихся рядом она становится губительным ядом.
Мой возлюбленный сгорел за три дня. Я ничего не смогла сделать. И осталась жить с осознанием своей вины.
Ведьм потому и преследовали, в числе прочего, что они оставляли за собой трупы. И каждая ведьма с рождения была убийцей своего отца. «Против природы не попрешь, – смеялась старая травница, обучавшая меня после гибели матери. – Вот ежели б нашлась такая, не венчанная смертью в зачатии, может, и спало б тогда проклятье с ведьминского рода».
Не венчанная смертью в зачатии…
Я прикрыла глаза и медленно сказала:
– Вот что, инквизитор. Раз судьба всё одно тебя приводит, оставайся-ка ты здесь. Меня давно сватают кузнецу, и скорбь по мужу, погибшему на войне, уже не оправдывает мое одиночество. Скажу, вернулся муж, когда уже не чаяла. А ты приглядывай, приглядывай, вдруг да заметишь, что так отчаянно ищешь.
Его встретили с опаской, но без ненависти. Инквизитор, герой войны, едва выживший и чудом нашедший жену спустя несколько лет вынужденной разлуки из-за разрушивших город ведьм, – моя легенда на глазах обросла подробностями. Пару недель спустя, когда он оправился от болезни, налился силой и зарекомендовал себя талантливым охотником, да к тому же не безумцем, жители приняли его.
Притерлись и мы.
Он был довольно неприхотлив и аккуратен в быту, так что, когда первая стадия неловкости и взаимных уколов миновала, я обнаружила, что соседство с ним не только не напрягало, но даже облегчило жизнь. Мы как-то просто, без разговоров и ссор распределили обязанности. Он приносил дичь, я готовила. Он выправил покосившийся забор и заменил подгнившие доски на полу, я заштопала и залатала его одежду. Я собирала травы, делала сборы на продажу и содержала огород, он ходил на охоту и продавал или выменивал на нужные в хозяйстве вещи шкуры и мясо.
По ночам он отодвигался как можно дальше от меня, нависая над краем, но к утру я неизменно обнаруживала его прижавшимся к моей спине. Он постоянно мерз. Ему снились кошмары. Не единожды за ночь он начинал метаться и тяжело дышать, иногда стонал и о чем-то нечленораздельно просил. Я просыпалась, и первое время мое ёрзанье будило его тоже, но скоро мы перестали реагировать друг на друга.
Как-то очередной сон поднял его засветло. Обнаружив меня под боком, он распсиховался и попытался обустроить лежанку на полу. Я наотрез отказала: болезнь не выбирала время суток, за мной приходили и глубокой ночью, а последнее, чего я хотела, это слухов о нашей личной жизни. Мы тогда поссорились и еще долго обменивались недовольными взглядами и цедили слова сквозь зубы, но я победила.
А однажды проснулась от обнявшей меня тяжелой руки.
Это было странно. Я лежала рядом, слушала его дыхание, постепенно замедляющееся – я давно приметила, что в контакте с моим телом он спал спокойнее, – и думала, что он не противен мне как мужчина. Должен быть, ведь он отнял у меня привычную жизнь и причинил много боли. Я едва не погибла из-за него, но не испытывала ненависти. Сначала страх, потом отчаяние, злость, смирение. Похожие изменения могли происходить и с ним – иначе чем объяснить эти объятия?
Я поменяла положение и вдруг ощутила ягодицами твердеющий член.
Я застыла. Было и непривычно, и волнительно, и любопытно, так что, помедлив, я рискнула съехать чуть ближе. Неожиданно инквизитор шевельнулся сам, плотно прижимаясь ко мне бедрами, и я чудом не ахнула.
Так странно.
Он снова заерзал, скользнул рукой вниз, по моему бедру. Затем ритм его дыхания изменился, и я поняла, что он проснулся.
В следующую секунду тепло его тела стремительно меня покинуло. Тяжелые шаги босых ног направились прочь, к двери.
Грозный инквизитор сбежал.
Что-то изменилось между нами. Незримое и неозвученное, оно рождало неловкие паузы и долгие взгляды. Оно же вызывало у инквизитора приступы раздражения, а у меня – смутные желания.
Желания вызрели в решение. Очередное полнолуние я встретила по щиколотку в лесном ручье, укрытая лишь волосами и шепчущая воде свои тайны. Я набрала полфляги и тем же днем вылила часть в домашний компот, которым за ужином напоила инквизитора.
А проснулась от ласкающей грудь ладони. Горячей, шершавой – сильной, но аккуратной. От теплого дыхания, щекочущего шею, по коже побежали мурашки. А когда вторая рука нырнула между моими бедрами и коснулась внизу, я изогнулась и судорожно вдохнула.
Ведьмы не всегда контролируют себя. Сильная боль, как и сильное удовольствие срывают внутренние барьеры. И когда я, едва отошедшая от пронзившей тело теплой волны, прикладывала ухо к груди затихшего инквизитора, время замедлило бег.
Его сердце стучало. Ровно, уверенно.
Я опустилась на подушку, изучая его лицо, слабо различимое в полутьме. Он выглядел как никогда умиротворённым. Наведенная страсть и впитанная сила пошли ему на пользу. Пусть даже в трезвом уме он никогда не прикоснулся бы ко мне.
Имела ли я право так поступать с ним? Путать его разум ради собственных желаний? Я многое пережила по его вине. Чего стоила одна та зима, когда в заброшенном монастыре я встретила четверо голодных до женщины бродяг и едва не стала настоящей ведьмой – той, что манит взглядом, лишает воли словом и…
Или зельем.
Я болезненно скривилась. Шелуха оправданий вмиг осыпалась, обнажая гнилое нутро. Мне просто хотелось чужого тепла, и высокая цена – подавление свободной воли – не остановила.
«Ты ведьма», – прозвучало эхом в ушах.
Я встала засветло. Механически крутилась по дому, замешивая тесто для хлеба, проверяя развешанные пучки трав, растирая в ступке земляной жир для будущих мазей, но мыслями отсутствовала. И потому не сразу отреагировала на вопрос:
– Что между нами было?
Сначала удивил тон, непривычно напряженной и как будто с долей страха, потом разум осознал смысл, и я застыла натянутой струной. Глянула на него, присевшего на кровати с мрачным видом. Произнесла медленно:
– О чем ты?
Он стиснул зубы. Соединенные на коленях руки побелели.
– Я… – Попытка озвучить свои подозрения причиняла ему почти физическую боль. – Мы… были… близки?
Первым моим порывом было сказать правду. Но малодушная попытка скрыть свой грех и нежелание причинять ему боль – искреннее, но такое же постыдное – заставили передумать, и я ответила вопросом на вопрос:
– А сам не помнишь, инквизитор? Значит, нет.
Затопившее его облегчение трудно было не заметить. И хотя я не могла ожидать иного, невольно ощутила горечь и поскорее отвернулась, пряча ее следы.
И потому упустила тень сомнений на его лице.
Дни полетели один за другим. Мы не возвращались к щекотливой теме, не было причин, и как будто бы жизнь вернулась в привычное русло. Только я стала хуже спать и сама теперь жалась к нему в поисках тепла и защиты. Боролась с порывом переплести наши пальцы или повернуться к нему лицом, чтобы сквозь сон слышать успокаивающее биение его сердца. Вкусившая телесной близости, теперь я отчаянно ее жаждала и потому страдала сильнее.
Замечал ли мои терзания инквизитор, я не ведала, но однажды уже на пороге он сказал, не глядя на меня:
– Ты как-то варила компот из слив. Кажется, соседка расплатилась.
В горле неожиданно пересохло.
– Да, – выдавила я глухо.
Он помедлил.
– Вкусно было. Можешь попросить еще?
– Да, – так же тихо сказала я.
Он кивнул и ушел, оставляя меня в растрепанных чувствах.
Компот я, конечно, сварила. Выменяла на розовое мыло – для себя делала несколько кусочков, но ни на секунду не пожалела долгие труды. И долила воду из фляги, прекрасно зная, как она повлияет на инквизитора. И проснулась рывком, стоило ему как обычно перекатиться ко мне и обнять.
Я могла приласкать его, он бы откликнулся. И я бы снова воспользовалась им, чтобы наутро сделать вид, что ничего не было. Еще одна ложь. Еще одна украденная ночь.
Я закусила губу, чтобы сдержать слезы. И всё-таки позволила себе слабость: заерзала в кольце опоясывающих рук, обняла в ответ, устроила голову на его груди, как давно мечтала. И уже на грани сна, когда расслабленное, как мне казалось, тело неуловимо обмякло под моими ладонями, холодком по хребту пронеслось понимание – он не спал.
И, очевидно, не пил клятый компот.
Месяц спустя меня впервые стошнило. Наивная, я ведь и вправду подумала, что зря доела творог с едва уловимой кислинкой. Молочное отравление – самое коварное, сказала я себе, когда на следующий день это повторилось. Потом оправдания закончились.
В тот день, когда я уверилась в своих подозрениях, инквизитор стал свидетелем приступа токсикоза. Когда, бледная и ослабевшая, я вернулась в дом, вытирая испарину со лба, он сидел за столом, широко раздвинув ноги и сгорбившись. Я опустилась напротив, часто дыша и не зная, что мне ему говорить.
– Ты сказала, что ничего не было.
Обвинение прозвучало скорее с отчаянием, чем злостью, но от этого было еще больнее. Чтобы скрыть эмоциональный отклик, я со смешком спросила:
– С чего ты взял, что это твой?
Он вскинулся, на глазах свирепея.
– Не увиливай! – громыхнул впервые на моей памяти. – Достаточно лжи! Ты беременна. И этот ребенок мой.
Я могла продолжать упорствовать. Заронить сомнения. Заставить его маяться, подозревать и надеяться. Но он был прав. Достаточно лжи.
– Я беременна, – повторила спокойно, хотя внутри что-то ёкнуло одновременно от ужаса и счастливого предвкушения. – И этот ребенок твой.
Он покачал головой. Спрятал лицо в руках. Едва ли я могла представить, что он испытывал в эту минуту, услышав такие слова от ведьмы.
Я давно не оглядывалась назад, и родная деревня с ее почти беззаботной жизнью начала казаться утешительной выдумкой. Теперь при входе в поселение я составляла план отступления и не гнушалась лжи. И нигде не задерживалась надолго – тень инквизитора за спиной не давала дышать полной грудью, а сбежать от него было тяжело, так что я приноровилась уходить раньше, чем он успевал настичь.
Нынешний небольшой городок приютил меня по воле случая: памятуя о страшной зиме, чуть не сделавшей меня настоящей ведьмой – той, что манит взглядом и лишает воли словом, – я не собиралась задерживаться на севере дольше необходимого. Но вернувшийся в родное гнездо дворянин привез с востока болезнь, и мои знания, навыки и сборы оказались крайне востребованы. Несколько месяцев борьбы с эпидемией сделали меня похожей на поднятое умертвие, однако принесли уважение и достаток. Староста предложил поселиться в свободном доме, местные обеспечили едой и одеждой и даже отправляли детей на помощь с хозяйством, пока я не оправилась.
И я осталась.
Месяц, два, три, а за ними еще полгода – и внезапно я поняла, что ожидание неминуемой встречи перестало меня тяготить. Я всё ещё была готова, что он вот-вот покажется за околицей, но наступал новый день и новые хлопоты, и в этой мирской суете не нашлось места прошлому.
Почти год прошел с тех пор, как я заняла этот дом, когда однажды уже за полночь – мне отчего-то не спалось – в дверь тяжело стукнул кулак. Сердце сжала ледяная рука, и я поняла с неумолимой ясностью, кто стоит по ту сторону.
Я встала. Неспеша замоталась в шаль, отворила засов и открыла дверь, отступая назад, чтобы нежеланный гость мог зайти.
Он сделал шаг и упал плашмя.
Пару секунд я бездействовала. Затем присела и нащупала пульс – едва различимый. Холод с улицы жег ноги, так что я заперлась и, вздохнув, взялась переворачивать его.
Это далось на удивление легко.
Он снова сделался болезненно худым и бледным. Отросшие волосы и многодневная небритость его тем более не красили. Инквизитор тяжело, хрипло дышал и насилу открыл мутные глаза.
– Нашел… – выдохнул он до того слабо, что я, скорее, прочитала слово по губам, чем услышала.
И впал в беспамятство.
Я подняла рубаху, обнажая впалый живот, чтобы подтвердить свои подозрения – он болел так же, как почти каждый житель деревни. Болел долго, судя по количеству красных пятен и следов разрезов. Некоторые еще – или теперь – сочились сукровицей, другие кровоточили, будто он пустился в погоню, как только встал на ноги.
Сумасшедший. Жизни не пожалел, лишь бы не упустить след.
Я опустилась на лавку, в задумчивости глядя на неподвижное тело. Еще пара часов, и лихорадка возьмет свое. Я могла пойти спать, позволив судьбе решать, жить ему или нет. Впрочем, в исходе я не сомневалась: слишком глубоко укоренилась болезнь, слишком слаб и истощен организм. Нежилец. Достаточно объявить наутро местным, дескать, явился затемно очередной просящий в надежде на чудо, но время было упущено. Его похоронят в безымянной могиле, а я выдохну с облегчением.
Вместо этого я покачала головой, сетуя на собственную дурость, и полезла доставать снадобья.
Ночью он горел и метался. Бредил. Я обтирала его и с ложечки вливала жаропонижающее, но без толку. Он мучился. Потел. Расчесывал пятна до крови, когда я не успевала поймать руки. Скоро я сама была вся мокрая, уставшая и раздраженная без меры. И подумала: к дьяволу. Он так хотел, чтобы я проявила силу, так пусть порадуется перед смертью.
Навеянный сон лишил его сопротивления. Я заговаривала его раны, шептала над покрытым испариной телом, и кровь сворачивалась, а краснота отступала. Он впитывал мою волшбу, как измученная засухой земля – дождевую воду. Он брал и брал, и когда я, пошатываясь от слабости, в два рывка поднялась, чтобы тут же растянуться на лавке, его лоб был сухим и холодным.
– Я нашел тебя, ведьма! – разбудило меня торжествующее.
Всё тело ломило. Я едва разлепила глаза, тут же встречая искрящийся взгляд. Мужчина всем телом навалился на печь, мелко дрожал и часто увлажнял сухие потрескавшиеся губы, но был живее всех живых. Со стоном я повернулась к нему спиной и снова провалилась в сон.
Лишь к вечеру я смогла встать. Инквизитор спал, растянувшись на полу, так что пришлось перешагнуть через вытянутые ноги. Есть не хотелось, но минули почти сутки, нам обоим следовало восстановить силы, так что я засыпала в горшок крупу, выбралась во двор за колодезной водой – обычный ритуал превратился в мучительное испытание – и затопила печь. Мужчина, присматривающий за мной с момента пробуждения – как только я открыла дверь, – сглотнул.
– Я тебя нашел, – повторил он так же хрипло, но уже увереннее, заглушая голосом урчание желудка. – И глаз больше не спущу. Никуда не денешься, рано или поздно себя выдашь.
Он почти тараторил. Восторг от нашей встречи и оттого, что выжил, распирал его изнутри. А я вдруг подумала: он ведь принял мою суть. Ведьминская сила вернула его с того света. Любой другой на его месте бы помер, а этому всё нипочем. Если бы мог, пустился бы в пляс.
Прежде лишь с одним человеком я делила суть – моей первой любовью. И последней.
Когда ведьма близка с кем-то, силу невозможно удержать, она рвется и беснуется, пока не выплескивается вовне. Это щедрый дар природе: земля становится плодородной, больные растения и звери исцеляются, но люди… На тех, до кого долетает отголосок, сила влияет так же, но для оказавшихся рядом она становится губительным ядом.
Мой возлюбленный сгорел за три дня. Я ничего не смогла сделать. И осталась жить с осознанием своей вины.
Ведьм потому и преследовали, в числе прочего, что они оставляли за собой трупы. И каждая ведьма с рождения была убийцей своего отца. «Против природы не попрешь, – смеялась старая травница, обучавшая меня после гибели матери. – Вот ежели б нашлась такая, не венчанная смертью в зачатии, может, и спало б тогда проклятье с ведьминского рода».
Не венчанная смертью в зачатии…
Я прикрыла глаза и медленно сказала:
– Вот что, инквизитор. Раз судьба всё одно тебя приводит, оставайся-ка ты здесь. Меня давно сватают кузнецу, и скорбь по мужу, погибшему на войне, уже не оправдывает мое одиночество. Скажу, вернулся муж, когда уже не чаяла. А ты приглядывай, приглядывай, вдруг да заметишь, что так отчаянно ищешь.
***
Его встретили с опаской, но без ненависти. Инквизитор, герой войны, едва выживший и чудом нашедший жену спустя несколько лет вынужденной разлуки из-за разрушивших город ведьм, – моя легенда на глазах обросла подробностями. Пару недель спустя, когда он оправился от болезни, налился силой и зарекомендовал себя талантливым охотником, да к тому же не безумцем, жители приняли его.
Притерлись и мы.
Он был довольно неприхотлив и аккуратен в быту, так что, когда первая стадия неловкости и взаимных уколов миновала, я обнаружила, что соседство с ним не только не напрягало, но даже облегчило жизнь. Мы как-то просто, без разговоров и ссор распределили обязанности. Он приносил дичь, я готовила. Он выправил покосившийся забор и заменил подгнившие доски на полу, я заштопала и залатала его одежду. Я собирала травы, делала сборы на продажу и содержала огород, он ходил на охоту и продавал или выменивал на нужные в хозяйстве вещи шкуры и мясо.
По ночам он отодвигался как можно дальше от меня, нависая над краем, но к утру я неизменно обнаруживала его прижавшимся к моей спине. Он постоянно мерз. Ему снились кошмары. Не единожды за ночь он начинал метаться и тяжело дышать, иногда стонал и о чем-то нечленораздельно просил. Я просыпалась, и первое время мое ёрзанье будило его тоже, но скоро мы перестали реагировать друг на друга.
Как-то очередной сон поднял его засветло. Обнаружив меня под боком, он распсиховался и попытался обустроить лежанку на полу. Я наотрез отказала: болезнь не выбирала время суток, за мной приходили и глубокой ночью, а последнее, чего я хотела, это слухов о нашей личной жизни. Мы тогда поссорились и еще долго обменивались недовольными взглядами и цедили слова сквозь зубы, но я победила.
А однажды проснулась от обнявшей меня тяжелой руки.
Это было странно. Я лежала рядом, слушала его дыхание, постепенно замедляющееся – я давно приметила, что в контакте с моим телом он спал спокойнее, – и думала, что он не противен мне как мужчина. Должен быть, ведь он отнял у меня привычную жизнь и причинил много боли. Я едва не погибла из-за него, но не испытывала ненависти. Сначала страх, потом отчаяние, злость, смирение. Похожие изменения могли происходить и с ним – иначе чем объяснить эти объятия?
Я поменяла положение и вдруг ощутила ягодицами твердеющий член.
Я застыла. Было и непривычно, и волнительно, и любопытно, так что, помедлив, я рискнула съехать чуть ближе. Неожиданно инквизитор шевельнулся сам, плотно прижимаясь ко мне бедрами, и я чудом не ахнула.
Так странно.
Он снова заерзал, скользнул рукой вниз, по моему бедру. Затем ритм его дыхания изменился, и я поняла, что он проснулся.
В следующую секунду тепло его тела стремительно меня покинуло. Тяжелые шаги босых ног направились прочь, к двери.
Грозный инквизитор сбежал.
Что-то изменилось между нами. Незримое и неозвученное, оно рождало неловкие паузы и долгие взгляды. Оно же вызывало у инквизитора приступы раздражения, а у меня – смутные желания.
Желания вызрели в решение. Очередное полнолуние я встретила по щиколотку в лесном ручье, укрытая лишь волосами и шепчущая воде свои тайны. Я набрала полфляги и тем же днем вылила часть в домашний компот, которым за ужином напоила инквизитора.
А проснулась от ласкающей грудь ладони. Горячей, шершавой – сильной, но аккуратной. От теплого дыхания, щекочущего шею, по коже побежали мурашки. А когда вторая рука нырнула между моими бедрами и коснулась внизу, я изогнулась и судорожно вдохнула.
Ведьмы не всегда контролируют себя. Сильная боль, как и сильное удовольствие срывают внутренние барьеры. И когда я, едва отошедшая от пронзившей тело теплой волны, прикладывала ухо к груди затихшего инквизитора, время замедлило бег.
Его сердце стучало. Ровно, уверенно.
Я опустилась на подушку, изучая его лицо, слабо различимое в полутьме. Он выглядел как никогда умиротворённым. Наведенная страсть и впитанная сила пошли ему на пользу. Пусть даже в трезвом уме он никогда не прикоснулся бы ко мне.
Имела ли я право так поступать с ним? Путать его разум ради собственных желаний? Я многое пережила по его вине. Чего стоила одна та зима, когда в заброшенном монастыре я встретила четверо голодных до женщины бродяг и едва не стала настоящей ведьмой – той, что манит взглядом, лишает воли словом и…
Или зельем.
Я болезненно скривилась. Шелуха оправданий вмиг осыпалась, обнажая гнилое нутро. Мне просто хотелось чужого тепла, и высокая цена – подавление свободной воли – не остановила.
«Ты ведьма», – прозвучало эхом в ушах.
Я встала засветло. Механически крутилась по дому, замешивая тесто для хлеба, проверяя развешанные пучки трав, растирая в ступке земляной жир для будущих мазей, но мыслями отсутствовала. И потому не сразу отреагировала на вопрос:
– Что между нами было?
Сначала удивил тон, непривычно напряженной и как будто с долей страха, потом разум осознал смысл, и я застыла натянутой струной. Глянула на него, присевшего на кровати с мрачным видом. Произнесла медленно:
– О чем ты?
Он стиснул зубы. Соединенные на коленях руки побелели.
– Я… – Попытка озвучить свои подозрения причиняла ему почти физическую боль. – Мы… были… близки?
Первым моим порывом было сказать правду. Но малодушная попытка скрыть свой грех и нежелание причинять ему боль – искреннее, но такое же постыдное – заставили передумать, и я ответила вопросом на вопрос:
– А сам не помнишь, инквизитор? Значит, нет.
Затопившее его облегчение трудно было не заметить. И хотя я не могла ожидать иного, невольно ощутила горечь и поскорее отвернулась, пряча ее следы.
И потому упустила тень сомнений на его лице.
Дни полетели один за другим. Мы не возвращались к щекотливой теме, не было причин, и как будто бы жизнь вернулась в привычное русло. Только я стала хуже спать и сама теперь жалась к нему в поисках тепла и защиты. Боролась с порывом переплести наши пальцы или повернуться к нему лицом, чтобы сквозь сон слышать успокаивающее биение его сердца. Вкусившая телесной близости, теперь я отчаянно ее жаждала и потому страдала сильнее.
Замечал ли мои терзания инквизитор, я не ведала, но однажды уже на пороге он сказал, не глядя на меня:
– Ты как-то варила компот из слив. Кажется, соседка расплатилась.
В горле неожиданно пересохло.
– Да, – выдавила я глухо.
Он помедлил.
– Вкусно было. Можешь попросить еще?
– Да, – так же тихо сказала я.
Он кивнул и ушел, оставляя меня в растрепанных чувствах.
Компот я, конечно, сварила. Выменяла на розовое мыло – для себя делала несколько кусочков, но ни на секунду не пожалела долгие труды. И долила воду из фляги, прекрасно зная, как она повлияет на инквизитора. И проснулась рывком, стоило ему как обычно перекатиться ко мне и обнять.
Я могла приласкать его, он бы откликнулся. И я бы снова воспользовалась им, чтобы наутро сделать вид, что ничего не было. Еще одна ложь. Еще одна украденная ночь.
Я закусила губу, чтобы сдержать слезы. И всё-таки позволила себе слабость: заерзала в кольце опоясывающих рук, обняла в ответ, устроила голову на его груди, как давно мечтала. И уже на грани сна, когда расслабленное, как мне казалось, тело неуловимо обмякло под моими ладонями, холодком по хребту пронеслось понимание – он не спал.
И, очевидно, не пил клятый компот.
***
Месяц спустя меня впервые стошнило. Наивная, я ведь и вправду подумала, что зря доела творог с едва уловимой кислинкой. Молочное отравление – самое коварное, сказала я себе, когда на следующий день это повторилось. Потом оправдания закончились.
В тот день, когда я уверилась в своих подозрениях, инквизитор стал свидетелем приступа токсикоза. Когда, бледная и ослабевшая, я вернулась в дом, вытирая испарину со лба, он сидел за столом, широко раздвинув ноги и сгорбившись. Я опустилась напротив, часто дыша и не зная, что мне ему говорить.
– Ты сказала, что ничего не было.
Обвинение прозвучало скорее с отчаянием, чем злостью, но от этого было еще больнее. Чтобы скрыть эмоциональный отклик, я со смешком спросила:
– С чего ты взял, что это твой?
Он вскинулся, на глазах свирепея.
– Не увиливай! – громыхнул впервые на моей памяти. – Достаточно лжи! Ты беременна. И этот ребенок мой.
Я могла продолжать упорствовать. Заронить сомнения. Заставить его маяться, подозревать и надеяться. Но он был прав. Достаточно лжи.
– Я беременна, – повторила спокойно, хотя внутри что-то ёкнуло одновременно от ужаса и счастливого предвкушения. – И этот ребенок твой.
Он покачал головой. Спрятал лицо в руках. Едва ли я могла представить, что он испытывал в эту минуту, услышав такие слова от ведьмы.
