Я выпустила изо рта трубочку и облизала губы. Ему на зло. Пусть смотрит, как лиса на виноград.
— Меня зовут Ксения. Попробуй произнести мое имя. Сразу предупреждаю, я не Зена, королева воинов.
Он улыбнулся и произнёс: «Найс ту мит ю, Кейт». Выкрутился! Ну, мне не так уж и приятно с тобой знакомиться, но что поделать! Раз ты прицепился к моей заднице, как банный лист. Кстати, моей задницы ты как раз-таки и не видел — все в глаза смотришь.
— Откуда летишь? — начал он крестовый поход по мою душу.
— Из ниоткуда.
— Тааак, — протянул Крэг, начав крутить свой бокал ещё быстрее. — Я не услышу никакой интересной истории? Так нечестно. Ведь чем хороши попутчики, с ними не стыдно быть откровенными. Второй-то встречи не будет.
— Да? — я снова сжала губами соломинку, даже если он на ее месте представляет нечто другое! — У меня не случалось в жизни ничего постыдного.
— Врешь! — почти выкрикнул он, и как и я оглянулся. — По статистике тридцать процентов пассажиров когда-либо занимались сексом в аэропорту, а семьдесят процентов мечтают об этом и все никак не могут решиться.
Я продолжала грызть соломинку, но так как товарищ не думал развивать свою мысль далее, медленно вытащила ее изо рта и произнесла:
— Я попала в погрешность. Наверное, потому что редко летаю.
— А я потому что являюсь частью другой статистики. Тех, кто неудачно занимался сексом в общественном душе. Откровенность за откровенность?
Я вскинула брови:
— А мне твоя откровенность не интересна.
— Даже с учетом того, что та девочка, которая меня жестоко кинула, была русской?
Врет, ох как врет…
— Ну, можно сказать, что я наполовину финка. Хотя бы по фамилии. Я с балтийского берега, с Питера, и финны всегда заговаривают со мной по-фински — признают своей!
— Какое совпадение, я тоже финн.
Да ёшкин кот! В любую дырку без мыла пролезет гад!
— Наполовину. На свою худшую. Сразу же сгораю на солнце. Хотя меня тянет к солнцу. Гены, твою мать, от них никуда не денешься.
— И что они тебе такое нашептывают? Твои гены?
Я беседу поддерживаю? Или уже набралась, что эта блеклая личность вдруг стала мне интересна? Да и цвет в нем вдруг появился. Глазки синие, горят… Тоже приложился? Хотя по количеству жидкости в стакане не скажешь. Красивый парень. Жаль, рыжины нет в волосах. А если покрасить? Так, Ксю, кончай пить…
— Немного семейной хроники хочешь? И не обижайся, если я назову русских оккупантами, ладно?
— Не буду… Вы тут недавно отметили сто лет независимости. Ты в Финляндии живешь?
Крэг отрицательно помотал головой и, вытянув из стакана соломинку, принялся завязывать ее в бантик. Неужели получится?
— Я человек мира, мне не сидится в одной стране. За последние три года я успел пожить в Дублине, Барселоне и Венеции. Но вчера мама сказала, что пора возвращаться домой.
— Куда?
— А куда ты торопишься? Мой прапрадед Хуго и прапрабабушка Грета еще не свалили из Хельсинки. В тысяча девятьсот шестом году друг их семьи, дядя Артур, уехал за океан в поисках новой жизни. Уехал ни куда-нибудь, а в Аргентину, чтобы основать в джунглях маленькую Финляндию, независимую от России. Ты не обижаешься пока?
Он снова подмигнул, и я снова улыбнулась.
— Мне плевать…
— Вот и отлично. Хуго крутил пальцем у виска, — и Крэг крутил сейчас у своего, а я готова была повторить его жест своими частями тела. — После работы в конторе взять в руки мотыгу и гонять обезьян… Надо быть полным идиотом, и таких идиотов оказалось сто двенадцать человек. В основном мужики. Семейных мало рискнуло пойти на такую авантюру, но когда через пару лет, в разгар первой мировой, дядя Артур приехал в Финляндию с деньгами, моя семья собралась и поехала вместе с ним в Аргентину.
— То есть ты — аргентинец? — поинтересовалась я, высосав половину стакана, а он забыл про выпивку и сосредоточенно работал пальцами, издеваясь над соломинкой.
— Нет, — глаз на меня он не поднимал. — Они там настолько сохраняли финскую культуру, что когда моя бабушка поехала навестить родственников в Хельсинки, они были в шоке от ее книжного языка. В общем взбрыкнулось только четвертое поколение. Моя мать укатила в Штаты, пошла напилась в ирландском пабе, переспала с его хозяином и родился я. Но с учетом того, что во всех ирландцах течет кровь викингов, то я почти что чистокровный финн.
— И ты говоришь по-фински? — на дне моего стакана теперь плавал кусочек лайма, который я могла выцапать только пальцами, и я это сделала.
Крэг все еще мучил бедную соломинку. Может, он все же подмешал мне что-то? И на всякий пожарный случай сразу в два стакана?
— Я знаю одно слово — «китос». Зато говорю по-испански и часто путаю «йо» с «джо» из-за аргентинских корней.
— Так ты откуда?
Я чуть не добавила «такое чудо», когда он протянул мне бантик из соломинки с победоносным видом, а я с таким же видом его развязала и, распрямив соломинку, сунула ее обратно ему в стакан.
— Хочешь еще? — Крэг протянул мне коктейль, и я взяла из его рук полный стакан.
Да пошло все нафиг! Хочу!
С Русланом я сделала это тоже, потому что хотела, но с абсолютно трезвой головой. Изначально у нас действительно все было так, как мы и договорились в кафе: две кровати с тумбочкой между ними, в которой легко умещались наши скромные пожитки. Мысли у обоих тоже были скромные: пожрать и поспать после дня скитания в поисках красивых кадров для него и придумывания красивых слов для меня. А ночью память крутила перед моими закрытыми глазами один и тот же фильм, в котором первым кадром шли карие глаза Сёмы.
Говорят, такие глаза Господь дает лишь добрым людям. Наверное, на очередном младенце Боженьку кто-то отвлек, и старичок ошибся с раздачей… Зато подсуетился чёртик, запомнил мальчика и подбросил, спустя одно божественное мгновение, равное многим людским годам, мне — за какую-то только черту известную провинность. Я же, как говорится, домашняя девочка, даже лгать никогда не умела и не лгала — во всяком случае маме. И про Семёна Витальевича рассказала, и про Руслана. Правда, лишь по прилету во Вьетнам — молчала, чтобы родители не начали отговаривать меня ехать с незнакомым парнем.
Но я рада, что уехала — сбежала. Сердце при физической нагрузке быстрее начинает работать, а после поздравительной открытки оно у меня остановилось. Совсем. Мертвые не только не потеют, но и не плачут. Вот я и не плакала, совсем… Может, конечно, потому что во Вьетнаме мозг днем был занят делами более важными, чем душевные переживания, и потому лишь ночью не давал мне покоя. Хотя чего я хочу… Рана на сердце затянется, но память не сотрется… Такое не забывается — первая любовь и первый мужчина, а я его и вправду любила. Как дура…
Но ведь тогда я не казалась себе дурой… Я же не учитывала в повседневной жизни стороннее мнение от Майки и мамы. Сейчас они тоже ужаснулись бы: залезть к парню в постель, когда тебя туда не приглашали. Сказать прямо — хочу с тобой переспать, чтобы забыть своего первого козла. Но я же это сделала. Это с первым я тормозила по полной. Ну так все такими были, не я ж одна у мамы дурочка!
Чай я тогда так и не заварила, хотя честно с полной кашей в голове судорожно искала под столом туфли, радуясь, что носила простые балетки. Даже на крохотном каблуке я не сделала бы и одного шага к окну, на широком подоконнике которого краснел электрический чайник. Краснел за меня… От моего лица наоборот отлила вся краска. И я не вспыхнула, когда Семён снова попытался нащупать у меня пульс, перехватив за запястье, когда, по-прежнему судорожно, будто действительно тяжелобольная, я тыкалась штекером в розетку.
— Брось, я пошутил…
С чем? С чаем, что ли?
Только спросить я не успела, потеряв дар речи, который дарили губы… Потеряла всю себя в долгом, сладком и мучительном поцелуе, а потом ещё в одном: не мог же тот, наш первый, длиться пять, а то и все десять минут. Потеряла, не приобретя ничего взамен — даже шаткого равновесия. Убери Семён руки, я бы рухнула к его ногам, точно подкошенная. Но он не убирал рук…
Какой там чай… Не знаю, как он, а я пила нектар с губ, о которых мечтала больше года. Жадно… Отдавая свои и беря его губы без всякой жалости, точно зная, что это всего на один вечер и продолжения не будет. Не может быть… И я не искала у Семёна пульс, я чувствовала его на влажной шее, которую обхватили мои пальцы, будто и вправду желали придушить злого гения, вырвавшегося из девичьих ночных грёз… За то, что встретил другую, хотя спокойно мог дождаться меня, не женясь…
— Я закрою дверь… На всякий случай…
Мне бы спросить его, какой случай? Но я стояла, как статуя посреди площади, которую вместо скамеек огораживали пустые офисные столы. На двери щелкнул замок — будто выстрелила с Петропавловки пушка, но сейчас не полдень. Сейчас восьмой час… Домой меня ждут не раньше десяти. Так я сказала маме. Могу и задержаться на лишний часик… По такому случаю.
— Ксюша…
Может, он и не произносил моего имени… Я легко могла считать его с горячих губ, которые проверяли, достаточно ли вздернут у меня носик… Достаточно для чего? Чтобы на нем повисла блузка, снятая через голову? Ведь именно это Семён сейчас делает, скользя пальцами по натянутому на вздернутой груди трикотажу. Господи, я готова отдать ему себя… Но не здесь же, не так… он это возьмет…
Настойчивые губы пили терпкий японский чай из горьковатых росинок, собравшихся на моей шее, которую я вытянула, точно антенну на воки-токи. Однако мой приёмник точно не работал, в ушах шумело — сигналы разума не смогли пробиться через помехи, которые создавало прерывистое мужское дыхание и шелест шелковой блузы, у которой оказался слишком широкий воротник — или моя голова уменьшилась вместе с мозгом, чтобы вылезти из самого узкого ворота, зато грудь увеличилась настолько, что затрещали нитки натянутых бретелек.
— Ксюша, я не верил, что ты согласишься… Я готов был получить шоколадкой по роже… — говорил он, справляясь с пуговицей на поясе юбки. — Ксюш, я дохну по тебе который месяц. Мне б раньше спросить, свободна ли ты…
— Но ты не свободен, — с трудом проговорила я, почувствовав, что мой здравый смысл дышит на ладан.
— Это дело времени, формальности…
Формальности следует соблюдать во всем… В первом сексе тем более…
— Ксюш, вот…
Он скрутил с пальца обручальное кольцо и сунул в карман пиджака, демонстрируя мне топорщащиеся на причинном месте брюки. Как в кино… Малобюджетном. Нет, это не должно случиться в конторе… Я должна сказать ему, что это в первый раз… Сейчас, вот прямо сейчас… А то будет поздно.
Мужские пальцы с трудом, но отодрали прилипший к животу капрон. Это ж дело двух секунд, остаться перед ним абсолютно голой. Не хватало только табурета, чтобы забраться на него в образе Венеры Милосской. Или все же в роли девочки, которую отчитают перед всеми за плохое поведение, если найдут следы выполнения внерабочих обязанностей, а ведь найдут… У нас диван кожаный, да протертый с заломами… Господи, ну почему вот так…
Ксюша, миленькая, открой рот, пока ещё отчитывать тебя не за что… Пока тебя не заткнули поцелуем. Через пять минут будет поздно… Пальцы, которые еще какую-то четверть часа тому назад отламывали шоколад, играли теперь влажными завитками, которые я спрятала по обыкновению в обыкновенные чёрные трусики… Я же шла на работу работать… внеурочно…
Я протянула руку и схватилась за узел галстука, который Семён, занятый моим гардеробом, даже не ослабил.
— Можешь придушить… Я и так уже еле дышу. Прости, Ксюш… Первый раз не должен быть таким… Я все понимаю…
Его рука мягко прошлась по моему животу и лишь потом подтянула пояс юбки, но пуговицу так и не отыскала, застряв на ягодицах.
Откуда ты можешь знать про первый раз? Разве можно это нащупать? И я, кажется, так стиснула ноги, что твои пальцы не продвинулись и на миллиметр…
— Как ты догадался? — все же сумела спросить я.
Его глаза не изменились в цвете, не стали чёрными. Он даже не прищурился.
— Ну, я не верил, что девчонке может настолько нравиться работа… Решил, что все же ты задерживаешься вечерами ради меня…
О чем он? Не о том, о чем я… Кажется…
— Прости, что так долго тянул, — Семён мотнул головой, и я оставила его галстук в покое, но рукам покоя не было: ну правда, не прикрывать же ими вываливающуюся из чашечек бюстгальтера грудь…
— Боялся, что оттолкнешь… Ну, из-за кольца…
Его рука, пустая, сжала мне подбородок, и я вдохнула пряный аромат моего желания близости, первой близости и именно с этим мужчиной, который нагло, сам того не зная, пусть даже догадываясь, крал мой сон из ночи в ночь. Как я на него смотрела с соседнего стола? Как и сейчас, наверное, щенячьими глазами… И, пусть не руки, но губы я ему облизала…
— Господи, как тяжело отпускать тебя… Безумно тяжело…
Он вжал мою голову себе в грудь до хруста моих — моих! — шейных позвонков.
— Но мы же не сможешь после этого здесь работать. Верно, Ксюха? Ведь верно?
Теперь он оттянул мою голову, почти сняв с меня скальп — да почему же он не в силах рассчитать силу! Но я не пискнула — ни-ни — только тупо улыбалась, как настоящая влюбленная сучка, которой ни с того ни с сего бросили сахарную косточку. Это я про собаку, а вы что подумали? Я не то что сучкой, я даже дурой себя не считала! Кивала ему, кивала — будто ему действительно требовался мой запрет… Ладно, хоть волосы заполучила обратно в личное пользование, и рукой пригладила. Зачем? Чтобы быть перед ним красивой…
— Вот, сейчас оденемся и уйдём.
Одеваться нужно было только мне. Он при галстуке и в пиджаке, черт возьми… А вот где моя блузка? Кофта точно — если что-то ещё может быть в моей голове точным — висит на спинке моего рабочего кресла… В совершенно нерабочей атмосфере, в безвоздушном и безрассудном пространстве.
— Скажешь своим, что у нас личная встреча с заказчиком завтра. А остальное я возьму на себя. Договорились?
И руку протянул, точно действительно скреплял договор деловым рукопожатием. Да нет же, он проверял на плотность дешевый трикотаж и на стойкость мои соски, точно не доверял глазам. Он все видел, это я была слепой влюбленной дурой! Ладно, дурочкой… Это с Русланом я повела себя уже как полная дура!
— Ксюш, чего потеряла?
Вопрос был задан Русланом в вечер перед нашим отъездом из Нячанга в Сайгон. Я застегнула на рюкзаке молнию и обернулась к кровати, на которой он развалился в одних трусах. Мозги! Вот что я потеряла, когда поехала с тобой во Вьетнам. Лучше бы продолжала быть подстилкой у Сёмы, нервы были б целее!
— Пытаюсь вспомнить, куда я положила бальзам «звездочку». У меня башка раскалывается.
— Другими словами, секса не будет?
Я попыталась услышать в его голосе сожаление, но напрасно. Равнодушие? Нет, это тоже чувство, пусть и малость своеобразное. Пустота. Голос этого мудака был абсолютно пустым — свободен от какой-нибудь мало мальски значимой в межличностных отношениях эмоции. Для меня в этом человеке уже ничего не осталось, как и во мне — для него. Даже злости.
— Вчера был последний раз, и ты это знаешь, — отрезала я и уставилась в просвет жалюзи.
— Меня зовут Ксения. Попробуй произнести мое имя. Сразу предупреждаю, я не Зена, королева воинов.
Он улыбнулся и произнёс: «Найс ту мит ю, Кейт». Выкрутился! Ну, мне не так уж и приятно с тобой знакомиться, но что поделать! Раз ты прицепился к моей заднице, как банный лист. Кстати, моей задницы ты как раз-таки и не видел — все в глаза смотришь.
— Откуда летишь? — начал он крестовый поход по мою душу.
— Из ниоткуда.
— Тааак, — протянул Крэг, начав крутить свой бокал ещё быстрее. — Я не услышу никакой интересной истории? Так нечестно. Ведь чем хороши попутчики, с ними не стыдно быть откровенными. Второй-то встречи не будет.
— Да? — я снова сжала губами соломинку, даже если он на ее месте представляет нечто другое! — У меня не случалось в жизни ничего постыдного.
— Врешь! — почти выкрикнул он, и как и я оглянулся. — По статистике тридцать процентов пассажиров когда-либо занимались сексом в аэропорту, а семьдесят процентов мечтают об этом и все никак не могут решиться.
Я продолжала грызть соломинку, но так как товарищ не думал развивать свою мысль далее, медленно вытащила ее изо рта и произнесла:
— Я попала в погрешность. Наверное, потому что редко летаю.
— А я потому что являюсь частью другой статистики. Тех, кто неудачно занимался сексом в общественном душе. Откровенность за откровенность?
Я вскинула брови:
— А мне твоя откровенность не интересна.
— Даже с учетом того, что та девочка, которая меня жестоко кинула, была русской?
Врет, ох как врет…
— Ну, можно сказать, что я наполовину финка. Хотя бы по фамилии. Я с балтийского берега, с Питера, и финны всегда заговаривают со мной по-фински — признают своей!
— Какое совпадение, я тоже финн.
Да ёшкин кот! В любую дырку без мыла пролезет гад!
— Наполовину. На свою худшую. Сразу же сгораю на солнце. Хотя меня тянет к солнцу. Гены, твою мать, от них никуда не денешься.
— И что они тебе такое нашептывают? Твои гены?
Я беседу поддерживаю? Или уже набралась, что эта блеклая личность вдруг стала мне интересна? Да и цвет в нем вдруг появился. Глазки синие, горят… Тоже приложился? Хотя по количеству жидкости в стакане не скажешь. Красивый парень. Жаль, рыжины нет в волосах. А если покрасить? Так, Ксю, кончай пить…
— Немного семейной хроники хочешь? И не обижайся, если я назову русских оккупантами, ладно?
— Не буду… Вы тут недавно отметили сто лет независимости. Ты в Финляндии живешь?
Крэг отрицательно помотал головой и, вытянув из стакана соломинку, принялся завязывать ее в бантик. Неужели получится?
— Я человек мира, мне не сидится в одной стране. За последние три года я успел пожить в Дублине, Барселоне и Венеции. Но вчера мама сказала, что пора возвращаться домой.
— Куда?
— А куда ты торопишься? Мой прапрадед Хуго и прапрабабушка Грета еще не свалили из Хельсинки. В тысяча девятьсот шестом году друг их семьи, дядя Артур, уехал за океан в поисках новой жизни. Уехал ни куда-нибудь, а в Аргентину, чтобы основать в джунглях маленькую Финляндию, независимую от России. Ты не обижаешься пока?
Он снова подмигнул, и я снова улыбнулась.
— Мне плевать…
— Вот и отлично. Хуго крутил пальцем у виска, — и Крэг крутил сейчас у своего, а я готова была повторить его жест своими частями тела. — После работы в конторе взять в руки мотыгу и гонять обезьян… Надо быть полным идиотом, и таких идиотов оказалось сто двенадцать человек. В основном мужики. Семейных мало рискнуло пойти на такую авантюру, но когда через пару лет, в разгар первой мировой, дядя Артур приехал в Финляндию с деньгами, моя семья собралась и поехала вместе с ним в Аргентину.
— То есть ты — аргентинец? — поинтересовалась я, высосав половину стакана, а он забыл про выпивку и сосредоточенно работал пальцами, издеваясь над соломинкой.
— Нет, — глаз на меня он не поднимал. — Они там настолько сохраняли финскую культуру, что когда моя бабушка поехала навестить родственников в Хельсинки, они были в шоке от ее книжного языка. В общем взбрыкнулось только четвертое поколение. Моя мать укатила в Штаты, пошла напилась в ирландском пабе, переспала с его хозяином и родился я. Но с учетом того, что во всех ирландцах течет кровь викингов, то я почти что чистокровный финн.
— И ты говоришь по-фински? — на дне моего стакана теперь плавал кусочек лайма, который я могла выцапать только пальцами, и я это сделала.
Крэг все еще мучил бедную соломинку. Может, он все же подмешал мне что-то? И на всякий пожарный случай сразу в два стакана?
— Я знаю одно слово — «китос». Зато говорю по-испански и часто путаю «йо» с «джо» из-за аргентинских корней.
— Так ты откуда?
Я чуть не добавила «такое чудо», когда он протянул мне бантик из соломинки с победоносным видом, а я с таким же видом его развязала и, распрямив соломинку, сунула ее обратно ему в стакан.
— Хочешь еще? — Крэг протянул мне коктейль, и я взяла из его рук полный стакан.
Да пошло все нафиг! Хочу!
Глава 6. "В безрассудном пространстве"
С Русланом я сделала это тоже, потому что хотела, но с абсолютно трезвой головой. Изначально у нас действительно все было так, как мы и договорились в кафе: две кровати с тумбочкой между ними, в которой легко умещались наши скромные пожитки. Мысли у обоих тоже были скромные: пожрать и поспать после дня скитания в поисках красивых кадров для него и придумывания красивых слов для меня. А ночью память крутила перед моими закрытыми глазами один и тот же фильм, в котором первым кадром шли карие глаза Сёмы.
Говорят, такие глаза Господь дает лишь добрым людям. Наверное, на очередном младенце Боженьку кто-то отвлек, и старичок ошибся с раздачей… Зато подсуетился чёртик, запомнил мальчика и подбросил, спустя одно божественное мгновение, равное многим людским годам, мне — за какую-то только черту известную провинность. Я же, как говорится, домашняя девочка, даже лгать никогда не умела и не лгала — во всяком случае маме. И про Семёна Витальевича рассказала, и про Руслана. Правда, лишь по прилету во Вьетнам — молчала, чтобы родители не начали отговаривать меня ехать с незнакомым парнем.
Но я рада, что уехала — сбежала. Сердце при физической нагрузке быстрее начинает работать, а после поздравительной открытки оно у меня остановилось. Совсем. Мертвые не только не потеют, но и не плачут. Вот я и не плакала, совсем… Может, конечно, потому что во Вьетнаме мозг днем был занят делами более важными, чем душевные переживания, и потому лишь ночью не давал мне покоя. Хотя чего я хочу… Рана на сердце затянется, но память не сотрется… Такое не забывается — первая любовь и первый мужчина, а я его и вправду любила. Как дура…
Но ведь тогда я не казалась себе дурой… Я же не учитывала в повседневной жизни стороннее мнение от Майки и мамы. Сейчас они тоже ужаснулись бы: залезть к парню в постель, когда тебя туда не приглашали. Сказать прямо — хочу с тобой переспать, чтобы забыть своего первого козла. Но я же это сделала. Это с первым я тормозила по полной. Ну так все такими были, не я ж одна у мамы дурочка!
Чай я тогда так и не заварила, хотя честно с полной кашей в голове судорожно искала под столом туфли, радуясь, что носила простые балетки. Даже на крохотном каблуке я не сделала бы и одного шага к окну, на широком подоконнике которого краснел электрический чайник. Краснел за меня… От моего лица наоборот отлила вся краска. И я не вспыхнула, когда Семён снова попытался нащупать у меня пульс, перехватив за запястье, когда, по-прежнему судорожно, будто действительно тяжелобольная, я тыкалась штекером в розетку.
— Брось, я пошутил…
С чем? С чаем, что ли?
Только спросить я не успела, потеряв дар речи, который дарили губы… Потеряла всю себя в долгом, сладком и мучительном поцелуе, а потом ещё в одном: не мог же тот, наш первый, длиться пять, а то и все десять минут. Потеряла, не приобретя ничего взамен — даже шаткого равновесия. Убери Семён руки, я бы рухнула к его ногам, точно подкошенная. Но он не убирал рук…
Какой там чай… Не знаю, как он, а я пила нектар с губ, о которых мечтала больше года. Жадно… Отдавая свои и беря его губы без всякой жалости, точно зная, что это всего на один вечер и продолжения не будет. Не может быть… И я не искала у Семёна пульс, я чувствовала его на влажной шее, которую обхватили мои пальцы, будто и вправду желали придушить злого гения, вырвавшегося из девичьих ночных грёз… За то, что встретил другую, хотя спокойно мог дождаться меня, не женясь…
— Я закрою дверь… На всякий случай…
Мне бы спросить его, какой случай? Но я стояла, как статуя посреди площади, которую вместо скамеек огораживали пустые офисные столы. На двери щелкнул замок — будто выстрелила с Петропавловки пушка, но сейчас не полдень. Сейчас восьмой час… Домой меня ждут не раньше десяти. Так я сказала маме. Могу и задержаться на лишний часик… По такому случаю.
— Ксюша…
Может, он и не произносил моего имени… Я легко могла считать его с горячих губ, которые проверяли, достаточно ли вздернут у меня носик… Достаточно для чего? Чтобы на нем повисла блузка, снятая через голову? Ведь именно это Семён сейчас делает, скользя пальцами по натянутому на вздернутой груди трикотажу. Господи, я готова отдать ему себя… Но не здесь же, не так… он это возьмет…
Настойчивые губы пили терпкий японский чай из горьковатых росинок, собравшихся на моей шее, которую я вытянула, точно антенну на воки-токи. Однако мой приёмник точно не работал, в ушах шумело — сигналы разума не смогли пробиться через помехи, которые создавало прерывистое мужское дыхание и шелест шелковой блузы, у которой оказался слишком широкий воротник — или моя голова уменьшилась вместе с мозгом, чтобы вылезти из самого узкого ворота, зато грудь увеличилась настолько, что затрещали нитки натянутых бретелек.
— Ксюша, я не верил, что ты согласишься… Я готов был получить шоколадкой по роже… — говорил он, справляясь с пуговицей на поясе юбки. — Ксюш, я дохну по тебе который месяц. Мне б раньше спросить, свободна ли ты…
— Но ты не свободен, — с трудом проговорила я, почувствовав, что мой здравый смысл дышит на ладан.
— Это дело времени, формальности…
Формальности следует соблюдать во всем… В первом сексе тем более…
— Ксюш, вот…
Он скрутил с пальца обручальное кольцо и сунул в карман пиджака, демонстрируя мне топорщащиеся на причинном месте брюки. Как в кино… Малобюджетном. Нет, это не должно случиться в конторе… Я должна сказать ему, что это в первый раз… Сейчас, вот прямо сейчас… А то будет поздно.
Мужские пальцы с трудом, но отодрали прилипший к животу капрон. Это ж дело двух секунд, остаться перед ним абсолютно голой. Не хватало только табурета, чтобы забраться на него в образе Венеры Милосской. Или все же в роли девочки, которую отчитают перед всеми за плохое поведение, если найдут следы выполнения внерабочих обязанностей, а ведь найдут… У нас диван кожаный, да протертый с заломами… Господи, ну почему вот так…
Ксюша, миленькая, открой рот, пока ещё отчитывать тебя не за что… Пока тебя не заткнули поцелуем. Через пять минут будет поздно… Пальцы, которые еще какую-то четверть часа тому назад отламывали шоколад, играли теперь влажными завитками, которые я спрятала по обыкновению в обыкновенные чёрные трусики… Я же шла на работу работать… внеурочно…
Я протянула руку и схватилась за узел галстука, который Семён, занятый моим гардеробом, даже не ослабил.
— Можешь придушить… Я и так уже еле дышу. Прости, Ксюш… Первый раз не должен быть таким… Я все понимаю…
Его рука мягко прошлась по моему животу и лишь потом подтянула пояс юбки, но пуговицу так и не отыскала, застряв на ягодицах.
Откуда ты можешь знать про первый раз? Разве можно это нащупать? И я, кажется, так стиснула ноги, что твои пальцы не продвинулись и на миллиметр…
— Как ты догадался? — все же сумела спросить я.
Его глаза не изменились в цвете, не стали чёрными. Он даже не прищурился.
— Ну, я не верил, что девчонке может настолько нравиться работа… Решил, что все же ты задерживаешься вечерами ради меня…
О чем он? Не о том, о чем я… Кажется…
— Прости, что так долго тянул, — Семён мотнул головой, и я оставила его галстук в покое, но рукам покоя не было: ну правда, не прикрывать же ими вываливающуюся из чашечек бюстгальтера грудь…
— Боялся, что оттолкнешь… Ну, из-за кольца…
Его рука, пустая, сжала мне подбородок, и я вдохнула пряный аромат моего желания близости, первой близости и именно с этим мужчиной, который нагло, сам того не зная, пусть даже догадываясь, крал мой сон из ночи в ночь. Как я на него смотрела с соседнего стола? Как и сейчас, наверное, щенячьими глазами… И, пусть не руки, но губы я ему облизала…
— Господи, как тяжело отпускать тебя… Безумно тяжело…
Он вжал мою голову себе в грудь до хруста моих — моих! — шейных позвонков.
— Но мы же не сможешь после этого здесь работать. Верно, Ксюха? Ведь верно?
Теперь он оттянул мою голову, почти сняв с меня скальп — да почему же он не в силах рассчитать силу! Но я не пискнула — ни-ни — только тупо улыбалась, как настоящая влюбленная сучка, которой ни с того ни с сего бросили сахарную косточку. Это я про собаку, а вы что подумали? Я не то что сучкой, я даже дурой себя не считала! Кивала ему, кивала — будто ему действительно требовался мой запрет… Ладно, хоть волосы заполучила обратно в личное пользование, и рукой пригладила. Зачем? Чтобы быть перед ним красивой…
— Вот, сейчас оденемся и уйдём.
Одеваться нужно было только мне. Он при галстуке и в пиджаке, черт возьми… А вот где моя блузка? Кофта точно — если что-то ещё может быть в моей голове точным — висит на спинке моего рабочего кресла… В совершенно нерабочей атмосфере, в безвоздушном и безрассудном пространстве.
— Скажешь своим, что у нас личная встреча с заказчиком завтра. А остальное я возьму на себя. Договорились?
И руку протянул, точно действительно скреплял договор деловым рукопожатием. Да нет же, он проверял на плотность дешевый трикотаж и на стойкость мои соски, точно не доверял глазам. Он все видел, это я была слепой влюбленной дурой! Ладно, дурочкой… Это с Русланом я повела себя уже как полная дура!
Глава 7. “Бананы просто так на полу не валяются”
— Ксюш, чего потеряла?
Вопрос был задан Русланом в вечер перед нашим отъездом из Нячанга в Сайгон. Я застегнула на рюкзаке молнию и обернулась к кровати, на которой он развалился в одних трусах. Мозги! Вот что я потеряла, когда поехала с тобой во Вьетнам. Лучше бы продолжала быть подстилкой у Сёмы, нервы были б целее!
— Пытаюсь вспомнить, куда я положила бальзам «звездочку». У меня башка раскалывается.
— Другими словами, секса не будет?
Я попыталась услышать в его голосе сожаление, но напрасно. Равнодушие? Нет, это тоже чувство, пусть и малость своеобразное. Пустота. Голос этого мудака был абсолютно пустым — свободен от какой-нибудь мало мальски значимой в межличностных отношениях эмоции. Для меня в этом человеке уже ничего не осталось, как и во мне — для него. Даже злости.
— Вчера был последний раз, и ты это знаешь, — отрезала я и уставилась в просвет жалюзи.
