Глава 1.1
— Нет ничего короче зимних ночей...
Молодой человек поднял глаза к очагу в надежде увидеть говорившую, но там пылало лишь яркое пламя. Жар наконец подобрался к столу, где он сидел на убогом, но крепко сбитом стуле, и ему пришлось даже ослабить узел шерстяного шарфа. Теперь он передернул плечами уже не от холода, а потому что вдруг усомнился, что действительно услышал чей-то голос. Быть может, эта мысль, абсолютно глупая в снежном декабре, пришла к нему сама? Отсутствие хозяев начинало раздражать.
– Меня зовут Вацлав Венгер, – сказал он, когда перешагнул порог избушки. – Я собираю по деревням народные песни.
Вацлав привык обходиться без лишних подробностей. Никого не интересовало, что он с середины лета объезжает трансильванские деревни в надежде собрать как можно больше народных песен, пока те окончательно не канули в лету, и записать все варианты нотаций к ним. Трансильвания оказалась шибко богатой на фольклор, и летняя поездка затянулась аж до середины декабря. Пришлось втридорога покупать у заезжих цыган тулупчик, и с каждым новым морозцем желание возвратиться в теплую Вену разгоралось в Вацлаве все сильнее и сильнее. Трактирщик обещал свести его со сведущими людьми. Возможно, эта запись станет в его тетради последней. И так их набралось уже на три полноценных сборника, а оплатят ему, дай бог, один.
Вацлав собирался ужинать, когда к его столу подлетел посланный за ним парнишка. Любопытство взяло верх над голодом, и собиратель, побежав за провожатым, в спешке схватил не ту тетрадь. «Пришло время начать жизнь с чистого листа...» – так начиналась первая и единственная запись в тетради, коряво написанная под стук колес отбывающего с венского вокзала поезда. Порой избитые фразы обретают новый смысл! Вацлав Венгер оставил мысли о карьере музыканта и впервые не взял в дорогу скрипку. К двадцати двум годам человек уже выходит из возраста, когда дозволительно писать в дневниках сантименты, и еще не дорастает до того, чтобы превратить дешевый блокнот в хранилище умных мыслей. В поездку Вацлав взял последние сбережения, потому решил записывать дорожные наблюдения, надеясь продать издателю в качестве путевых заметок.
Вацлав несказанно удивился, когда шустрый парнишка провел его мимо последнего двора в деревне.
– Не беспокойтесь, господин, здесь недолго. У мельницы возьмем лошадей.
– До мельницы ходу с четверть часа будет, – возразил Вацлав на ломаном румынском, оглядывая заснеженную дорогу.
– И того меньше, – не принимая возражений, бросил парнишка. – Держитесь колеи, мой господин.
Одолженные в трактире сапоги болтались на озябших ногах. Не хватало только потерять их в снегу и схватить воспаление легких. Вокруг деревьев залег глубокий снег. Коли повезет, провалишься лишь по колено. До снегопадов Вацлав успел посетить несколько горных деревенек, но сейчас предпочитал держаться в низинах, где сподручнее было передвигаться на санях.
Парнишка, не в пример трактирным завсегдатаям, оказался неразговорчив. На все вопросы отвечал одно: «Сами увидите, мой господин». Лошади действительно ждали у изгороди оседланными, но мельника Вацлав не увидел.
– Ты его сын, что ли, будешь?
– Меня из милости держат, – ответил парнишка сухо, и Вацлав отказался от дальнейших расспросов, хотя провожатый успел порядком разбередить его любопытство.
На вид не дашь и пятнадцати. Смазлив, что девка на выданье. Глазища темные, так в душу и лезут. Щеки, что свекла, на морозе горят. Вороньи кудри ни один гребень не возьмет. Порты новые. Из милости такие не дают. Из-под волчьего тулупа выглядывает рубаха с богатой вышивкой. Да и лошадки на мельничьих не похожи. На седлах узоры слишком красивые выдолблены. Служит парнишка явно не у мельника. У чьего же очага ему выпадет счастье послушать румынские куплеты на этот раз?
Вацлав не был приучен к верховой езде, и неловкость, с которой вскарабкался в седло, не укрылась от паренька.
– По снегу ногами не пройдешь, – сказал тот, будто извиняясь, и еще пуще разрумянился.
Вацлав промолчал, надеясь, что песни с лихвой окупят предстоящие мучения. Небо нынче светлое, без снежных облаков, и на обратном пути луна будет светить в полную силу. Хотя лошади, вдруг подумалось Вацлаву, должны, пожалуй, видеть в темноте получше людей. Впрочем, при непогоде его не погонят из гостей: румыны достаточно гостеприимный народ.
Парнишка тем временем подтянул стремена и попросил Вацлава не натягивать поводья слишком сильно. Лошадь и вправду сама пошла вслед за товаркой, и наезднику оставалось лишь мерно покачиваться в седле. Животные не торопились, как и проводник, потому Вацлав успел изрядно продрогнуть, пока они добрались до избушки, прикрытой пышной снежной шапкой. Внешне жилище выглядело крайне негостеприимным, зато внутри приветливо трещало пламя. Парнишка остался с лошадьми снаружи. Гостя встретила хозяйка. Правда, Вацлав разглядел лишь темный силуэт, а то, что это женщина, понял лишь по голосу, попросившему маленько обождать. Извинение было брошено так скоро, что даже музыкальный слух Вацлава не сумел определить возраст хозяйки.
Он сел, нащупав рукой спинку стула. В нагрудном кармане тикали часы. Сердце бились уже достаточно ровно. Сколько же времени прошло с тех пор, как за спиной скрипнули ржавые дверные петли и раздалось конское ржание? По меньшей мере две четверти часа. Вацлав похолодел. Каким же глупцом надо быть, чтобы в погоне за ученым счастьем забраться в лесную глушь и сдаться на милость непонятно кого. Если никто так и не объявится в ближайшие пять минут, то он...
А что он может сделать? Парнишка явно увел лошадок. В темноте да по такому морозу ему самому не сыскать дороги в деревню. Хорош трактирщик, ничего не скажешь... Только зря копается в его вещах. И сам он, и подельники его останутся с носом. Венский гость настолько издержался в пути, что с трудом наскреб монет, чтобы заплатить за постой и харчи. А деньги, достаточные для того, чтобы нанять извозчика и купить обратный железнодорожный билет, зашиты в жилет, который постоянно на нем, теперь уже не столько для сохранности денег, сколько для тепла.
Вацлав решил подняться, но не успел еще скрипнуть сапогом, как тишину лесного домика прорезал женский смешок, от которого колыхнулось пламя горевшей на столе свечи. Или это он сам дернулся от неожиданности – до последней минуты уверенный, что таинственная хозяйка ушла, оставив в избушке его одного. Вацлав даже сломал грифель, которым успел продырявить уголок листа, рисуя жирную точку, единственный поддающийся ему рисунок...
Из темноты тотчас вынырнуло лезвие ножа. Вацлав отшатнулся и опрокинулся бы вместе со стулом, не поддержи его кто-то со спины. Никто, конечно, не посягал на жизнь гостя: нож предназначался затупившемуся карандашу. Вацлав обернулся, чтобы поблагодарить и наконец увидеть таинственную хозяйку, но вновь встретился с непроглядной тьмой, владений которой не достигали хищные языки пламени.
— Мне показалось, что стемнело слишком рано, — сказал Вацлав, с опаской косясь на нож, дрожавший в еще не совсем отогревшихся пальцах.
Если хозяйка все же заикнулась про длину ночи, невежливо уклоняться от беседы, даже если находишься в разбойничьем логове.
— Быть может. Все может быть, — отозвалась женщина. — Я могла и не заметить. Я думаю, вам следует оточить карандаш прежде, чем я начну говорить.
Он слышит прекрасную немецкую речь? Откуда? Женщина до сей минуты говорила по-румынски. Как и парнишка. Что это может означать?
— Вы достаточно собрали песен, господин Венгер. Неужели думаете, что они затронут чью-то душу в двадцатом веке? – И не ожидая ответа хозяйка продолжила: – Уверена, что подобным изданием заинтересуется от силы пара старых профессоров музыки. Вы не думали попробовать себя на поприще писательства? У меня есть для вас великолепная история. В ней довольно трансильванского фольклора, и чтобы вы не успеете заскучать, и чтобы читатель не пресытился им на первой же странице. Правда, история, ради которой я пригласила вас, довольно длинная, как и жизнь того, о ком, главным образом, пойдет в ней речь. Вы готовы погостить у меня несколько дней?
Голос шел не то справа, не то слева, то ли вообще доносился сверху. Что-то странное творилось со слухом Вацлава.
— Впрочем, вы можете удалиться, забрав пустой блокнот. Выбор за вами.
— Я готов слушать.
Вацлав с радостью вернулся к родному наречию. Заодно облегченно выдохнул: трактирщик не оказался мошенником, и его скромному скарбу ничего не грозит. Хозяйка избушки изъяснялась на прекрасном, хотя и немного староватом, немецком. Однако из-за странного эха Вацлав вновь не сумел определить возраст говорившей. Другие вопросы мучили его даже сильнее.
Что может делать в такой халупе образованная дама? Да и как женщина, сколько бы лет ей не было, решилась встретиться с незнакомым молодым мужчиной один на один? Или они в хижине не одни? Вацлав не решился задать вопрос вслух; просто прислушался и, не уловив никакого постороннего звука, тяжело выдохнул и зашуршал блокнотом. Возможно, история многое прояснит. Если дама такая же полоумная, как половина местного населения, и примется рассказывать про оборотней и прочую трансильванскую чертовщину, ему не составит особого труда прекратить дурацкую беседу.
– Только я хотел бы послать в трактир за чернилами, – начал Вацлав.
– С вас будет довольно и карандаша, – сказала хозяйка зло, будто Вацлав выдал ей мысленную тираду в голос. – Я могла бы сама дать вам чернил. Только подобную историю следует записывать сперва карандашом и лишь потом переписывать начисто. Она началась слишком давно, и я могу запутаться в датах и событиях.
Она хохотнула. Зло. Очень зло.
— Хотя к чему обманывать бедного молодого человека? У нас тут нет чернил, да это и к лучшему. Осмелюсь также заметить, что подобные истории теперь пишут на пишущей машинке, либо по старинке кровью...
Вацлав передернул плечами. Женщина снова рассмеялась, только теперь не звонко, а хрипло, и продолжила:
– Английского новшества в нашей глуши, увы, не найдешь, а кровь уже почти застыла в ваших жилах, молодой человек, потому не стоит более тянуть со сказом... А вы покуда отхлебните сливовицы, – хозяйка вновь перешла на румынский. – Она лучший проводник в мир сказочного Ардиала.
— Ардиала, вы сказали? — едва слышно произнес Вацлав, уже не пытаясь обернуться, потому что голос в этот раз звучал у самого уха.
Краем глаза он заметил тонкую руку, затянутую в черную перчатку. Она медленно опустилась на стол и быстро исчезла, оставив рядом с раскрытым блокнотом деревянную кружку, полную светлой жидкости.
— Да, да… Ни один крестьянин не назовет свой край Трансильванией. Мы не смирились с языком господ, пришедших на наши земли в тринадцатом веке.
— Вы имеете в виду немецкий язык, верно? — едва слышно переспросил Вацлав.
— Абсолютно верно, — после короткого смешка изрекла хозяйка. — Однако ваши познания в румынском довольно слабы для того, чтобы я вела на нем свой рассказ. Надеюсь, вам достаточно тепло?
— Не смею жаловаться. Здесь намного теплее, чем в лесу. Слышите, как воет ветер?
— Это воют волки, — отозвалась хозяйка. — Но мы не выпустим вас отсюда и не впустим их сюда, потому считайте этот вой музыкой, на которую прекрасно лягут слова нашей истории. Вы готовы?
— Нашей? Мы?
Вацлав обернулся и замер, уставившись в тёмную пустоту. Никого.
— Вы что-то потеряли? — осведомилась хозяйка.
И на столе рядом с Вацлавом вспыхнула свеча.
— Нет, что вы! — тряхнул тот плечами и, решив не искать ответы там, где их не было, вернулся к бумаге, затянув покрепче шарф, чтобы тот не мешал писать. — Просто непривычно не видеть собеседника. Есть причина, по которой вы скрываетесь от меня?
— Вы же не собираетесь писать с меня портрет, – с прежним смешком ответила хозяйка. – Владение карандашом выдает в вас далекого от рисования человека. У нас, румын, есть поговорка. Ушами слушай, глазами смотри, а ртом молчи. Осмелюсь предложить вам смотреть лишь в блокнот. Если вы и услышите что-то лишнее, то можете не записывать, а вот увиденное глазами позабыть вам, вряд ли, удастся.
— Будет ли мне дозволено хотя бы узнать ваше имя? — тихо осведомился Вацлав, не в силах полностью примириться со странностями оказанного ему приема.
«Надеюсь, что история того стоит», — не уставал тем временем вздыхать внутренний голос собирателя фольклора.
– Мое имя вам ни к чему, а имена моих героев я стану проговаривать медленно. У нас есть все время на свете. В Ардиале время течет медленно, даже слишком медленно, поверьте мне.
Перед глазами Вацлава вновь возникла тонкая рука и медленно подняла к его губам кружку, а вторая пригнула к ней голову. Он держался из последнего, чтобы не вспылить от хозяйской наглости, но любопытство вновь одержало победу – теперь уже над гордостью, и он стойко вынес то, что учудила над ним хозяйка.
— Никогда не стоит пренебрегать угощением, если не желаете обидеть хозяев. Смею вас заверить, что наш трактирщик готовит отменную сливовицу. Мы зовем ее святой водой.
Вацлав судорожно проглотил обжигающую жидкость, и руки женщины будто растворились в воздухе.
— Как я смогу проверить ваши слова на правдивость? — спросил Вацлав, в очередной раз поправляя на столе тетрадь.
— Никак. Никто не просит вас верить моим словам. Но и открыто сомневаться в их правдивости я бы вам не советовала. В наших краях сызмальства знают, что любая сказка может оказаться былью, и чем она страшнее, тем более правдива. Впрочем, если история не покажется вам достаточно занимательной, вы всегда можете отказаться от написания романа. Сомневаюсь, что издатель уронит скупую слезу, не получив по почте вашу рукопись.
Повисла долгая пауза. За окном зашумел ветер, а затем что-то тяжелое упало на крышу. Должно быть, очередная снежная шапка соскочила с ели.
— Будет метель, но у нас довольно дров, чтобы просидеть до октября, в котором началась наша история. Но спешу вас заверить, завершу я ее в декабре... Непременно нынешнем. Приступим?
Карандаш опустился на бумагу чуть ниже второй линии.
— Благоухание осени мягко растеклось по трансильванскому лесу, — пел женский голос так же мягко, будто таинственная хозяйка и вправду вздумала убаюкать слушателя своим рассказом. — Почти полностью стемнело: лес вокруг накренившейся на бок телеги окунулся в глубокую синеву, и лёгкий вечерний ветерок заставил скорчившуюся на овчине девчушку содрогнуться всем телом.
Собиратель народных песен тоже вздрогнул, как и карандаш в его руке. По спине пробежал холодок, едва различимо за потрескиванием очага скрипнул пол, и Вацлав догадался, что хозяйка расхаживает у него за спиной. Он вскинул глаза на огонь и, так и не дождавшись, когда рассказчица появится перед ним, снова уткнулся в тетрадь, потому что хозяйка продолжала рассказ:
— Девчушка сильнее притянула к животу озябшие ноги, пытаясь спрятать худую грудь в разорванную, мокрую от мужского пота и собственных слез рубаху. Снова поёжилась, но не протянула руки к грязному цветастому платку, валявшемуся неподалеку, а провела ладонью по лицу — на дрожащих пальцах остался кровавый след, хотя в горле не чувствовалось больше привкуса крови: стало быть, кровь шла теперь не носом, а из разодранной щеки.
