— Это прекрасно — любить, — голос ее сделался совсем глухим. — Поначалу это всегда прекрасно. Но, право, вы же не станете отказываться от рождения только потому, что в конце придется стать немощным стариком и умереть. Правда, можно умереть и молодым, не дожидаясь одряхления тела… Однако странная это штука любовь. В любви никто не может вовремя остановиться. Все с радостью прыгают в яму с отбросами из собственной страсти без какой-либо надежды выбраться из нее живыми. От любви не отмыться, ее вонь страшным шлейфом тянется за нами всю жизнь, отравляя новые ароматы, которые щедро дарит жизнь…
Дама резко поднялась и уставилась на огонь.
— Вы, мужчины, не любите вспоминать свои поражения, а любовь всегда поражение, даже когда тебе кажется, что ты победил. Я права?
— Я не понимаю, о чем вы говорите… — прохрипел Вацлав и стукнул старым медным держателем для карандаша по такому же древнему столу. — Не могли бы вы продолжить свой рассказ?
— Про девчушку и разбойников? — Дама рассмеялась, и горечь, прозвучавшая в ее голосе, только сильнее утвердила Вацлава в мысли, что все это произошло давным-давно именно с ней. — Нет, не хочу… Мне хочется говорить о вас, молодой человек. Скажите, вы когда-нибудь чувствовали себя избранным высшими силами? Вы же играете на скрипке...
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, сударыня?
И он не понимал, откуда такая осведомленность — про скрипку он говорил лишь дочери трактирщика в приватной беседе. Сплетница, рыжая сплетница… А чего он ждал от смазливой деревенской девки?
— Вы верите в нечистую силу? — продолжала дама из-под вуали. — В Кобольта, например? И прочих домашних духов? Или того хуже — в оборотней и вампиров? Вам, как ученому человеку, должно быть известно про вашу австрийскую истерию по поводу холеры, разбушевавшейся давным-давно в наших краях. Так вы верите в вампиров или нет? — выплюнула траурная дама уже в его сторону.
Вацлав кашлянул.
— Ваша история будет про вампира? Продолжение незаконченного творения лорда Байрона? — добавил уже совсем зло.
Манера изъясняться и наряд говорили о том, что с деревней эта женщина теперь имеет мало общего. Немецким языком она владела отменно, пусть в нем и проскальзывал легкий акцент.
Хозяйка вернулась к чурбачку и, присев на него, одернула платье и замерла, склонив голову к самым коленям, отчего ее голос прозвучал глуше прежнего.
— Про мальчика, который считал себя избранным.
Она снова резко поднялась и двинулась к столу, но бросив перед гостем тетрадь, зашла ему за спину. Вацлав раскрыл тетрадь и тряхнул карандашом.
От хозяйки хижины шел тошнотворный запах трав. Не выдержав, Вацлав чихнул, но не получил в ответ пожелания здоровья, только фразу под диктовку:
— Так и запишите. Мальчик со всей силы зажал пальцами нос, но напрасно: предательская пыль уже сделала своё подлое дело, и он чихнул. Да так сильно, что нянька тут же подскочила с сундука, на котором только что задремала.
— Ну сколько ж говорить тебе, дурёхе, чтобы не раскрывалась, — проскрипела она сонным голосом и сдобрила слова старушечьим шарканьем.
Из своего тёмного укрытия мальчик увидел стоптанные нянькины башмаки совсем близко и еле сдержался, чтобы не схватить старуху за ногу: пусть бы она упала и никогда больше не поднялась с пола, подумалось ему со злостью. Чтобы эти мерзкие старые юбки не мели больше половицы, по которым ступают босые ноги сестры. Чтобы смрадное дыхание беззубого рта не отравляло сладостного мятного аромата, источаемого мягкими волосами сестры. Чтобы ему больше не приходилось тенью скользить по коридору и мерзнуть на этом проклятом полу.
Он никогда не любил няньку. За постоянное ворчание и шамканье пустым ртом, за заунывные колыбельные песни и вечные причитания, а теперь, когда их с сестрой развели по разным комнатам, стал ненавидеть старуху со всей силой своей детской души за то, что та стала тенью ходить за сестрой, не давая им даже словом перемолвиться ни в открытую, ни по секрету.
А секретов с лета скопилась уйма. Да таких, какими дети не делятся ни с матерью, ни с отцом. Вот бы спутать все нитки в нянькиной корзинке, чтобы больше при тусклом свете оплывающей сальной свечи не стучали деревяшки спиц, вывязывая теплые платки для дочери графа, пока та пытается не уснуть до прихода брата.
— Заболеешь и умрешь, как все твои братья, — услышал раздосадованный мальчик нянькино покрякивание и стиснул кулаки.
Проклятая старуха! Сестра не умрет, никогда не умрет. Он, Отто фон Леманн, не допустит этого. Никогда! Мальчик чуть было не стукнул кулаком по деревянному полу, но вовремя спохватился и затаился, чтобы старуха не прознала про его присутствие. А нянька еще долго стояла подле кровати девочки, опасаясь, что та проснется, и вот наконец медленно прошаркала обратно к сундуку. Старые деревяшки заскрипели под такими же старыми костями, и вскоре — хотя лежащему под кроватью мальчику казалось, что минула целая вечность — послышалось спокойное громкое сопение. В ту же секунду каскад светлых волос посыпался с кровати, и маленькая белая ручка принялась шарить по полу.
— Эй, Отто, ты там не уснул? — спросила сестра совсем тихо.
Брат хотел поймать руку и стащить сестру на пол, будто это она была виновата в том, что старуха проснулась. Но не успел и потому пополз из-под кровати на животе, встал на четвереньки и наконец выпрямился во весь свой пока что небольшой рост. Позади послышалось тихое хихиканье, за которым последовало легкое прикосновение к макушке: он знал, что длинные пальцы сестры вынимают сейчас комья пыли из его нерасчесанных на ночь волос, струящихся по спине почти до самого пояса.
— Отто, ты сейчас похож на седого кобольта! Повернись ко мне — уверена, что и на губах у тебя пыль!
Он быстро смахнул пыльную бороду рукавом ночной рубахи и только тогда обернулся к кровати. Портьеры не были плотно задернуты, и в пробивавшемся в комнату лунном свете мальчик походил на маленькое привидение: худое лицо в обрамлении иссиня-черных волос светилось в темноте, будто лик луны, и девочка даже вздрогнула, натягивая к подбородку одеяло, словно защищалась от непрошеного гостя, явившегося к ней в полночь с того света.
— А вот и нет у меня никакой бороды! — вскричал Отто.
Он даже хотел топнуть босой ногой, но сопение няньки обуздало глупый порыв.
— Ой! — ахнула девочка. — Что скажет утром матушка, когда увидит твою рубаху...
— Ничего не скажет! — мальчик пытался собрать с длинной, до самых пят, льняной рубахи все комья пыли. — Навру, что камешки закатились под кровать, и я их собирал.
Отто юркнул под одеяло и только тогда почувствовал, как сильно замерз под кроватью, лежа на голых половицах. Он начал приходить к сестре душным июлем. Тогда целый день окна держали открытыми, и пол успевал нагреться. Теперь же половицы были не горячее льда.
Отто сразу попытался отыскать теплые ноги сестры, но та тотчас отдернула их с возгласом:
— Какой же ты холодный!
— А то! — на этот раз Отто возмутился тихо. — Уже первые петухи, небось. Верно не могла раньше притвориться спящей?!
— А тебе не следовало чихать! — девочка надула губы, но тут же сжалилась над братом и нашла его холодные ноги своими теплыми. — Ладно, грейся и расскажи сказку! Я же знаю, что ты опять прятался в кухне...
Она хихикнула, будто поймала его за чем-то обидным, но Отто не надулся как прежде и прошептал тоном заговорщика прямо ей в ухо:
— Только сказка будет очень страшная.
— Очень страшную не хочу, — в тон брату отозвалась девочка и опустила голову ему на плечо.
Мать рассказывала про принцев, драконов из заколдованных замков и злобных троллях, а брат приносил от челяди отвратительные истории про оборотней и мертвецов. Но Отто унаследовал от матери бархатистый голос, и даже эти страшные сказки мгновенно убаюкивали девочку, да и можно ль было не спать так долго после дня, проведенного за веретеном. Вот и сейчас глаза закрылись, и она не смогла бы с уверенностью пересказать даже половины истории о том, как девица с помощью приколотой к рубахе жениха нитке проследила его до церкви, где увидела, как тот ест от покойника...
Вопрос брата, как всегда неожиданно, заставил ее пробудиться от приятной дремы:
— Ну что, Бреда, было страшно?
Девочка широко распахнула глаза и приподнялась на локтях. Брат нависал над ней и буравил голубые глаза взглядом своих темно-карих.
— Ты опять проспала всю сказку! — сказал он обиженно. — Я больше не приду к тебе!
— Прости, — Бреда натянула одеяло под самый подбородок. — Петухи скоро будут петь во второй раз...
— Спи, — перебил сестру Отто. — Нет еще и полуночи, я слушал. И полно тревожиться обо мне, будто ты мне маменька. Сам знаю, когда надобно уходить.
Мальчик откинулся на подушку и стал задумчиво смотреть в черноту балдахина.
— Отто, а ты ведь не умрешь, как остальные? — вдруг спросила Бреда совсем тихо.
— Не слушай старую дуру, — сказал мальчик очень серьезно. — Я никогда не умру.
— Мы все когда-то умрем, — отозвалась девочка тихо, но каким-то особым взрослым голосом. — И Господь возьмет нас к себе на небо. И у нас вырастут крылья, чтобы мы могли порхать вместе с ангелами. Так матушка говорит.
— Нет, Бреда, мы с тобой никогда не умрем, — сказал мальчик еще серьезнее, чем сестра. — Теперь я точно в этом уверен. Говорил же тебе, что он явился ко мне в горах, только собаки спугнули его. Не веришь?! Ты тоже не веришь мне?
Вопрос прозвучал злобно, и девочка тихо отозвалась:
— Верю.
— Когда я стану вампиром, — продолжал мальчик скороговоркой, словно боялся, что сестра перебьет его, — я вернусь за тобой, и мы всегда будем вместе.
— Отто, неужели взаправду веришь в россказни крестьян? Матушка сказала, чтобы я не слушала тебя...
— Конечно, верю! — мальчик даже ударил кулаком по одеялу. — Все верят, потому что я седьмой сын седьмого сына в роду фон Леманнов. И буду жить вечно. Только для этого я сначала умру, а потом буду вставать из могилы и пить кровь смертных.
— Пить кровь... Это же так невкусно, — фыркнула Бреда в темноте, отчего-то отодвигаясь от брата, к которому прижималась, на самый край кровати.
— С чего ты взяла? Ты пробовала?
— Нет.
— А хочешь?
Бреда не успела ответить, потому что Отто прокусил себе палец и приложил к ее губам:
— Пей!
— Я не хочу! — закрутила головой девочка.
— Я сказал: пей!
Бреда попыталась увернуться, но Отто прижал ее к подушке и ещё глубже засунул свой кровоточащий палец ей в рот. Бедняжка слизала каплю крови и попыталась оттолкнуть брата, но мальчик был намного сильнее сестры и продолжил царапать ногтем ей небо. Только когда по щекам девочки потекли слезы, Отто убрал палец и облизал ранку, останавливая кровь.
— Гадость! — сплюнул он в сторону. — Может, только у меня кровь такая невкусная?
Ответа не последовало. Бреда тихо шмыгала носом на самом краю кровати. Нянька мирно посапывала на сундуке. А Отто не уходил, хотя и следовало покинуть сестру, пока кто-нибудь случайно не обнаружил его отсутствие. Однако он лежал в темноте и вспоминал… Все, не хочу…
— Не хотите вспоминать? — переспросил Вацлав, не ставя в тетради точки. — Снова?
— Вы догадливы, молодой человек. В одном вы ошибаетесь: я не она. И не другая. Но я расскажу вам, кто спас ту, первую. Или правильнее было бы сказать, последнюю. Расскажу, потому что ненавижу гадину всем сердцем. Вы готовы слушать?
Его уха коснулась черная вуаль, и Вацлав согласно кивнул, пытаясь удержать держатель для карандаша во влажных пальцах.
— Изголодавшийся вампир способен учуять человека за несколько верст, а вот у сытого чутье притупляется. Граф никогда бы не уловил запаха живой плоти, не вылези эта плоть из телеги — возможно, так было бы лучше для всех, — рассказчица хрипло рассмеялась. — Уж для меня так точно, не сомневайтесь. Но вышло иначе. Она вылезла. Как черная змея из мертвой главы.
Хозяйка снова закашлялась. Вацлав терпеливо ждал.
— Граф долго решал, что с ней делать. Так долго, что она успела проститься с отцом. Будь у вампира душа, я могла бы сказать, что его душа все время металась между двумя желаниями — укусить и отпустить. Первое почти победило. Женская кровь куда слаще мужской. Особенно той, которой граф насытился из разорванного горла разбойника со шрамом. Голод отступил надолго, вернув ему забытое чувство сострадания — уйти или дать уйти ей уже не казалось таким уж невыполнимым делом. О том, чтобы забрать девчушку в замок, граф не думал, но вопрос сына, хоть и застал врасплох, добавил третье желание — сохранить ей жизнь, но всего лишь на время.
Чем дольше граф смотрел, как истерзанная девчушка пытается обуздать взбесившихся от присутствия нежити лошадей, тем желание забрать ее в замок становилось сильнее. Она напомнила ему себя живым — и не только бледным лицом в обрамлении длинных черных волос, а желанием бороться до последнего, даже когда проигрыш очевиден.
— Она не выживет, отец… Одна в горах… Почему вы сомневаетесь? — искушал его взрослый сын. — Она умрет если не от клыков волков, то от начавшегося у бедняжки жара.
— Я слышу тебя…
Однако, когда упрямица все же сумела взобраться на лошадь, граф засомневался. А вдруг она сумеет доскакать до деревни, чтобы найти приют. А потом, если Богородица будет к ней достаточно милостива, сыщется и тот, кто не посмотрит на отсутствие главной добродетели невесты.
— А если нет? — не унимался сын. — Будьте милостивы вы… От Бога милости беднякам ждать не приходится…
Граф бросил взгляд на сына и шагнул к лошади. Но с первого раза подойти не смог, пару раз пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не получить копытом в лицо. Ещё мгновение, и он ощутит на губах сладкую тёплую кровь… Просто убьет. Но тут девчушка принялась молиться, и её судьба решилась иначе. Граф осторожно укутал её в плащ и приложил ко лбу ладонь. Несчастная горела даже больше, чем он мог предположить. Однако граф не усыпил ее сразу, а дождался, когда сын принесет черную каракулевую шапку. Шапка даст несчастной дочери на завтра возможность выплакать свое горе.
— Отец, начинает светать…
Они едва успели добраться до замка. Граф опустил пленницу на кровать и велел слуге закрыть ставни.
— Я останусь с ней… Если она переживет этот день, она переживет и ночь, — ответил он на многозначительный взгляд горбуна, буравящий его из-под косматых бровей.
Но вскоре граф испугался, что уже этим днем составит жару конкуренцию за девичью жизнь. Близость горячего тела подстегнула уснувший голод, и одинокая слюна не успокаивала сухое саднящее горло. Он отходил к окну, сжимал пальцами портьеры, и спокойствие возвращалось, но стоило вернуться в кресло, как все начиналось по новой. Убить ее, убить прямо сейчас, шептал он солнцу, буравя взглядом толстое дерево ставень.
Граф почти решился забрать жизнь девчушки, он уже коснулся пальцем спутанной пряди, чтобы отвести от худого плеча, и вдруг замер — губы несчастной вновь приоткрылись, только вместе с привычным стоном, вырвалось из ее груди еще и имя — Михей. Граф насторожился и приподнял веко спящей…
— Нет!
Он отпрыгнул к окну и, почти забывшись, хотел распахнуть ставни. Но потом нашел в себе смирение дождаться рассвета.
